Мария Беркович, Галина Каган, Олег РоманчукОкно в другое измерение
«И все–таки я жду из тишины (как тот актер, который знает цену чужим словам, что он несет на сцену) каких–то слов, которым нет цены».
Издание осуществлено при финансовой поддержке Комитета общественных связей города Москвы в рамках проекта «Вместе, лицом к миру» Межрегиональной общественной организации помощи детям с особенностями психоречевого развития и их семьям «Дорога в мир».
Библиотека «Наш ковчег» основана в 2006 году
Для оформления использованы рисунки Маши Староверовой, безвременно ушедшей 23 марта 2011 г.
У сборника «Окно в другое измерение» три автора. Они разного возраста, у них разные судьбы. Мария Беркович из Санкт–Петербурга, Галина Каган из города Реховот, что в Святой Земле, и Олег Романчук из Львова никогда не видели друг друга. В разное время, в разных городах и странах каждый из них по–своему пережил встречу с «другим измерением» — миром, в котором живут «особенные» люди и их родные, — и поведал о соприкосновении миров.
Книга адресована любящим родителям детей любого возраста, а также психологам, педагогам, социальным работникам и всем неравнодушным людям, которые готовы делать шаги навстречу друг другу.
От составителя
Так сразу и не скажешь, о чем она, эта наша новая книга.
Конечно, прежде всего она о любви — той, которая правит миром.
«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит»[1]. Это она приводит тебя в мир, помогает возрасти, ведет и держит, не дает упасть. Она понимает и принимает тебя, что бы с тобой ни случилось. Она остается даже тогда, когда точно знает о своем бессилии спасти.
Еще эта книга — о встрече, которой ты ждал. Но не только о ней, а и о той, на которую ты совершенно не рассчитывал. О встрече, которая может произойти в разговоре или в полном молчании, в песне или движении под музыку. Которая может принести радость или невыносимую боль. Но с той минуты, когда ты увидел перед собой, ВСТРЕТИЛ человека, ты сам навсегда уже стал другим.
Наконец, эта книга о жизни, которая — искрится ли, теплится ли едва заметно — в равной мере остается жизнью, единственной и бесценной.
«Когда даешь себя приручить, потом случается и плакать»[2].
Поэтому эта книга еще и о прощании и надежде на будущую встречу.
У этой книги три главных автора. Они разного возраста, у них разные судьбы. Маша Беркович из Петербурга, Галина Каган из города Реховот, что в Святой Земле, и Олег Романчук из Львова никогда не видели друг друга. В разное время, в разных местах каждый из них по–своему пережил встречу с «другим измерением» — миром, в котором живут «особенные» люди и их родные, — и поведал о соприкосновении миров. Это дало мне право объединить их рассказы в нашем сборнике.
В детстве, когда мне было страшно, я представляла себе золотистый светящийся клубок и мне казалось, что если потихоньку разматывать его, держась за пушистую нить, можно по этой ниточке уйти от беды.
Нить была тонка, но она светилась.
Мне хочется, чтобы наша книга была как тот светящийся клубок.
С. Б.
Маше, Машеньке Староверовой, оставившей наш мир ради светлых миров, с надеждой на будущую встречу.
…книга первая…
«Очень просто оказаться на луне — но с луны не видно Луны».
Мария БерковичПисьма с ОнегиЗаписки молодого дефектолога
Моему другу Леве
Азъ есмь в чину учимыхъ и учащихъ мя требую.
Дорогой Лёва!
Три года назад ты задал мне вопрос, а ответа так и не получил. Три года — это долго. Должна же я в конце концов ответить!
Хочу рассказать тебе о своём смятении, страхе, радости, отчаянье, а это очень трудно. Поэтому я просто записала все свои мысли по порядку, вот и получился жуткий беспорядок.
Знаешь, Лёва, иногда я думаю — может, стоит сменить профессию? Мне очень трудно работать с людьми. Я их совсем не знаю. Но они меня завораживают, и я не могу просто взять и бросить.
Дорогой Лёва!
Когда я еду заниматься с Артёмом, иногда приезжаю слишком рано. Тогда я захожу в супермаркет «Окей». Я стою у входа и смотрю на стеклянные часы турфирмы «Нева». На ряды и кассы. На людей с тележками. Иногда я сама беру тележку и делаю вид, что покупаю. Меня завораживает логика движения и нестолкновения тележек. Я никак не могу понять её. В супермаркете я ребёнок. Растерянный, потерявшийся, или радостный, убежавший. Это ничего не меняет. В любом случае, я только делаю вид, что покупаю.
Тогда я думаю о своих учениках. Я вижу их рядом. Они–то не делают вид, что покупают. На них косо смотрят. Их выгоняют, когда они опрокидывают коробку молока. Никто не поможет им разобраться.
Я напишу книгу, она будет называться «Дети в супермаркете». Но сейчас ещё рано. Книгу обычно пишут, когда что–то поняли. Как обобщение опыта. Вот, например, Януш Корчак. Многие люди всей жизнью зарабатывают право написать книгу. А у меня нет права писать о своих учениках. Я не знаю их. Может, я знаю о них даже меньше, чем они — обо мне. Потому что им ничто не мешает судить беспристрастно. Однажды — это тоже было в супермаркете — я застряла в стеклянном лифте. Я поняла. Я смотрю на своих детей из стеклянного лифта.
Так вот, я напишу книгу, когда вырасту. Но вырасти мне не дают. Просят написать сейчас. Ладно. Если есть книги–завершения, пусть будет и книга–начало. Книга о тех, кто делает первые шаги навстречу друг другу и ещё ничего не знает.
Дорогой Лёва!
Сегодня, между прочим, день святого Валентина. И эту книжку я должна дописать именно сегодня. Не знаю, почему так вышло. Книжка, конечно, будет о любви — раз день такой. Ну, напиши я её первого апреля или двадцатого ноября, она всё равно была бы о любви. Поэтому сегодня я тебе расскажу об Анне и Рустаме. Я с ними познакомилась, когда проходила практику в школе N.
Выставили нас с Рустамом из класса.
То есть мы сами ушли. Я сказала:
— Рустам, давай–ка прогуляемся.
Потому что чувствовала: сейчас добрая, терпеливая Анна нас просто убьёт. Сначала–то всё было хорошо: мы нанизывали на проволочку большие бусины, Анна объясняла задачу Тане, Саше и Ирине. Потом лепили из теста. Весело.
Но Рустам устал и принялся дубасить тесто обоими кулаками, распевая: «А–а-лла! а–а-лла! улла! а! а! А!!»
Измученная Анна, которая к этому времени отчаялась объяснить Тане и Саше, что «на два больше» — это плюс, а не минус, схватила Рустама за шиворот и бросила себе под ноги. Он тихо лежал на животе под учительским столом.
Потом Рустам встал на колени и упал вытянутыми руками вперёд.
— Смотри–ка, — сказала Анна, — это он намаз делает! Эти… они ведь мусульмане? Или нет?
— Вроде мусульмане…
— Рустам, скажи: «Аллах Акбар».
— Хватит издеваться, — говорю.
— Да я не издеваюсь, — говорит Анна.
Рустам выглянул из–под стола и улыбнулся мне.
Открыл рот и приготовился запеть.
Тут–то мы и сбежали.
Сижу в коридоре на корточках, а Рустам — у меня на коленях. Благо что лёгкий. Весит как пятилетний в свои восемь. Улыбается мне и обнимает за шею. Я рада. Обычно он в порыве чувств колотит людей кулаками.
Семь лет из восьми он прожил на скотном дворе в Краснодаре. Не умел пользоваться туалетом и ложкой. Раздевался и голый валялся на полу в классе. Игрушки первый раз увидел в интернате.
На открытом уроке, помню, раздала всем детям конфеты. Наша преподавательница говорит:
— А Рустаму–то дайте тоже!
— Он не будет есть. Не знает, что это такое, — отвечает Анна.
Мать приводит Рустама в интернат в понедельник и забирает на выходные. Каждый раз она вталкивает его в класс. Рустам рыдает и кричит: «Аба! Аба!». Мать отрывает его от рукава дублёнки. Ни разу не поцеловала.
— А что вы хотите? Это ребёнок от нелюбимого человека!
Дорогой Лёва!
Мне говорят, я должна объяснить читателю, где что происходит. Вообще- то всё, что происходит, происходит во мне, но это ведь мало что объясняет?
Ладно, я признаюсь, что работаю в разных местах и с разными людьми. А то большинство думает, что только с аутистами. Ну да, с ними я тоже работаю. В Фонде. И на Онеге. Онега — это наш летний лагерь, он очень далеко. Письмо идёт целых две недели.
Ещё я иногда работаю в школе N, детдоме X и на дому.
Но это, по правде говоря, не имеет ни малейшего значения.
Вхожу в комнату.
Ребёнок лежит на полу и рыдает.
Он в бешенстве, ему страшно. Успокаивать и отвлекать бесполезно. Ложусь на пол рядом с ним и начинаю кричать, рыдать и стучать ногами. («Ты не один, я разделяю твои чувства, я такая же, как ты».)
Он на секунду перестаёт рыдать и смотрит на меня. Мельком, искоса.
С остервенением кусает свою руку. Я тоже кусаю руку.
Через десять минут он перестаёт рыдать и начинает жалобно тянуть:
— Мммммммм…
Я тяну вместе с ним.
Выстраиваю простую мелодию:
— Мммм, МММММ… МММ… МММ…
Он смотрит на меня и хватает за волосы.
Я хватаю за волосы его. Не больно.
Он отпускает меня. Берёт мои руки, кладёт к себе на голову.
Я глажу его.
Он отходит на два шага, останавливается и оттягивает пальцами нижнюю губу.
Посматривает на меня. Я повторяю за ним.
Он садится за рояль и играет.
Медленно нажимает на клавиши.
Я отхожу.
Нужно дать ему побыть одному.
Дорогой Лёва!
