— А-а… щенок! — выдохнул зло Саня. И вдруг земля вырвалась у него из-под ног. Он плюхнулся на камни, звонко стукнулся о них затылком и на какую-то долю секунды окунулся в темень.
Лежал он неудобно, тихо, и Костю обдало страхом: не убил ли? Случайно, но кто будет разбираться? Он сделал шаг к нему, когда раздробившаяся волна хлестнула Саню по лицу и тот открыл глаза, ошалелые и ненавидящие. Зацепив первый попавшийся под руку булыжник, Саня завопил:
— Не подходи! Я за себя не отвечаю!
А Костя и не думал подходить. Он был счастлив то того, что рыжий жив, что все обошлось благополучно. Но ощущение это было мимолетным. Опалив, оно пропало, уступив место брезгливому стыду за все: и за термос, и за эти глотки чая, и за нелепую драку. «Опоганился, — даже не подумалось, а четко сформулировалось в голове, — опоганился!» На глаза попалась цветастая боковина термоса, и Костя поймал себя на мысли, что сейчас для него нет более ненавистного предмета, чем этот термос, что…
Он не успел додумать, как большой булыжник смял цветы и термос, стеклянно дзинькнув, покатился вниз к воде. Неплотно заткнутая пробка выскочила, и из горлышка вместе с зеркально поблескивавшими кусочками стекла толчками выплескивался чай. Оба, и Костя и Саня, не двигаясь, смотрели на термос, а он, дребезжа, медленно перекатывался с камня на камень, пока не очутился в водяной круговерти. Саня успокоенно сел и ухмыльнулся:
— Концы в воду. Пойди теперь докажи, щенок.
Только сейчас до Кости дошло, почему рыжий разбил термос.
— Подонок, — бросил он и, отвернувшись, пошел вдоль берега.
Выждав, пока Костя отойдет подальше, Саня начал кричать ему вслед:
— Жу-лик! У меня же спер, мой чай пил, а я подонок! Тебя, гад…
Порыв ветра скомкал последние слова рыжего, но и то, что успел расслышать Костя, заставило его посмотреть на себя со стороны и вдруг с горечью до слез понять, что он сам-то… подонок. И все из-за какой-то пары глотков…
Он шел, машинально переставляя ноги, и не замечал ни холода, ни ветра. На душе было пусто и тоскливо. У самой расщелины вспомнил о дровах и поплелся обратно. Это было даже хорошо, хотелось побыть одному.
Но сколько ни броди, а холод гнал к костру. Дородный дремал. Когда Костя подошел, он поплотнее закутался в бушлат и сонно спросил:
— Чего так долго?
— Да так…
Рыжий сидел у самого огня. От брюк его и сапог валил пар. Костя постелил погуще мох и тоже сел сушиться напротив Сани.
Как-то, когда еще Костя учился в школе, приснился ему сон, настолько кошмарный, что и до сих пор при одном воспоминании о нем становилось муторно. Приснилось, что связался Костя с какими-то жуликами, ограбили они квартиру и попались. И вот сидит он на скамье подсудимых, прямо перед ним отец, мать, Оля, ее родители, тренер Борис Исакович. Сидит он и казнится: зачем это ему было нужно? Любил, был любим, а теперь кто? Хотел стать подводником — стал заключенным. Как сейчас помнит Костя — проснулся в холодной испарине и долго, долго никак не мог прийти в себя, все никак не верилось в счастье пробуждения.
Вот проснуться бы и сейчас, чтобы и термос, и рыжий, и драка с ним были только дурным сном. Чтобы мог он перед своей совестью сказать: первое испытание выдержал на пять баллов. Но нет. Саня сидел напротив и изредка через языки пламени посматривал на Костю, нудно мусоля про себя одну и ту же мысль: продаст или не продаст?
Утром посветлело. Небо чуть приподнялось, перестала сыпать сверху слякоть. Зато ветер прибавлял и прибавлял.
