А старший лейтенант занимался бумагой – и так ее повернет, и этак, и морщил свой тонкий крючковатый нос, выражая недовольство моим присутствием, и потом, не поворачиваясь ко мне, проскрипел сиплым прокуренным голосом:
– Как же вы… без образования в журналистику идете? Журналист, это же… писать надо, сочинять: тут не только ум, но и талант нужен, это же… ну, вроде как маленький, начинающий писатель. А?… Отказались бы.
– Как вы скажете; можно и отказаться.
Старший лейтенантик, так я его мысленно окрестил, поднял на меня большущие темные глаза, в них копошился сырой непроницаемый сумрак, покачал головой, что, очевидно, означало: «Надо же… какая наглость. В журналисты захотел». Но сказал он лишь одно слово: «Подождите», и вышел. Через минуту возвратился вместе с подполковником. Тот был взволнован, кричал:
– Вечно вы!… Как русский, так вам дипломы подавай. А где он учиться мог – тебя он на фронте защищал! А твои соплеменники, между прочим, в Ташкенте отсиживались, да в институтах учились.
– Но ведь журналистика, – бормотал старший лейтенант, – сами же вы говорили.
– Ну, говорил – и что же, что говорил. Конечно же, хорошо, если с дипломом, но этот писать может. Очерк его по радио передавали, я еще тогда думал: в газету бы этого парня.
Приказ о моем назначении был написан, и вот я во Львове, стою у входа в большое серое здание, где находится редакция. Часовой указывает мне лестницу, ведущую в подвал, и я, наконец, в огромном, плохо освещенном помещении; у стен разместились наборные кассы, печатные станки с ручным управлением, два большие стола посредине – вся типография дивизионной газеты «На боевом посту».
Две девушки, сидевшие за кассами, – одна черненькая, кудрявая, другая беленькая, прямоволосая, – повернулись ко мне. Прямоволосая славянка мило улыбнулась:
– Мы ждали вас. Проходите. Скоро придет редактор.
Куда проходить, не сказали. Избрал дальний угол с большим штабелем газетных подшивок и каких-то бумажных тюков, прошел туда и положил на штабель фибровый, изрядно побитый и потрескавшийся чемодан, с которым прошел и проехал всю войну и в котором одиноко лежали две пары нижнего армейского белья – все мое имущество и богатство. Казалось бы, странно это – ведь я прошел пол-Европы, освобождал Яссы, Будапешт – и был не простым солдатом, а вначале летал на самолетах, потом, повинуясь капризам военной судьбы, стал командиром фронтовой зенитной батареи, – казалось бы, трофеи должны быть. А их не было. Только часы золотые на руке – солдаты подарили, да аккордеон концертный был – тоже солдаты из королевского дворца вынесли, но его украли где-то на квартире. Ничего другого не было, потому как всегда боялся: убьют, а у меня в чемодане вещи чужие найдут. Вот и пуст мой чемодан, зато и совесть спокойна.
Газетный завал оказался очень удобным для моего нового очага. Вначале я положил на него чемодан, а затем, не дождавшись редактора и никого из сотрудников и проводив кончивших свою работу девчат, я потушил свет и лег на газетные подшивки, а поскольку несколько дней был в дороге и почти не спал совершенно, то уснул мертвецким сном, и неизвестно, сколько бы проспал, если бы не разбудил старшина, который смотрел на меня хотя и без особенной радости, но все-таки с интересом и каким-то детским чувством неожиданного удивления.
– Помнишь меня? – спросил старшина. И в голосе его прозвучало уже не детское чувство снисходительного превосходства.
– Как же! Вы тот самый корреспондент…
– Верно. А фамилия моя?
– Бушко. Максим Бушко.
– И это верно. Тогда давай здороваться. Я только что-то не понимаю, как это ты согласился принять должность литературного сотрудника? Ты что – в Москве учился, факультет журналистики окончил?
– Да нет, ничего я не кончал,– проговорил уже с некоторым раздражением, потому что слова его были слишком уж похожи на то, что говорил мне тот… старший лейтенантик. Но больше всего меня удивляло, и было неприятно, – старшина, а говорит со мной, офицером, как с мальчиком. Но я думал: журналистика. Сфера особая. Тут свои понятия субординации. И уж, конечно, в бутылку лезть я не собирался. Он же профессионал и, наверное, образование имеет. Тут уж смирись, будь тише воды ниже травы.
Новое это было для меня состояние: на фронте-то – командир подразделения, да еще отдельного: всегда в походе, в бою, а штаб далеко – полковой за сорок-пятьдесят километров, дивизионное начальство за десять-двадцать. Связь по рации, да и какая это связь! Ненадежная. Если танки из-за холма вывернулись или стая истребителей налетела, все решай сам, мгновенно – иногда в одну-две секунды. А тут – газета. Нужны знания, умение писать, и без ошибок. Да еще и о чем писать? Это, наверное, самое главное.
Присмирел, притих, и сижу перед старшиной, как школьник. И мысли лезут панические: бросить все, да и снова в штаб, с просьбой списать вчистую. На фронте – там да, умел, и наград у меня больше всех в полку, а тут уж нет, тут уж пусть вот он, Бушко – Бушкер, как мне кто-то сказал о нем. Не украинец, значит, но и не русский. А кто? – Какая мне разница! Я тогда о национальностях не думал. Если не русский, так, выходит, младший брат, мы о них пуще, чем о своих, заботиться должны. Так нас воспитывали родная партия и комсомол. Интернационализмом это называлось.