Вот моё стихотворение:
Когда рассвет едва заметной дрожью
Колеблет ночь и гаснет темнота,
Твоя душа идёт по бездорожью,
Единым хлебом ангельским сыта
Не перейти тропу единорожью,
Не миновать запретные врата.
И ночь еще темней
Дремучего леса из старой сказки.
Ты стоишь перед ней
В пальто и свитере грубой вязки.
Нет ни ночей, ни дней,
А лишь тишина наполняет связки.
Нащупываешь стволы,
Чувствуешь пальцами, как застыли
Ветки. И неизвестно — ты ли
Здесь проторяешь дорогу мглы
Или…
Лучше считай шаги
И не надейся найтись по звуку.
Прикосновенье чужой руки.
Что–то вложили в руку,
Шепотом — «береги».
Голову наклони,
Остановись, напряженно слушай —
Кажется, скрип лыжни,
Кажется, где–то рожок пастуший[3].
Дорогой Лёва!
Что–то я заснуть не могу. Хочется написать тебе об Анне.
Есть люди, за которых мне хочется молиться.
Твоя мама говорит, что у нас каменное сердце. И вот есть люди, которые могут это вылечить.
Первый раз услышала Аннино имя просто так, без отчества.
— Один человек у нас пойдёт к Анне.
Всех учителей в начале практики нам представили по имени и отчеству.
— Маша у нас пойдёт к Анне.
(И все переглянулись.)
Мы ходили по школьным лестницам, и А. С. спрашивала, заглядывая в классы:
— Анну не видели?
Анну никто не видел. Дети её где–то здесь.
Анна мне не понравилась. Выражением лица. Сперва я приняла его за скуку и равнодушие. Только потом нашла верное слово: безнадёжность.
Вся она была какая–то убитая. Безразлично смотрела на меня. Безразлично отвечала на вопросы. В классе сломанные парты. Голые стены. Ни одного цветка.
Меня возмущало, что Анна прямо посреди урока присаживается на парту и напевает. Как она может называть Сашку дураком? И не использует табличек. И работает кое–как! И на всё–то ей наплевать! На класс, на детей, на методику преподавания, на развитие слухового восприятия.
Я сказала:
— Анна — плохой учитель. Я не буду такой, как она.
Три Анниных выражения:
«Дурдом–санаторий “Солнышко”» (это про класс).
«Меньше слов — больше дела» — про мои конспекты уроков.
И — «Урок должен быть как песня».
Постепенно я её поняла. Это был отчаявшийся человек. Человек, опустивший руки.
— Понимаешь, — объясняла она мне, — дали мне класс. Они были совсем никакие. И вот за год я их вытянула до такого уровня, что с ними стало можно работать. Тогда у меня их забрали и дали новых. Те вообще ничего не умели. За месяц я их кое–как привела в чувство. Тогда мне дали Настю с Рустамом. И у меня опустились руки. Если я работаю с классом, я бросаю этих. Работаю с этими — бросаю класс. Раньше я шла в школу как на праздник. Теперь я иду в школу как на каторгу.
Надо сказать, что, даже если исключить Рустама и Настю, Аннин класс — худшие из худших. Тяжелые из самых тяжелых. На нас приходили смотреть.
Анна срывалась, кричала на детей, хватала Рустама за шкирку и кидала под учительский стол.
Но было что–то…
Как Анна подозвала меня к себе во время урока:
— Встань сюда. А теперь посмотри на их глаза. Видишь? С этого момента можешь им ничего не объяснять. Уплыли…
Как она объясняла мне построение уроков. Всегда хвалила. Если я работала плохо, говорила:
«У нас с тобой не получилось», а если мне что–то удавалось — «У тебя получилось».
Как рассказывала про свой прошлый класс. Какие они были умные, всё ловили на лету. Всё, что только можно, они делали с тем, счастливым классом.
Как к ней приходили «речевики», а попросту трудные подростки, слышащие, вечная проблема директора — воры, беспризорники и двоечники, переведённые в школу из массовой под давлением РОНО. Почему–то к Анне они испытывали доверие. Знали, какая она.
— Анна Дмитриевна, можно?
— А вы что не на географии?
— А ну её. Она истеричка какая–то.
Анна усмехалась, потом, опомнившись, вздыхала:
— Вот я не могу понять: как ты можешь называть истеричкой человека, который хочет дать тебе знания? И вообще, валите отсюда! У меня открытый урок. Не мешайте Маше. Ей и так тяжело. Машуля, гони их в шею.
Еще к Анне приходили слабослышащие двенадцатиклассники, мои ровесники. Я их очень боялась и утыкалась в книгу. Они на меня косо посматривали и что–то обсуждали жестами. А Анну любили. И она их.
— Оболтусы! Маша, ты хоть что–то понимаешь из того, что они говорят? Я чувствовала её бесконечную усталость, но только потом узнала, что Анна работает без выходных с 8 утра до 11 вечера на двух тяжелых работах.
— Я тоже раньше думала, что всем помогу и весь мир переверну… Если ты хоть одного вытянешь — значит, не зря живёшь. И тебе за одно это можно памятник поставить.
«Памятник поставить» — ещё одно любимое Аннино выражение.
Она любит детей и свою работу.
Работу, про которую у нас говорят: «С умственно отсталыми — никогда. Хочется получать хоть какую–то отдачу».
В конце практики она сказала мне:
— Маша, главное, сохрани любовь к этим детям.
У неё не осталось сил на то, чтобы каждый день переворачивать мир и спорить с Господом Богом о живых душах, которые Он ей должен.
Нам с ней было хорошо. Она сказала: «К концу практики я даже улыбаться начала».
Когда ты прикасаешься к страданию, если тебе удаётся подарить отчаявшемуся немного сил, на тебя обрушивается такое сильное и истинное — любовь, наверное. Любовь в неразбавленном виде. Тогда ты понимаешь, что Бог есть. Ради этого я хочу жить.
Мне стыдно перед Анной Дмитриевной за то, что я ушла, а она осталась. И значит, опять перестанет улыбаться. Стыдно за то, что я высыпаюсь, не отчаиваюсь, не выбиваюсь из сил, не несу чужую ношу.
Практика кончилась.
Дорогой Лёва!
Вчера я опять виделась с Антоном. Поговорили мы хорошо.
— Антон, что это?
— Тесто!
— А что мы будем делать?
— Тесто!
— Ну да, это тесто, а что мы будем делать? Ле…
— Летать!
Вчера думала: в каждой группе есть ребёнок, которого называют по фамилии. А необучаемый ребёнок — это ребёнок, которого не обучают, только и всего.
У Бога необучаемых нет.
Привет, Лёва!
Сегодня мы узнали, что Андрюшу отправили в детский дом. Я тебе, кажется, не рассказывала про него.
Чаще всего Андрей говорит слово «казаки». Это означает всё хорошее.
Порисовать — казаки, качели — казаки, мелкие игрушечки из киндер- сюрпризов — тоже казаки.
Он произносит это слово целиком, но как–то коротко, на одном дыхании, поэтому кажется, что это только один слог: кзаки, максимум два.
А первое его слово было «Америка».
Плохой день.
Дорогой Лёва!
Когда я первый раз пришла в Фонд[5] и села в углу на стул, мальчик подошел ко мне и дотронулся до правой щеки. Так началось моё путешествие.
Мне говорят, что лучше всё–таки объяснить, что такое Фонд. Фонд — это Фонд. Я там работаю с 2004 года.
Тебе пока всё понятно?
Спрашивай, если что.
Дорогой Лёва!
Когда я была поэтом, мне было обидно и досадно, что я не чудотворец. Теперь я работаю с детьми, и мне страшно, что я не чудотворец. Никакая другая работа не даст мне столько радости, вдохновения, умиротворения.
И столько страха, тоски, неуверенности.
Опасная работа.
Я ведь серьёзно: то пребываю наверху блаженства, то опускаюсь в бездну скорби.
Я серьёзно: дефектология — хроники пикирующего бомбардировщика.
Я хотела помочь детям справиться с их страхами, стереотипами, научить их устанавливать контакт с другими людьми.
И поэтому я бесконечно сталкиваюсь со своими страхами, негибкостью, неумением устанавливать контакт, чувствовать другого.
Меня бросает из крайности в крайность.
Я нетерпелива. Не с детьми нетерпелива, а с собой: хватаюсь за одно, за другое, ищу новое, не использовав до конца старое.
Я теряю голову перед своими ошибками.
Я впадаю в отчаянье от своего неумения.
Я чувствую, что мне самой нужна моя помощь.
И за спиной я всё время ощущаю Бога, который говорит: «Ты должна Мне ещё одну душу».
И родителей, которые повторяют: «Ты в ответе за нашу новую надежду».
Поэтому мне страшно.
Дорогой Лёва!
Когда ты собирался быть врачом —
Я это время, кажется, застала,
Но это совершенно ни при чем —
Я что–то ощутила за плечом
И прыгнула под ветер с пьедестала —
Обратно не заманишь калачом.
Бежала, догоняла, уставала,
Смотрела на попутчиков сычом,
Величия — увы — как не бывало.
И по горячим трещинкам земли,
Как девочка, играющая в классы,
Шепча себе «у волка не боли»,
Считая мир, не отходя от кассы,
Ловя часы, покуда не прошли.
Сидела на ступеньках и крала
Насущный хлеб со школьного подноса,
У поварихи–жизни из–под носа,
Со страхом обходила зеркала,
И вскакивала из–за стола.
Снежинки спят. На вкус они горьки.
Их собирает ветер в вихорьки,
Они взлетают, как пылинки в храме,
А я смотрю на всё из–под руки
И ухожу с последними ветрами.
Дорогой Лёва!
Вчера была на родительской группе.
Мать:
— А я вот, девочки, думаю: надо найти Косте лесника.
Остальные:
— Кого?!