Стало слышно, как расходившиеся волны гоняют по берегу тяжелые камни.
Наконец сон сморил Костю, и он заклевал носом. Близкого воя корабельной сирены он не слышал. Зато Дородный вскочил, будто его подбросило. Сразу же проснулся и Николай Федорович.
— Никак, пароход кричит?
— Вроде да. — Дородный, прислушиваясь, вытянулся, замер, напоминая легавую собаку в стойке.
И вновь, теперь уже не сквозь сон, услышали они высокий голос сирены. Сдернув с головы спящего Кости берет, старшина одним духом по каменной осыпи взобрался наверх. Николай Федорович видел, что старшина, держа вместо флагов береты, кому-то «писал» семафором.
Еще стоя наверху, Дородный закричал:
— Подъем! За нами пришли!
Саня не спал, он все слышал, но не пошевелился, продолжал бездумно смотреть в огонь. Костя встал, пошатнулся со сна, привалился к скале и опять, но теперь уже стоя, задремал.
— Прийти-то пришли, а как снимут? — усомнился горбоносый.
— Снимут. На надувной шлюпке. Они ее по волне на тросе к острову пустят. Приказано с собой ничего не брать, оставить на острове. Переправляться по одному. Ясно?
— Ясно. Давай, старшой, командуй. Только я на острову останусь. Лодку куда я дену? — Николай Федорович пнул рюкзак с продуктами. — Харча на одного хватит, а стишает — я и твое хозяйство вам на пункт доставлю.
— Ну, смотри, Федорыч, тебе виднее.
Большой морской буксир, подрабатывая винтами, удерживался недалеко от берега. Он, как на качелях, то задирал к небу корму, то вздыбливал на гребень волны обшитый по привальному брусу веревочным кранцем по-утиному широкий нос. Ветер гнал к острову оранжевую надувную лодку.
А на берегу, обдаваемые водяной пылью, продрогшие, ждали ее люди. Пятеро. Старик тоже пришел проводить. Ждали молча, каждый погруженный в свои мысли.
«Продаст щенок или не продаст? Надо к нему пока поближе держаться».
«Ой, трус! Подонок! Из-за каких-то двух глотков чая!»
«Молодцы ребята, догадались сообщить на базу. Вот только нафитиляют мне теперь за двойку…»
«Может, тоже со стариком остаться? На этой живопырке утонуть ничего не стоит».
«Пень старый! И что меня дернуло спирт выбрасывать? Сейчас-то как бы в пору был!»
Ю. ИвановДЕВОЧКА С ОСТРОВА СЕЙБЛПовесть
— Док! А ну собирай свою санитарную сумку, — загремел в телефонной трубке могучий, рокочущий бас капитана. — Сигнал бедствия с острова Сейбл получили: подозрение на острый аппендицит. Обращаются островитяне ко «всем-всем» о помощи, а ближайшие «все-все» — это мы. Пойдешь на остров?
— Пойду?! Конечно, пойду! — радостно заорал я в трубку. — Сейчас подготовлю необходимый инструмент… Минут через десять буду готов.
— Не суетись. До острова еще несколько часов хода, — сказал капитан.
Вскоре я был готов.
Поднялся в ходовую рубку. Пощелкивал эхолот. Капитан, сидя на откидном стульчике, листал лоцию, вахтенный штурман следил за глубинами, а радист вызывал остров Сейбл на шестнадцатом канале радиотелефона.
— «…При подходах производить непрерывные промеры глубин, — громко читал капитан. — Пройдя банку Мидл-Банк, соблюдать особую осторожность…»
— Восемьсот… восемьсот… семьсот… — бубнил вахтенный штурман, вглядываясь в ленту эхолота. — Четыреста… четыреста…
— Хорошее место для стоянки — одна-две мили от северного берега острова… Слышите, старпом? — крикнул капитан.