Пришел заместитель редактора капитан Плоскин. Сутулый и худой, а голова большая, волосы рыжие. Я встал, вытянулся по стойке «смирно». Он меня увидел, но значения факту моего присутствия не придал. Подошел к одной наборной кассе, потом к другой – долго говорил с наборщицами. И к печатному станку, возле которого трудился низкорослый ефрейтор Юра Никотенев – я его успел узнать; и с ним капитан много разговаривал, а уж только затем подошел к Бушко и долго тряс ему руку, что-то говорил вполголоса и смеялся. Со стороны я видел его глаза; они были желтые, выпуклые и вращались как-то настороженно и нехорошо. Он словно бы все время ждал удара со стороны и боялся этого, старался вовремя заметить противника. Я, еще когда был в авиации, летал на самолете-разведчике Р-5, так мы учились смотреть вперед и одновременно боковым зрением оглядывать и все другое пространство. Думал сейчас: «Он тоже как бы летал на самолетах – вон как сучит глазами по сторонам».
Наконец, решился я, шагнул к начальнику:
– Товарищ капитан! Старший лейтенант Дроздов прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы в должности литературного сотрудника газеты «На боевом посту».
Капитан вяло подал мне руку, сказал:
– Звонили о вас из штаба, но сказали, что у вас нет ни опыта работы в газетах, ни журналистского образования. Как же вы… Ну, ладно. Будете пробовать. Может, что получится.
Эти слова окончательно сбили меня с толку, и я, набравшись духу, выпалил:
– Поеду на завод. Там я до войны работал.
Капитан пожал плечами и сверкнул желтыми рачьими глазами; такой мой план ему, видимо, понравился.
Затем он взял за руку Бушко и они пошли в дальний угол, сели возле какой-то бочки, выбили из нее пробку и стали наливать в графин темную пенящуюся жидкость. Выпили по одному стакану, по второму, по третьему…
Ефрейтор Никотенев достал из ящика своего рабочего стола сухую воблу, пошел к ним и тоже стал пить.
Я чувствовал себя неловко; был тут явно лишним, нежелательным, и уж хотел выйти на улицу и там погулять по городу. Но не знал: спросить разрешение у капитана или выйти так: ведь к службе на новом месте я не приступал. Ефрейтор меня окликнул:
– Товарищ старший лейтенант! Подгребайте к нам.
Выпил с ними стакана три пива, – знаменитого, Львовского, как сказал мне ефрейтор, проводивший капитана Плоскина и старшину Бушко и вернувшийся в типографию, где я устраивался на первый ночлег в своей новой жизни, теперь уже журналистской. Видя, что я укладываюсь на штабель старых газет, а под голову кладу изрядно помятый, сбитый в углах чемодан, он достал откуда-то брезентовый сверток.
– Вот вам… постель.
Сел возле моего изголовья, запустил пальцы в нечистую шевелюру густых волос, сказал:
– Завтра найду вам квартиру.
Никотенев имел вид уставшего в боях и походах солдата – такие были у меня на батарее после долгих и тяжелых боев, когда мы вблизи передовой линии фронта дни и ночи до красных стволов отражали атаки самолетов или, случалось, схватывались «врукопашную» с танками, а что еще хуже, отразив нападение танков, принимали на грудь еще и пехоту, следовавшую за ними.
Кивнув на бочку с пивом, еще стоявшую посреди подвала, я спросил:
– Кому я должен деньги?
– За что?
– Ну – пиво-то… Вон я сколько выдул. Чай, денег стоит.
– А-а… Пустяк делов. Пиво у нас часто бывает. Вы только об этом никому не говорите. Я сейчас спрячу бочонок. Завтра придет майор, захочет похмелиться.
И потом в раздумье, и будто бы с грустью:
– Пьет наш майор, а так – хороший.
– А эти… капитан и старшина – тоже пьют?
– Эти?… Нет, они тверезые. Пива выпить, да вот так, надурняка,– подавай больше, а чтобы водки надраться, как наш майор, и потом неделю с больной головой… Нет, эти пьют с умом, и все больше пиво.
– Они, верно, денег много получают? Пиво-то недешево.
Ефрейтор сморщил и без того старческое лицо, посмотрел на меня строго.
– Деньги?… Ну, это уж так… Покупают, конечно, но только о деньгах – ни, ни, говорить не надо.
Оглядел темный пустой подвал, будто опасался кого, потом наклонился ко мне и на ухо тихо проговорил:
– Делайте вид, что ничего не знаете, а если под какой бумагой подпись велят поставить, ни Боже мой! Скажите, я работник литературный, а всякие хозяйственные деда знать не желаю. По-дружески вам советую. Ладно?
Помолчали с минуту.
– Хотите пива еще выпьем?
– Нет, не хочу пива. И вообще – я пить больше не стану.
– Ну, ладно, я пойду.
Он закатил бочку за шкаф с инструментами, накрыл ее кипой газет и вышел, крепко притворив за собой дверь. Я некоторое время бездумно смотрел в потолок, затем вывернул из патрона лампу, висевшую над головой, и закрыл глаза. Однако же сон ко мне не шел. Бочонок дармового пива и совет ефрейтора ничего не подписывать смутной тревогой взбудоражили сознание, нехорошо отозвалось в сердце. Всякое было на фронте за четыре года войны, в какие только переделки ни попадал, но эти вот три стакана пива, зашумевшие в голове сладкой истомой, дружеский совет ефрейтора вздыбили тревогу, почти страх. «Знать, не простые они, эти бумаги, что-то нечистое в них таится…»