Мать:
— Ну, лесника. Где–нибудь в Новгородской области, или ещё подальше, в чаще. Там же, девочки, лесничества. Ещё остались. Я узнавала. А лесники — это же спокойные люди. Они сами — как аутисты. Круглый год в лесу, без людей. Ну, я подумала: научил бы он моего Котьку помогать, хворост собирать, печь топить. Костя же умный. Он научится. А потом, глядишь, сам лесником станет…
Интересно, что как раз умственно отсталые никогда не казались мне глупыми.
Глупым может быть только человек с нормальным интеллектом.
Как бы это объяснить?
Дорогой Лёва!
Я занимаюсь с Рустамом в учительской. Другого места для занятий в просторном бардаке школы N не нашлось. С одной стороны, это, конечно, неудобно, а с другой — очень познавательно. Потому что за два урока наших занятий к нам заходит за журналами весь учительский состав школы N.
Рустам — это местная достопримечательность. Потому что он «мальчик- Маугли», «детка из клетки» и так далее.
Примерно треть тётенек–учителей (как вы уже догадались, коллектив школы N на девяносто восемь процентов состоит из дам среднего возраста) подходит поближе и доверительным шепотом рассказывает:
— Вы знаете, такое ощущение, что его первые восемь лет жизни держали в запертом помещении… Голого… А пищу передавали через окошечко…
Иногда они интересуются:
— Ну, как он? Есть хоть какие–то успехи?
Я, конечно, бодро отвечаю, что полно и вообще Рустам у нас ЕГЦЕ- ВЫРАСТЕТ–И-ВСЕМ–ПОКАЖЕТ.
Тогда они (не так бодро) улыбаются, берут свои журналы и уходят.
Некоторые не обращают на нас никакого внимания, как будто нас и нет. В чём–то они правы: я в школе не работаю, а Рустам вообще из ряда вон. Поэтому мы невидимые.
Иные тётеньки, наиболее нам симпатичные, здороваются, улыбаются и не мешают.
Остальные же смотрят на нас с таким выражением лица, за которое я бы, не задумываясь, лишала диплома педагога–дефектолога.
Одна сказала:
— Он же опасен для общества!
Сама ты опасна для общества, а прежде всего — для детей, с которыми ты общаешься пять раз в неделю по шесть часов.
— Знаете, он одну девочку чуть не придушил. Из четвёртого класса.
Представляю, как мой Отелло, который в свои девять выглядит на дис–трофичные пять, душит одиннадцатилетнюю девицу руками, которые даже пластилин размять не могут.
Ещё одна (кстати, супермегапрофессионал со столетним, как минимум, стажем):
— Это что? Школа или дом инвалидов?
(Или дом престарелых, если на то пошло)
Ну и ладно, а мы всё равно ИМ–ВСЕМ–ПОКАЖЕМ.
Пожелай нам удачи.
Дорогой Лёва!
Я не могу, когда Костя страдает cтрадать — это лежать на рояле, засунув палец в рот и тянуть:
—Маа–хааа… нетааа…
Это значит:
— Маша, нет!
В смысле: «Маша, что бы ты мне ни предложила, нет, нет, нет. Оставь меня в покое».
И ещё: «Пост!» (то есть поезд метро, значит «хочу поехать домой»).
Пусть уж лучше ходит за мной и пытается укусить, с этим мы справляемся. Кусать и бить — это не плохо, это мы так общаемся. Беседуем. Всегда можно перевести в игру. Гоняться друг за другом, например, и играть ногами на рояле.
В самые хорошие дни можно даже потанцевать под музыку («Маха! Песня!») или задуть свечки на торте из конструктора («Тортик свечка задуть!») Но так долго страдать я не могу!
P. S.
и на воде зеленоватый срез,
и не дотлели белые поленья,
и тишина,
и музыка небес
ещё дрожит на краешке вступленья,
усни, подменыш,
ветер, шевеля
верхушки трав и листья щавеля,
спускается кругами, замирая,
бесшумно нагревается земля
и лодки у рыбачьего сарая.
и умолкает пение цикад,
стихают голоса в июльской неге,
расходится сиреневый закат
по западному берегу Онеги,
и мир приподнимается волной,
в которой не вздохнёшь и не утонешь,
усни, дитя, не понятое мной,
несчастный человеческий детёныш.
Дорогой Лёва!
Сегодня ходила в школу N заниматься с Настей.
Настя — одноклассница Рустама.
И товарищ по несчастью: тоже «детка из клетки», «необучаемая» и «опасная для общества».
Как и Рустам, она «учится в первом классе».
Им обоим необходим индивидуальный подход, который учительница при всём желании не может им обеспечить. Настю перевели на индивидуальное обучение, но пришлось ей остаться в классе, потому что учителей не хватает. В начале дня Настя ведёт себя тихо: сидит за партой и рисует домики и людей. Из–за очень плохого зрения ей приходится пригибаться к столу. Потом она подносит свои рисунки к глазам и рассматривает. И рвёт на мелкие кусочки. Это знак. Сразу после этого Настя начинает хныкать и хлопать себя по щекам. Никто не обращает на неё внимания. Она срывается с места и отшвыривает ногой стул. Опрокидывает парту. Разбрасывая всё на своём пути, несётся по классу. Однажды она сорвала со стены доску.
Учительница отводит её в туалет и умывает холодной водой. Этот способ считается универсальным. А что ещё учительница может сделать? У неё целый класс сложных детей.
У Насти последствия ДЦП, нарушение слуха и зрения. Ходит она быстро, широкими шагами, наклоняясь вперёд. У неё выражение лица следопыта и наблюдателя. Выражение, которое появляется на Настином лице в счастливые минуты, называется «слабая улыбка». Она тоже из страдальцев.
Скучает по дому. В школу её отводит отец, пожилой мужчина — Настя поздний, долгожданный ребёнок. Что называется, «домашний».
Домашний ребёнок в школе N почти неизбежно страдалец.
Учительница и психолог уверены, что Настя умственно отсталая и необучаемая. Однако я выяснила, что она умеет писать. Она не выводит медленно печатные корявые буквы. У неё широкий летящий почерк талантливого человека. Настя стремительно пишет чёрным маркером.
Показываю на неё: кто это?
Пишет: «Настя».
(Необучаемый ребёнок.)
Я вам говорю, маленькие дети так не пишут. He–личности так не пишут.
У Насти замечательная память: за одно занятие она запоминает десять слов–табличек и потом не забывает.
Но не говорит. Вообще. Не раскрывает рта. Даже кричит со стиснутыми зубами.
Пытаюсь научить её произносить самый простой звук — «а».
— Настя, покачаем куклу: а–а-а.
— Мммммм.
И кукла летит в угол.
Я люблю талантливых людей. Учительница говорит, что Настю ничего не интересует, но я знаю, что это неправда.
Сильная, свободная от природы душа, запертая в тишине, полумраке, где все движения затруднены, не может не страдать.
А что дальше?
Я не знаю, что дальше.
Дорогой Лёва!
Несколько дней о нём думаю.
Он мой ровесник.
Мать звонит. Бесконечно усталый голос:
— Извини, ты не могла бы с ним один раз посидеть с двенадцати до трёх? Мне очень надо, работа. И все заняты. Не могу его одного оставить.
— Ладно, у меня выходной.
— Вот и отлично, приезжай.
— А где вы живёте?
— Далеко…
И спрашивает тревожно:
— Ты же его знаешь?
— Да, я его знаю.
Они правда далек о живут, особенно для меня (без метро). До вокзала, на электричке, потом пешком, потом на трамвае. Серый, блочный, железнодорожный район.
Иду вдоль разрытой земли под эстакадой. Мимо пятиэтажек. На нижних этажах решетки в виде лир. Люди всё больше закрытые: низко надвинутая кепка, наушники, высокий ворот. Для полноты ощущения — мелкий дождь (серое небо).
Темно, темно.
Широкий двор между стенами высоток, качели. Бетонные ступеньки, домофон. Поднимаюсь на 12–й этаж.
Она уже не кажется такой усталой, как по телефону. Шутит, улыбается мне.
Заглядывает в комнату:
— А посмотри, кто пришел?
Совершенно пустая комната.
То есть сначала кажется, что пустая. Диван, покрытый клеёнкой. Пианино.
— А у нас темно, потому что все лампочки разбил. А стёкла небьющиеся.
Он бегает по кругу, иногда для интереса высоко поднимая колени, останавливается и скачет на месте.
— Это Антон!
— Нет, Антон не пришел, это Маша к тебе пришла. Помнишь Машу?
— Помнишь Машу. Это дядя Валера придёт.
— Посидишь с Машей, пока я на работу схожу? Посидишь, правда?
— Посидишь.
— А покажи Маше, как ты катаешься на слонике!
Он берёт плюшевого слоника и сжимает ногами. Бежит по комнате, щёлкая языком. Потом роняет.
— Лошадка упала.
— А радио, Маша, у нас всегда работает. На пианино можете поиграть.
Она показывает, что есть, какую таблетку дать.
— А на кухню мы всегда вместе ходим. Боюсь, что начнёт посуду бить. Если ляжет — он всегда днём ложится — укрой его обязательно, хорошо?
Все двери в квартире закрываются на ключ.
— Ну, я пошла. Ты ведь посидишь с Машей?
— Ты осторожнее, а то в последнее время он совсем такой… Сегодня хотела вместе в магазин сходить, а он закричал, стал руку кусать. Боится, что опять в больницу.
Снаружи поворачивается ключ. Вдруг я остро ощущаю тревогу и одиночество узника запертой квартиры. Смотрю в окно. Высоко. Двор с качелями где–то далеко внизу.
— Мамочка придёт.
— Конечно, придёт, куда ж она денется, а пока давай вместе подождём. Посидим, поговорим. Помнишь, как ты в лагере про Емелю рассказывал?
— А, щука… Емеля…
— Жили–были дед да баба, и была у них курочка Ряба…
— Снесла курочка яичко. Мамочка придёт. Дядя Валера поезде придёт.
— А что за окном, давай посмотрим?
— Это дождик за окном. Мальчик плачет.