— Туда и проложен курс, — отозвался из открытой двери штурманской рубки старший помощник капитана. Склонившись над штурманским столом, он разглядывал карту. — Что там локатор? Зацепился за остров?
— Уже вижу, — сказал навигатор, вжавшись лицом в раструб радиолокатора. — До острова восемнадцать миль.
— Хорошее место для стоянки, — повторил капитан. — «Глубина от девяти до восемнадцати метров. Грунт: песок, хорошо держит якорь». При смене ветра — немедленно уходить, опасаясь сильного волнения.
— Триста… двести пятьдесят… двести метров, — бубнил штурман.
— До острова десять миль, — сообщил радионавигатор.
— Самый малый! — приказал капитан и, захлопнув лоцию, соскочил со стульчика.
— Остров на шестнадцатом канале, — сказал радист и протянул трубку радиотелефона капитану: — Говорят, что уже видят нас, что уже спустили на воду свою шлюпку. Спрашивают: хирург ли наш врач?
— Спустили свою шлюпку? Ну и ладненько, — сказал капитан. — Нам меньше забот. Док, переговори! Ты ведь лучше всех по-английски чешешь…
— Алло, алло! Маринершиф на связи! — проговорил я в трубку и услышал шорох, поскрипывание, острое потрескивание. — Я врач-хирург рыболовного траулера «Сириус». Сообщите, что с больным…
— …острые боли внизу живота, справа. Тошнота, головокружение, слабость… — донесся чей-то встревоженный голос. — Нужна срочная консультация… Подозрение на острый аппендицит…
— Сто метров под килем… восемьдесят, — докладывал штурман.
— Вижу идущую навстречу шлюпку. — Капитан оторвал от глаз бинокль. — Ишь мчит… Старпом, стоит ли становиться на якорь?
— А зачем? — спросил старпом, выходя из штурманской.
— И я так думаю, — согласился капитан. — Командуй. Пускай боцман парадный трап майнает.
— Боцман! Майнай парадный тр-рап! — прорычал в микрофон старпом. И тотчас с палубы послышался недовольный голос боцмана:
— Ишь, парадный! Он что — старик какой? И по штормтрапу спустится.
Сделав свирепое лицо и выглядывая в открытое лобовое окно, старпом возвысил голос:
— Боцман?! Что споришь, стар-рая калоша… — Покосился на капитана, капитан отвернулся. — Говорю: майнай пар-радный. Приказ капитана!
Я пожал руки капитану, старпому, совсем еще юному штурману, которого мы все ласково звали Шуриком, и вышел из ходовой рубки. Траулер едва заметно скользил по сине-зеленой, усыпанной солнечными бликами, спокойной воде. Матросы толпились на верхнем пеленгаторном мостике, глядели на золотистую полоску земли. Раздувая пенные усы, неслась к траулеру широкая, глубоко сидящая в воде шлюпка. Трое мужчин в ярко-красных штормовых куртках сидели возле двигателя в корме и все трое дымили трубками. Один из них махнул рукой, поднялся и пошел в нос посудины. Смуглые, обветренные лица, чей-то веселый прищур светлых глаз, чья-то добрая улыбка.
Скрежеща в блоках, раскачиваясь, трап закачался подо мной, запружинил. Сильные руки подхватили, потянули к себе, и я спрыгнул в шлюпку. Сверху опустилась моя сумка с медикаментами и инструментами, борт траулера откатился в сторону. Капитан, старпом и штурман стояли на крыле мостика, и я махнул рукой: до встречи!.. А сердце сжалось черт знает отчего… От страха? Нет. От грусти? Пожалуй, тоже нет. Какая тут грусть: много ли пройдет времени, когда опять я поднимусь на палубу своего траулера? И все же, такое бывало уже не раз, сердце слегка сжалось в невольной тревоге. На какой-то срок я расставался с родным, привычным миром, расставался со своей обжитой, уютной каютой, с этим траулером, частичкой моей Родины, и с людьми, к которым уже привык за долгие месяцы рейса.