Он прекращает бег и садится на диван по–турецки. Я сижу на полу напротив. Он смотрит в упор и теребит уши. Время от времени он идёт на кухню (я за ним). Съедает ложку супа и возвращается. Бегает по кругу, по кругу, по кругу.
Он смотрит на меня с недоумением. Оживляется при виде мыльных пузырей («это мячики»), фонарика («свет включить») и самолётика, который я для него сделала из листка в клеточку («самолётик упал»). Предлагаю ему красную клетчатую сумку. Он берёт её в своё бесконечное путешествие по кругу («это портфель»).
— Мамочка придёт. Придёт твоя мамочка. Работы будет придёт.
Он кричит и кусает руку. На руке мозоль.
— Слушай, не надо, подожди ещё полчаса.
Ложится на клеёнку, я накрываю его одеялом. Отворачивается. Вижу — глаза открыты. Смотрит в стенку.
Лежит, смотрит в стенку, бегает по кругу в пустой комнате на 12–м этаже.
— И. Б., а сколько раз в неделю он к нам ходит?
— Один.
— А чаще?
— Не может она чаще возить — боится. И он боится.
— Но это не жизнь. Ему совсем плохо, я же видела. Может быть, волонтёров к ним посылать?
— Ты понимаешь, нет таких волонтёров, которые знают, как с ним нужно себя вести, чтобы не сорвать окончательно.
— Или самим ездить.
—Нет у меня времени — самой ездить. Совсем нет.
— Вот видишь, когда–то с ним чуть ли не круглыми сутками возились: и гуляли, и туда, и сюда, на детские праздники… И что? Всё зря!
— Понимаешь, Маша, смысл нашей работы уничтожается отсутствием принимающей системы. Которая забирала бы их, когда они вырастают.
— А вчера на занятии я стала повторять всё, что он делал. Он на батут — я на батут, он что–то берёт — я беру, он ходит — я хожу, а он на меня внимательно так посмотрел и очень осмысленно сказал: «Сим–мет–рично».
Дорогой Лёва!
Забыла тебе сказать — я теперь волонтёр в детском доме. Прихожу два раза в неделю помогать.
Сегодня одна девочка залила меня, себя и всё окружающее пространство киселём.
Один мальчик верхом на горшке ускакал в угол и свернул с горшка другого мальчика.
Одной девочке не удалось почистить зубы, так как она встала на голову.
Ещё одна девочка, пока я пыталась вложить ей в руку ложку, другой рукой аккуратно размазывала кашу по столу…
Меня гложет нетерпение и желание показать им всё и сразу. Поэтому мне уже сказали:
— Маша! Ну нельзя же так быстро! Наши дети слабые…
Кроме того, моя голова отказывается вмещать информацию о том, где хранятся памперсы, на кого какой свитер, кого кормить сначала, а кого потом, и т. д, и т. д, и т. д.
Я знаю, что у меня ко всему этому мало врождённых способностей. Я очень резко двигаюсь. Нетерпелива. Не умею делать «по–матерински». Путаю и роняю. И тому подобное.
Чему меня пять лет учили? Онеге[6] спасибо, а то бы совсем пропала. Сострадания во мне мало. Я вообще его не знаю. Мною движет какой–то духовный голод, желание приблизить к себе мир людей, войти в него и найти там своё место.
Меня учит Заския, волонтёр из Германии.
Когда я смотрю на неё, то не верю, а просто вижу, как можно лечить любовью. Я тоже хочу так уметь. Когда она заходит в группу, всё озаряется светом — стены, ряды кроваток, лица лежачих, даже полка с памперсами.
— Извини, Веэрочка, — говорит Заския с мягким немецким акцентом, — но сейчас мы будем тебя немножко двигать. — О–о… Какой ужас! Мешают спокойно лежать!
Верочка, до того безутешно рыдающая, закрывает рот и удивлённо смотрит на нас.
Я вижу Настю, которая глухо кашляет, в носу — трубка для кормления. Если присесть к ней на кровать, она обрадуется и закашляется ещё сильнее.
Слева лежит Аня с несгибающимися ногами, к ней иногда приходит мама. Под подушкой — «домашние» штаны.
Справа Галя, синдром Дауна, сидит в деревянном стульчике (именно «в»), она требует общения: даёшь игрушку, она смеётся и выбрасывает.
Аршад с громадными глазами и ресницами, всё время на спине, пьёт из бутылочки, Олег со светлой и слабой улыбкой, слепой Владик, раскачивающийся под постоянное «Русское радио», рыдающий, весь согнутый Алёша.
Даунята в манеже. Некоторые не умеют стоять. Разговаривают криком.
Сильный, свободолюбивый и сообразительный Мурат, меланхоличная Маша, крошечная слабая Эвелина, Паша, похожий на поросёнка, — так же хрюкает, шмыгая носом, ровный и быстрый Дима.
А я? Я ещё ничего для них не сделала, не умею, не хватает любви, терпения и знаний, я не Заския.
Я вижу Надю, тело которой так напряжено, что голова откинута назад, а руки вытянуты вперёд.
И ты идёшь, идёшь вдоль решётчатых кроваток, наклоняешься, и тебе улыбаются, улыбаются, улыбаются.
Дорогой Лёва!
Сегодня меня вывели из себя.
— …Первое занятие — по теме «семья». Это очень важно… Семейные праздники… Семья и школа… включить родителей… словарь: мама, папа, бабушка, дедушка…
— З. А., у меня в классе могут оказаться и интернатские дети, что мне тогда делать?
— А?
— Ну, дети из детского дома если у меня в классе будут, как я им это всё…
Раздраженно:
— Это вопрос не по теме! Мы этим не занимаемся. Они там в детдоме… пусть детдом ими и занимается.
Дорогой Лёва!
Я писала тебе про моего ученика Артёма. Причём довольно давно. Сегодня я с ним занималась, было трудно. Ровно — не бывает. Мы то «пребываем наверху блаженства», то «погружаемся в бездну скорби». Сегодня как раз была бездна скорби. Потому что нельзя успокаиваться и думать, что всё понятно и просто, но об этом я тебе ещё напишу.
Господь Бог должен мне одну душу. И я должна Ему одну!
Анна Салливан[7]
1. Артём из всех моих особых учеников самый особый.
2. Особенный, можно сказать. Один из любимых.
3. Ему восемь лет.
4. Вес — 17 килограммов.
5. Не видит, не ходит, почти не слышит.
6. Мы с ним знакомы чуть больше года.
7. Его мама сказала мне:
— Понимаешь, я особенно не жду никаких результатов. Но ребёнок должен заниматься. Работать.
— Но я не умею…
— Вот и поучишься. Значит, обоим будет польза.
8. Артём — единственный сын.
9. Уговаривали отказаться. Мать сказала: «Вы что, с ума сошли?!»
10. У Артёма было всё: бесконечные больницы, препараты, массаж, бассейн, психологи, дефектологи.
На любой мой вопрос — «А вы делали…», «А у вас было…», «А у вас есть…» — мне отвечали: «Конечно, делали!», «Да было, было», «Точно есть, надо поискать».
Перепробовали всё.
Сейчас с Артёмом занимаюсь только я. Два раза в неделю.
11. Нам трудно было понять друг друга. Помните? «СЛЕПАЯ И ГЛУХОНЕМАЯ, ОНА ПОХОЖА НА МАЛЕНЬКИЙ ЗАПЕРТЫЙ СЕЙФ, КОТОРЫЙ НИКТО НЕ МОЖЕТ ОТКРЫТЬ»[8].
Понимать учили бабушка и мама.
Артём яростно мотает головой и машет здоровой рукой.
Бабушка:
— Гляди–ка, веселится!
Наклоняет голову, весь перекашивается.
Бабушка:
— Просит, чтобы положили его.
Суёт палец в рот.
Бабушка:
— Смотри, злится, злится.
Шарит в воздухе в поисках бабушкиной руки.
Бабушка:
— Прыгать хочет. Ему лишь бы прыгать.
12. Единственное, что Артём любит, — прыгать. Мы держим его, он хохочет.
— Всё, Артём, заниматься.
Бабушка:
— Ишь, надулся!
13. Поэтому мы чередуем занятия с прыганьем. У нас это как «пятёрки».
14. А чем можно заниматься с Артёмом?
Занятий у нас много.
Мы играем на музыкальных инструментах, лепим из теста, исследуем комнату, учимся удерживать в руках разные предметы, находить источник звука, трогаем гладкое и шершавое, холодное и горячее, железное и деревянное, играем гремящими воздушными шариками, пересыпаем горох и фасоль, переливаем воду.
Сначала Артём яростно сопротивлялся. Теперь привык. Слушается. Что-то даже начинает ему нравиться. Немногое.
Но я в него верю.
15. Результаты? Мне кажется, что они есть. Но не в этом суть.
16. Некоторые (даже, наверно, многие) спрашивают: а зачем? То есть какой во всём этом смысл? Он же необучаемый?
Во–первых, я в необучаемость не верю.
Во–вторых, я, считаю: если человек живёт, он должен развиваться. Что–то делать. Куда–то двигаться. Пусть со стороны и кажется, что это топтание на месте, но я–то вижу: вчера он впервые протянул руку и поймал колокольчик. А сегодня крепко схватил деревянную ложку. Сам опустил ладонь в миску с фасолью, рассыпал её по ковру. Осмысленно — на какую то секунду — прижал руку к моему лицу.
В–третьих, если всё это Артёму и не нужно и мои знакомые правы, у меня остаётся последний, неотразимый аргумент: это нужно мне.
P. S.
Кстати, сегодня Тёмина мама рассказала мне две истории.
«Стоим к кассе в “Окее”. Артём веселится, машет руками, ногами, ну и задел за пальто какого–то дядьки. Тот сразу:
— Женщина, ваш ребёнок меня пинает.
— Извините, — говорю, — у него ботинки–то чистые, видите, он не ходит.
И отодвигаю, конечно, коляску.
— А вы объясните ему, чтобы меня не трогал!
— Вы что, не видите, что это больной ребёнок? Он не понимает!
— Нет, вы ему скажите! Скажите вашему сыну! Это безобразие — людей бьёт!
Ну, тут уж я не сдержалась:
— Какой кошмар, — говорю. — Буквально избил вас мой ребёнок. И как вы только живы остались?»
«Пожилой мужчина помогает внести в подъезд коляску. Смотрит на Артёма:
— Вообще–то такой большой мальчик мог бы и сам ходить!
Я промолчала. А мужик, видно, был слегка того… Выпивши. Присмотрелся и говорит:
— Ой, а он совсем ходить не может? А почему? Он больной, да? А может, пойдёт ещё? Вы, мамочка, не переживайте, он, наверное, пойдёт. Такой большой мальчик…»
Дорогой Лёва!
Я знала, что рано или поздно это случится. Когда имеешь дело с такими людьми, как родители Рустама, можно чего угодно ждать. Точнее, можно ждать совершенно определенных вещей. И все наши с ним усилия пойдут прахом.
Я знала, что мать водит Рустама в школу, только пока имеет возможность оставить его там на всю учебную неделю. Другой пользы от школы она не ищет.
Ей всё равно, научится ли Рустам хоть чему–нибудь.
Так вот, воспитательница, бравшая мальчика в свою группу во второй половине дня, уволилась. Больше никто не соглашается возиться с Рустамом. Группы и так большие. Ему отказали в интернате.
Мать Рустама забрала его из школы.
Это значит, что он вскоре забудет всё, чему его научили (в том числе и я). Перестанет есть ложкой, проситься в туалет. Пропадут все (и так минимальные) учебные навыки.
Я очень, очень расстроена.
Значит, всё было зря?
Как мы играли! Кормили куклу, расчёсывали ей волосы. Рустам не умел играть, он и игрушек–то не видел до того, как пришел в школу. Он понемногу начал подражать моим движениям. Вот впервые произнёс звук «а»… Собрал пирамидку…
Как нам всегда было хорошо вместе. Он не хотел, чтобы я уходила.
Школа N — далеко не самое подходящее место для таких детей, как Рустам. Но это рай по сравнению с тем, что ждёт его дома. Дома требуют и хотят только одного: чтоб не мешал.
Дорогой Лёва!
Сегодня среда, ездила в детдом.
— Познакомься, это Лена, — говорит координатор Маша. — Она глухая. Недавно из дома, очень скучает. Но к ней приходит мама, и у Лены даже есть слуховые аппараты.
Лена сидит за решеткой кровати и смотрит на нас. У неё внимательные тёмные глаза, она коротко стрижена — как все, похожа на мальчишку. На вид лет двенадцать, но с возрастом в детдоме, скорее всего, ошибёшься.
— Она очень активная, такая, знаешь, любознательная девочка. Но её никуда не берут — ни к логопеду, ни в малую школу. Я как–то брала её в игровую, было очень интересно.
— А это Саша. Он слепоглухой. Ноги уже всё, поздно что–то делать, а руки очень хорошо работают. Сам всё берёт, интересуется. Умный мальчик.
— Слушай, — говорит мне директор программы, — ты же сурдопедагог? А почему ты не можешь пройти практику у нас в Павловске? Мы тебе глухих детей найдём и бумагу в институт напишем.
Да, действительно. В Павловске людей всегда не хватает, а в спецшколах мы, практиканты, только мешаем. Сбиваем процесс. «Портим детей». И «всяко–разно», как говорит Ханна Граш. Нужно, в самом деле, пойти к завкафедрой и поговорить.
— Нет, нет, Маша, — говорит завкафедрой, — однозначно нет. Там же дети… это… необучаемые.
P. S.
Артёму с любовью.
То Una with love.
Под ногами хрустит щебёнка,
Голоса в темноте негромки.
Ты приводишь сюда ребёнка
И сажаешь у самой кромки.
Он сидит на песке прибрежном,
Голову запрокинув,
И глаза уголками вверх,
как рисуют у арлекинов.
Он твоей не услышит дудки,
Он глядит далеко и мимо,
Для него не проходят сутки,
Ибо время неразделимо.
Голос неба ему неведом,
Он не молится так, как все.
За тобой он не ходит следом
По янтарной речной косе.
Он спокоен и он бесстрашен,
Как уснувший в полях Иаков.
Он не строит высоких башен
И не чертит глубоких знаков,
Он пройдёт по земле счастливым,
Не оставив следа на ней,
И размоет ночным приливом
Отпечатки его ступней.
Вот и не было. Вот и сразу
Тяжело, горячо и бело,
Словно видели краем глаза,
Словно ветка плечо задела,
Так лучи над водой и сушей
На закате бегут, скользя,
И звенит бубенец пастуший,
Который поймать нельзя.
Дорогой Лёва!
Музыкотерапевт Алеся сегодня, кажется, заболела, и Санька очень страдал.
Дворовый мальчик Валера называет Саньку «чудо в ботинках». И верно, одна яркая черта Санькиной внешности — тяжеленная ортопедическая обувь. Вторая — рот. Я написала бы «улыбка», но трудно назвать улыбкой это выражение восторженного изумления. Как будто ты увидел какое–то чудо и глубоко вдохнул: ХА–аа…
Может, поэтому «ха» или «кха» — единственное, что Санька произносит.
Утвердительно. Вопросительно. Недоверчиво. Презрительно. Восхищённо.
Увидит магнитофон — кулаком себя в грудь: «Кха!»
— Что, у вас дома тоже магнитофон?
— Кха! Ха!
Так, наверное, представляют себе русских блаженных.
Понимает всё. Знает всё. Всё чувствует. Но говорить не хочет. Поздно спохватились, в девять лет. Может быть, говорил бы.
Я помню, было это летом, на горе, на Онеге, между деревней и озером. Мы с ним шли за руку, пыльные, усталые. И вдруг — не знаю, что случилось, — я встала перед ним на колени и стала просить: «Скажи, ну скажи: “домой”, “идём домой”, скажи “домой”, пожалуйста!»
Он мотал головой и отворачивался. Я так долго простояла. Всё просила. Казалось мне, ещё минута, ну, две — и скажет. Не сказал.
Дорогой Лёва!
Черный город в снежном одеяле.
Сквозняки гуляют по полам.
Я стою на чём–то. На рояле.
И сгибаю что–то пополам.
Что–то гнется с грохотом и треском
В ледоход сшибающихся льдин.
Хочется подраться. Драться не с кем:
На рояле только я один.
Я стою у края, дальше — бездна,
За спиной — обжитый мной уют.
Забиваться в угол бесполезно:
Видят. Беспощадно достают.
Но меня спуститься не заставишь
На качели (Господи, тоска!),
Дотянуться пробую до клавиш
Самым–самым кончиком носка.
Выключили свет. По крайней мере,
Так я в безопасности вдвойне.
Кто–то ходит от стены до двери,
Лампочки мигают на окне,
То, что я ломал, давно изъяли, —
Значит, делать нечего теперь.
Я стою на чем–то — на рояле —
И смотрю, как открывают дверь.
Дорогой Лёва!
Сегодня покрасили Фонд: коридор и маленькую комнату. Два цвета: светло–зелёный и светло–голубой. А поскольку Алина нарисовала на стене игровой комнаты бушующее море, мы оказались совсем под водой (раньше казалось, что под землёй).
Ладно, невозможно определить, где мы находимся. В нашем подвале теперь и небо, и море, и Город под потолком, и весь мир (огромная карта), и лесной водопад (фотообои). Наш маленький аутичный мир тире другое измерение.
«НУ, КОРОЧЕ ГОВОРЯ, — НЕЛОВКО ДОКОНЧИЛ ДОКТОР, — ВАШ РЕБЕНОК РОДИЛСЯ В… В ДРУГОЕ ИЗМЕРЕНИЕ. — ХОРН ДАЖЕ НЕ КИВНУЛ. ОН СТОЯЛ И ЖДАЛ. — ВАШ РЕБЕНОК ЖИВ, ЗДОРОВ И ОТЛИЧНО СЕБЯ ЧУВСТВУЕТ, — СО ВСЕЙ СИЛОЙ УБЕЖДЕНИЯ СКАЗАЛ ДОКТОР УОЛКОТ. — ВОТ ОН ЛЕЖИТ НА СТОЛЕ. НО ОН НЕПОХОЖ НА ЧЕЛОВЕКА, ПОТОМУ ЧТО РОДИЛСЯ В ДРУГОЕ ИЗМЕРЕНИЕ[9]».
Я безумно горда, потому что покрасила целый коридор.
— Маша, вот мне вчера показали мастер–класс! — говорит Евгений Сергеевич. — Покраска, так сказать, тремя движениями. Вот смотри: берёшь, туда–сюда… Я сам это помещение красил. Три раза подряд. Так сказать, в одно жало.
Слышно, как И. Б. говорит по телефону.
— Макс! Понимаешь?! Если ты ещё раз сюда позвонишь, я позвоню на телефонную станцию и скажу, чтобы у тебя отключили телефон! Нет, я не буду говорить про глаза. Нет, потому что не буду. Слушай, Максим, или ты нормальный человек, у которого есть девушки и работа, или ты весёлый аутист, который говорит про глаза и про лётчиков. Ты понял? Нет, я спрашиваю, ты понял?!
Стук трубки.
Через пять секунд телефон звонит снова.
— Алё. Нет, Макс, до свидания. Потому что до свидания! Потому что я ещё в отпуске, понимаешь? Я хочу отдохнуть, это ты понимаешь? Нет, мне неинтересно слушать про цветное бельё. Кому–нибудь другому расскажешь про Сергея. А я не хочу. Всё, пока.
Звонок.
— Алё. Сказала — больше не буду с тобой разговаривать. До свидания.
Звонок. Телефон звонит минут пять. Наконец успокаивается.
Я с наслаждением вожу валиком по стене.
— Маша! — говорит Евгений Сергеевич. — Ты поменьше экспрессии. Покраска стен — это ювелирная работа. А ты как–то уж очень импульсивно. Это дело не терпит суеты.
Хлопает дверь. За дверью оказываются Лена с сыном Пашей. Они растерянно смотрят на нас.
— О! А чего это вы решили покрасить?
— Чтобы ты спросила! — кричит Володя из комнаты.
— А мы на занятия приехали, — говорит Лена.
— Лена! А занятия начинаются с октября!
Лена грустно разглядывает голубые стены. Паша уносится во двор.
Я задумываюсь и закрашиваю зеркало синей краской. Очнувшись, лихорадочно вытираю его грязной тряпкой.
Хлопает дверь.
— А мы на занятия, — говорит Миша, появляясь в проёме. Его дочь Настя застывает в изумлении при виде новых стен.
— А ты второй! — радостно кричит Володя из комнаты. — А занятия с октября.
— Ну потому что дураки же, — сокрушается Миша.
— Зато ты не один, — утешаю я.
— Водостойкие акриловые краски. Рекомендуется использовать при окраске помещений, — подытоживает Миша. — А чего это вы? А я вот шесть лет красил. И сейчас Настю оставляют в школе, потому что я вырезаю лазером дубовые листочки…
Настя легонько гладит меня по голове. Потом говорит:
— Нику дать! («книгу дать») — и идёт к полке.
Там она переворачивает всё вверх дном, раскидывает по полу раскраски, выбирает пять или шесть хороших книжек.
Коридор закончен. Мы любуемся. У меня зелёные волосы, синие руки и пятнистые штаны.
— Знаете, И. Б. Эти цвета оставляют такое странное ощущение. Успешности?
И. Б. смеётся.
P. S.
— Здравствуй, — говорю.
Бросается к маме с криком:
— Не хочу вежливый! Хочу невежливый!
Дорогой Лёва!
У Артёма приступ. Мне трудно понять, что происходит в его голове. Я представляю себе серую армию, берущую приступом крепость. Дрожат стены и трещат крепостные ворота. Я вижу грозовое море и ударяющие в воду молнии. Мне даже кажется, что я слышу треск электрических разрядов.
С утра Артём веселится и просится прыгать. Вдруг его лицо мрачнеет. Точно как перед грозой. Артём — человек, у которого внутри своя гроза.
Обычно она спит. Я не знаю, что будит её. Нужно быть очень осторожным.
Когда приступ, нужно накрыть лицо Артёма чёрной тряпкой. Тогда ему лучше. И ещё важна прохлада.
Через несколько часов гроза засыпает опять. Бабушка записывает время приступа: 15.32.
Дорогой Лёва!
Hikory Dikory dock,
The mouse ran up the clock.
The clock struck one,
The mouse ran down.
Hikory Dikory dock[10]"
К Уне меня отправила Тёмина мама. Говорит, приезжает моя подруга из Америки. У неё дочка — Тёмкина ровесница. Вместе лежали в больнице. Потом они уехали в США. Теперь прилетают на месяц по делам. Я Лене рассказала, что ты с Артёмом занимаешься, и она хочет, чтобы ты месяц позанималась с Уной.
— А что с ней?
— ДЦП тяжелый, тяжелей, чем у Тёмы, не может ходить совсем, не сидит, спину не держит. Слепота. Но слышит.
— А что она умеет?
— Видишь, Маша, дело всё в том, что недавно у неё был инсульт. И если раньше она поворачивала голову на своё имя Уна, то теперь не знаю. И ест через трубку.
— А…
— Результата никто требовать не будет, — перебивает она меня. — У Лены нет никаких иллюзий. Она очень понимающая мама. Знает всё, в том числе и перспективы. Но она тоже хочет, как я, чтобы с Уной занимались, чтобы она не просто сидела в своём кресле, а что–то делала. Чтобы не просто существовала, а жила. Понимаешь?
— Понимаю, — говорю.
Я прихожу на Железноводскую улицу. Там сейчас очень хорошо — и цветущие яблони, и сирень, и черёмуха. И рядом гавань. И ветер.
Уна полулежит в коляске. Она очень похожа на свою русскую маму и при этом совсем не похожа на русскую. Типичная американка. От неё исходит заграничное ощущение надёжности, ухоженности и уверенности.
И при этом общее, как с Артёмом, чувство туманного берега, песчаной косы, по которой идёшь и ни в чём не уверен. Чувство хрупкости, непостоянства и причастности к тайне.
Как всегда, не могу подойти сразу, наблюдаю.
Мама говорит:
— Уна! А кто пришел?
Уна никак не реагирует.
Мама говорит:
— Who is there?
Уна начинает медленно улыбаться углом рта.
Лена говорит, что никаких срочных результатов она не ждёт, ей важно, чтобы Уна общалась с новыми людьми и знакомилась с новыми ощущениями. Я могу не бояться, девочка очень спокойная и терпеливая. Многие ведь боятся таких детей, потому что те не могут сказать, если что не так…
(Я подумала: боятся не только поэтому.)
Мы остаёмся наедине.
— Привет, Уна, — говорю я.
Она пугается незнакомого голоса, и её руки взлетают вверх, к плечам. Защитный жест — «сейчас ударят».
— You are… you are, — пытаюсь я вспомнить что–нибудь по–английски, — you are pretty princess!11 (О Боже!)
Но Уна довольна. Угол рта снова приподнимается в улыбке.
Мы поняли друг друга.
Мы играем на разных барабанах, бубнах и бубенцах, надетых на руки (и на ноги), под «I love you, you love me, we're a happy family»[11].
У меня всё с бубенцами. Все игрушки могут звенеть, греметь, трещать или пищать.
Как хорошо, что Уна слышит, правда?
Дорогой Лёва!
Кто такая Надюша?
Это первый ребёнок из павловского детдома, которого я взяла на руки.
Взять Надю на руки довольно трудно, потому что она совершенно прямая и вытянутая. Носочки вытянуты, как у балерины. Руки вытянуты вперёд.
Вдобавок она страшно худая, потому что очень мало ест. Не любит.
Её кормят из бутылочки. Выплёвывает. Мой папа говорит, что негати- висты делятся на громких бунтарей и тихих саботажников, так вот Надя — именно второй случай. Нянечки то ругают её, то уговаривают, а всё без толку.
Надя маленькая. Ей пять лет.
Когда я подхожу к её кроватке, она обычно лежит на боку: носочки вниз, руки вперёд, голова откинута назад. Мрачная (ещё один страдалец). Брови сдвинуты. Дотрагиваюсь (или зову её), она сильно вздрагивает, ещё сильнее морщит лоб — и сразу улыбается. Она всегда улыбается, когда с ней заговаривают. Лицо её в эти минуты — не знаю, как сказать ещё, — озаряется светом. Она улыбается и цокает языком. Иногда говорит: ы–ы, ы–ыы…
Радостное и страдальческое — вот и все её выражения.
Надино тело можно немного расслабить. Тогда я сажаю её на колени, спиной к себе. Мы слушаем музыку. Надя очень музыкальна. Ей бы «карусель», какие вешают над кроватками малышей, — игрушки крутятся и музыка, как из музыкальной шкатулки.
Я пытаюсь вложить в её руку погремушку, или шелковый платок, или шуршащую букетную обёртку. Так мы сидим полчаса. Потом она устаёт.
Я приношу Надю к Гале, которая сидит и тянет своё «бомм, бомм», — подношу её к Галиному стульчику: «Галя, вот это Надя». Галя выпячивает нижнюю губу, гладит Надю по стриженой голове и тянет мою руку вверх — «а теперь ты меня».
Дорогой Лёва!
Вчера много думала про дефектологию и решила, что это:
1. Погоня за благоприятным моментом.
2. Собирать шарики с пола игровой комнаты.
3. Бегство от общества, замаскированное под служение ему.
4. Когда перестаешь сомневаться в материальности этого мира. И того.
5. Любая звучащая, шуршащая, выпуклая вещь приобретает исключительно важное значение.
6. «Тепло и настойчивость».
7. Никогда не выходить из себя, но держать железной хваткой.
8. Постоянная готовность подпрыгнуть к потолку и упасть на пол.
9. Ты постоянно утоляешь свой сенсорный голод.
10. Когда в твоей голове начинают возникать образы предметов.
11. Система.
12. Взгляд изнутри, сверху, в упор, ускользающий, из будущего, на равных.
13. Когда ты обязан знать, чего ты хочешь.
14. Когда нельзя судить по себе.
15. Когда звучат цвета и светятся звуки.
16. Оркестр мира.
17. Когда Бог не хочет, а ты хочешь.
18. Когда ты уже не можешь не видеть, не слышать и не осязать.
19. Когда можно всё, но только в рамках поставленной задачи.
20. Когда ты чей, где, зачем, куда, кому, когда.
21. Ты понимаешь зыбкость любых эталонов, но должен железно их придерживаться.
22. Когда ты должен забыть об идеале, но постоянно к нему стремиться.
23. Бутылка с запиской.
24. Когда Бог есть.
25. Летающая тарелка или космический корабль.
26. Хроники пикирующего бомбардировщика.
27. Механика, а не электроника.
28. Китайская шкатулка. Никогда не вынешь того, что положил.
29. Когда крысолов уводит детей, которые не слышат или не видят его дудки. Или не понимают.
30. Ученичество у мира.
31. То, чего не должно быть.
32. Непреклонная гибкость.
33. «А мы пойдем другим путем!»
34. Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее там, где она этого не ожидает, — наша задача[12].
35. Когда любое ваше… может быть использовано против вас. И за вас. И вообще никак не использовано.
36. Когда мелочей не бывает, но всего предусмотреть нельзя.
37. Когда ты хочешь слишком много и только при этом условии что–то получаешь.
38. Не жизнь, а жизнь-1 (жизнь–А, жизнь–В, жизнь–С) — другой вариант жизни.
39. Непонятная и раздражающая настойчивость.
40. Твой последний шанс понять, что всё индивидуально.
41. Когда заменимых нет.
42. Стекло и соломинка реальны, как никогда, и ты продеваешь соломинку сквозь стекло без малейшего сопротивления.
43. Все знаки условны, но так же реальны, как предметы и понятия.
44. Мир объездных маршрутов и бега напролом.
45. Если ты будешь только собой, он с тобой не пойдет, а если только им — никуда не сможешь его привести.
46. Когда ты можешь предложить ему только свой мир, но обязан предоставить хоть какой–то выбор.
47. Одна нога здесь, другая ТАМ.
48. Ты принимаешь его таким, какой он есть, и не довольствуешься этим.
49. То, что вы хотели узнать о жизни, но боялись спросить.
50. Место, куда стараются не заглядывать.
51. Не обращает внимания на отсутствие, ставит на наличие.
52. Никогда не говорит, что она — единственный выход.
53. «…Не гордится, не бесчинствует, не раздражается, не мыслит зла, никогда не перестаёт[13]».
54. Готова ко всему.
55. Не имеет сослагательного наклонения.
Дорогой Лёва!
Послушай про Габи.
Габи плыла по большой синей реке и знать никого не хотела.
По берегам рос сухой лес, тонкий, голубоватый и очень прямой. Пахло мастикой. Временами река расширялась, и тогда вместо леса Габи видела длинные плоты, груженые хворостом. Было очень светло.
На стенах чёрного хода нарисованы музыканты. Таких напряженных и печальных — трагических лиц Габи никогда не видела, поэтому не знала, что это такое. Музыканты казались ей радостными. Не радостными. Неясно, какими, потому что на них трудно долго смотреть. Тоже непонятно почему.
В детском саду музыкантша спрашивала детей после неаполитанской песенки — какая она? Весёлая… еще какая?
— Задумчивая, — сказала Габи.
— Это тебе стоит задуматься, — сказала музыкантша.
Габи думала.
Неаполитанская песенка не радостная и не грустная. У неё этого нет.
У воды нет вкуса. Вода утоляет жажду. Что чувствуешь, когда пьёшь воду?
Вода и неаполитанская песенка — это любовь.
Дорогой Лёва!
Звонила только что Анне Дмитриевне.
Слава богу — Настя в этом году будет заниматься по индивидуальной программе! Я очень рада. От сердца отлегло.
А Рустама ещё нет. (Опять будут до ноября мариновать его в Краснодаре.)
А. Д. обещала мне позвонить, если он вернётся. На индивидуальные занятия его никто не возьмёт, я уверена (школа N есть школа N).
И вообще, «школа N» — это не конкретная школа номер…
P. S.
«Люди бывают веселые, счастливые.
Вообще мне нравится профессия лётчики.
Если мать была бы не София, а другая, то был бы у меня отец другой. И не говорил про Виктора нехорошо. Не было бы знакомого Виктора.
Но я бы не знал бы Маши.
И не говорил, что вот моя мама страной. И не говорил, что Софья страна.
А Маша, скоро мне нравиться не будет.
Но не буду насчёт Маши какой бы она не была хорошо говорить буду».
Дорогой Лёва!
Вот пишут про волонтёров, что они светлые. Мол, глаза у них сияют, ощущение от них прекрасное.
Это, может, про каких угодно волонтёров, только не про нас. Мы мрачные и аутичные.
С нами трудно спокойно выдержать больше получаса, по крайней мере без специальной закалки.
Мы никого не привлекаем и не просим остаться. Сидим в своём мрачном подвале и ждём. Кто–то к нам пришел. Хорошо. Если он выдержит полчаса, мы ждём дальше, скептически улыбаясь. Когда и если он приходит во второй раз, с ним никто не здоровается, ну или одними губами. Или головой кивнут.
Если он придёт в третий раз, мы удивимся.
А если не придёт, торжественно скажем: о! так и знали! кризис третьего занятия!
Приводя к детям, ничего не объясняем. Никаких комментариев, мол, это Вася, ему пять лет, он такой и такой.
Вообще ничего не говорим сами. Если спросят, ответим.
Если он что–то делает неправильно, не поправим и не объясним, как надо. Если он правильный, почувствует сам, а если нет, мы переглядываемся, а потом рассказываем друг другу, какой он не такой.
Уж конечно, он очень аутичный. Не волонтёр, а скорее клиент.
Если он выдержит, поймёт, как правильно, включится в процесс, не мешая психологу (который может с ним ни слова не сказать за всю часовую группу), не прекратит здороваться и прощаться (хотя ему отвечать никто не будет), научится сам задавать вопросы, его могут взять на Онегу.
Не так:
— Поезжай, милый, с нами на Онегу! Там тебе обязательно понравится!
А так:
— Ммм… И. Б., а мне поехать на Онегу?
— Н–нну, как хочешь. Твоё дело.
— А там — на Онеге — как?
— Тяжело.
Мы ещё не решили, взять ли его на Онегу волонтёром. В конце концов, он должен оправдывать питание и дорогу.
Если он всё–таки будет взят, не надо думать, что испытания позади.
Потому что на Онеге то же самое, только в сто раз сильнее, а ещё он не сможет уйти домой. На Онеге нет ни режима, ни официальных правил поведения. Он должен сам чувствовать, сам вписываться и сам ориентироваться.
Если он говорит «мне плохо», все радостно объясняют, что это терапия.
Волшебное слово: терапия.
— Плохо, много народу, шумно, тяжело.
— Зато как терапевтично!
Если в его поведении что–то не нравится, никто прямо об этом не скажет. В лучшем случае его мягко вытеснят.
То есть если он решит уйти, его удерживать не будут, а потом опять–таки понимающе переглянутся. Всё связано. С самого начала было ясно, что он у нас не жилец. Всё связано.
Если он заболел — это реакция.
Если он опоздал — это сопротивление терапии.
Если он вписался в коллектив — значит, он сам аутист.
Когда мы позволим ему придти на собрание (неточно: мы не запрещаем), он в лучшем случае не поймёт, что происходит. Если ему повезёт, на повестке дня будет стоят вопрос «как добыть миллион долларов». Если не повезёт — «откуда взять новое помещение».
Вот такие мы светлые радостные люди. Приходите к нам. Очень терапевтично. Но вы не придёте, потому что у вас сопротивление. Мы так и знали.
P. S.
Лена (мама Паши):
— Никогда не подменяй любовь заботой. Это от чувства вины, что мало любишь, начинаешь суетиться. А ничего не выйдет. Как почувствуешь, что вот всё, сил нет любить, отойди в сторону, передохни, выпей чашку кофе.
Дорогой Лёва!
Сегодня, как ни странно, лето. Странно для книги, которая написана в один день. Но ты уж примирись. Надеюсь, что читатель тоже примирится.
Солнечное, куда я езжу заниматься с Артёмом, постепенно пустеет. Многие дачи стоят заколоченные. По дороге со станции мало кого встретишь. Остались только бабушки, совсем маленькие дети и те, кому не нужно в школу, — такие ребята, как Артём.
В Солнечном много детей–инвалидов — от ГАООРДИ[14].
Я многих запомнила. Часто мне попадается навстречу пара: мать и сын. Мать поддерживает сына за плечи, они медленно ходят взад–вперёд по пустой дороге. Иногда она тихо напевает или что–то рассказывает, чаще — молчит. Иногда говорит сын — тогда я мало что могу разобрать.
Ей на вид за пятьдесят, ему — за тридцать. С виду — замкнутый и самодостаточный союз.
Каждый раз, встречая их, я испытываю странное смущение. Мне неприятно отводить глаза, наоборот, я с удовольствием поговорила бы с ними. Но я не хочу, чтобы мой интерес приняли за праздное любопытство или жалость.
С этим я сталкиваюсь каждый раз, встречая на улице людей с проблемами. Да, я выделяю их и сразу замечаю в толпе. Мне они изначально интересны: их проблемы, мировосприятие, образ жизни. Но не подойдёшь же, не скажешь: здравствуйте, я дефектолог, можно с вами познакомиться?
Как это будет выглядеть?
Это всё равно что психиатр к тебе на улице подойдёт: здравствуйте, я психиатр такой–то, вы меня заинтересовали.
Дорогой Лёва!
Нашла в кармане рюкзака желтую зажигалку. Я не курю. Так что это не моя зажигалка. Мне дала её Света и попросила спрятать от Гриши. Гриша — сын. Если заблаговременно не спрятать от него нужную вещь, очень скоро она навсегда поселится в Гришином большом мешке.
— Я вам выдам, — говорит он.
Собственно говоря, я вовсе не про Гришу хотела написать.
Я ведь ничего не умею. Не знаю, как дать больному ребёнку таблетку, если он её выплёвывает. В конце концов, какую таблетку. Не разбираюсь я в них.
Не знаю, как делать массаж, как быстрее укладывать спать.
Даже правильно открывать влажные салфетки — и то не умею.
Я работаю с детьми, типа почти специалист. И я не знаю тех элементарных вещей, которые знает любая мама без всякого образования.
Боже, я через год (надеюсь) стану ДИПЛОМИРОВАННЫМ СПЕЦИАЛИСТОМ. То есть я должна буду с умным видом рассказывать этим родителям об их детях. Как их воспитывать. Как заниматься. Что делать, если.
Им, которые варятся в этом котле больше лет, чем я знаю о существовании «особых проблем». Они будут спрашивать моего совета, так?
И что я смогу им посоветовать? Посоветуй.
Дорогой Лёва!
Артём встречает меня с таким выражением лица, что не дай Бог.
Этот ребёнок в последнее время делает успехи — даже бабушка заметила, — но заниматься всё равно не любит. Два раза в неделю — это совсем мало. Нужно каждый день. Ежедневно и понемногу открывать для него окружающий мир.
— Он же чувствует, когда в комнате становится теплее? Покажите ему печку, дайте почувствовать, что она — источник тепла. Я понимаю, что вам тяжело его переносить с места на место.
— Он же знает, зачем нужна ложка? Показывайте ему разные ложки. Дайте потрогать чашку, тарелку. Я знаю, как это трудно, — ведь он может одну ложку каши держать во рту два часа. Но всё–таки.
— Показывайте ему на прогулке деревья — чтобы он потрогал ствол, ветки, листья. Я понимаю, что очень тяжело каждый день тащить коляску по отвратительной дороге.
— Он знает, что такое Залив? Да, вам уже не под силу перетаскивать Артёма через переезд.
— Пусть он сам пробует натянуть штаны, снять кепку. Да уж, переодевать его два раза в день и без этого утомительно.
Артём не ходит в школу.
Дорогой Лёва!
Позволь тебе представить — Старший и Младший.
Старшему — семь.
Младшему — пять.
Они абсолютно разные.
Старший — тёмный. На самом деле он светлый шатен, но сейчас я не вижу его и представляю только тёмные волосы. Глаза у старшего карие, широко открытые, — лихорадочные глаза.
Младший — светлый. Глаза зелёные.
Старший похож на небольшое цунами или маленький Везувий. Он направлен наружу, в мир. Все свои бушующие страсти он тотчас выплёскивает на вас. У старшего подвижное лицо — особенно удаётся ему выражение изумления и страдания.
Младший похож на ровную поверхность Лох–Несса[15].
Старший смотрит прямо на вас — пристально и требовательно. Подходит вплотную и перебирает пальцами у вашего лица. Иногда он так заворожен этим змееобразным движением, что забывает о собеседнике. Подпрыгивает, щурится и тяжело дышит.
У младшего ускользающий взгляд. Он смотрит на вас, только если вы не обращаете на него внимания. Иногда он наблюдает из–под прикрытых век. Но чаще глядит прямо, сквозь. Однако отлично схватывает мир боковым зрением.
Старшему тесно в пространстве. Такое чувство, будто он хочет сбросить его с себя. Он налетает на стулья. Падает вместе со скамейкой. Стоит на цыпочках и, прищурившись, тревожно вглядывается в мир. Может вывалиться из окна первого этажа вместе с оторванной занавеской.
Младший с пространством играет. Он виртуозно проскальзывает, просачивается и огибает. Он вызывает в моей памяти сказку о девочке, которая умеет ходить между струями дождя и остаётся совершенно сухой. Иногда вы видите, как он стоит на верхней ступеньке деревянной лестницы, ведущей на крышу. Смотрит прямо вперёд и легонько покачивается на носках. Вы бросаетесь к лестнице, чтобы помочь ему спуститься, а он равнодушно наблюдает, как вы лихорадочно пытаетесь засунуть его под мышку.
Старший ищет общения с вами. Он изо всех сил обхватывает вашу шею руками или с размаху плюхается на колени — иногда вы от неожиданности теряете равновесие и падаете вместе с ним. Усевшись на вас, он наблюдает за движениями своих пальцев.
Если ваше общество надоедает старшему, он с неожиданной силой рвётся из рук.
Младший делает вид, что не замечает вас, особенно если вы хотите привлечь его внимание. Обычно он вступает в контакт в трёх случаях: если его заинтересует то, что вы делаете или держите в руках; если при помощи вас можно залезть НА ВЫСОТУ и если вы МЕШАЕТЕ ЕМУ ЖИТЬ — отнимаете, тащите, навязываете. Но младший может посидеть у вас на коленях — особенно если вы будете слегка раскачиваться. Вы почти не чувствуете его веса.
Однажды он заснёт, прислонившись к вам. Если вы не будете специально этого добиваться.
Старший говорит. Его любимое слово — «нет». Он бурно дышит — так, что весь наполняется воздухом, и произносит на выдохе:
— Нет… нет… нет….
Он весь — обида, отчаянье и страстная решимость — вытянут в струну, брови сдвинуты, углы рта опущены, ноздри раздуваются. Иногда старший произносит фразы. Например:
— Сумочка не унитаз.
Младший молчит. У него спокойное и сосредоточенное лицо — временами оно кажется даже безмятежным. Иногда младший поёт без слов, чётко выдерживая ритм.
Старший играет своим телом.
Младший любит всё длинное: палочки, ложки, зубные щётки. Они годятся для того, чтобы выстукивать ритмы.
Старший бунтует открыто. Он громко и настойчиво плачет. Быстро успокаивается, когда рядом никого нет. Старший в гневе шумен, прям и последователен. Дай — успокоюсь. Его гнев направлен на вас, это способ связи.
Младший плачет потому, что ему плохо. Потому что мир вдруг отказывается послушно течь. Его слёзы — не бунт и не способ добиться своего, они нужны, чтобы заглушить боль. Младший в гневе страшен. Не дай вам бог оказаться на его пути. Ему всё нипочём. Он исступлённо кусается, стучит ногами и сбрасывает на пол всё, что попадётся под руку. Дом похож на последствия Хрустальной ночи[16].
Успокаивается долго и тяжело.
Старший уносит из дому только понятные вещи: например, сгущёнку. Ясно, зачем она нужна. Он захватывает её, используя прямой напор: подходит к полке и говорит сквозь вдохи:
— Сгущёнка… сгущенка… сгущёнка…
Он хватает банку у всех на глазах, ясно сообщая вам: мне нужна сгущёнка — дай. Вы отнимаете её, он рыдает, но быстро утешается. Значит, не судьба. Вы — не дали — ему — банку. Он потерпел поражение в борьбе с вами. Вы сильнее. Старший это понимает.
Младший может и унести, и принести. Он появится на кухне с чайной ложечкой или кочаном капусты, прижатым к груди. Унесёт все ножницы. Ловко возьмёт острый нож, чтобы постучать им по столу. Он проскальзывает мимо, и вы не замечаете пропажи. Вы можете случайно увидеть его на улице с вашей последней открывашкой. Младший не пробует убежать от вас. Вы для него не существуете. Существует только нужная прекрасная вещь. В их диалоге вам нет места. Не вмешивайтесь.
Старший врывается к вам как буря. Он проносится мимо вас и исчезает в комнате. Вы идёте следом и обнаруживаете его на вашей кровати под одеялом.
— Слезай, — говорите вы. — Это моя.
— …Нет… нет… — говорит старший и тянет на себя одеяло.
После недолгой борьбы старший водворён на кухню.
Если вы не видели младшего, это значит, что, скорее всего, он уже в комнате. Последствия зависят от его настроения. Совет: не лезьте под горячую руку.
Старший больше похож на собаку. Будьте дружелюбны, тверды, последовательны, терпеливы. Попадите в настроение.
Младший — на кошку. Будьте тактичны, неторопливы, наблюдательны. Попадите в ритм.
Нет смысла выбирать между миром старшего и миром младшего. Подозреваю, что это один и тот же мир.
В мире вообще много всего разного.
Дорогой Лёва!
Я сейчас на Онеге. Вторая половина июля. Поэтому не удивляйся, что я пишу про поход.
Никита любит рассказывать про Антона:
— На первый день похода Антон ничего не ел: ни супа, ни каши. И не говорил ничего. На второй день — тоже. Весь третий день проспал в палатке. А на четвёртый проснулся рано–рано и три раза повторил: я хочу кушать, я хочу кушать, я хочу кушать. Маша ему говорит: Антон, сейчас ещё рано, кушать позже. А он: кушать позже, кушать позже. И заснул. И с тех пор всё ест: и суп, и кашу. И всё говорит.
— Маша, он такой прикольный! Я так его люблю! Мне кажется, если бы он на вторую смену остался, то совсем бы нормальным стал. Он уже и сейчас почти нормальный.
Мы с Никитой придумали, что Антоново вечное пение — это Великая Песнь Мира.
— Когда он перестанет петь Великую Песнь Мира, мир кончится.
— О великий наш брат, — говорил Никита, — спой нам ещё Великую Песнь! Никита слушал Настю, когда она начинала длинные речи, в которых я понимала только «Дамбо»[17], «папа» и «поедем».
— Это она рассказывает, как они с папой поехали на поезде, и кто–то вошел, продавал мороженое, потом они вышли и пошли на дачу, там она смотрела мультики про Дамбо… А дальше я не понял.
— Хлеб. Хлеб.
— Антон, попроси. Скажи «отрежь».
— Хлеб. Хлеб.
— Антон, скажи: отрежь.
— Хлеб. Хлеб.
— От–режь. Повтори, пожалуйста.
— Хлеб. Хлеб.
— Ладно, переформулируем. «Дай хлеба с маслом».
— Маша, дай, пожалуйста, хлеб с шоколадным маслом.
Дорогой Лёва!
Захожу, а Шурка сидит и решает примеры.
Очень оригинально: предлагает правильный ответ, потом, видимо, сомневается в собственной компетентности и предлагает варианты «от балды».
Над ним стоит мама — не хотела б я ей попасть под горячую руку — и смотрит на Шуру убийственно.
Шура бросает в неё дактильным[18] неправильным ответом — «два!» — и плачет крупными слезами.
…Почему–то я не сомневаюсь в его проницательности. Может быть, я его даже в чём–то переоцениваю, но ничем не могу себе помочь. Мне упорно кажется, что он всё прекрасно знает, и когда я сталкиваюсь с проявлением «зависания», скорее удивляюсь, чем раздражаюсь. Подобное чувство иногда бывает и с Валькой.
Шура во мне видит двух разных людей: один бесконечно достаёт и докапывается, второй разрешает почти всё, что угодно. Рада, что он их не смешивает.
Иногда боюсь, что я для Шурки — часть некого сложного стереотипа. Вполне могу предположить, что в изменившейся обстановке он пройдёт мимо меня, не заметив. Всё–таки хочется верить, что это не так.
Конечно, Шурка не перестанет показывать мне свои аутичные штучки — почему? Да потому, что они мне нравятся. Тоже мне педагог.
С одной стороны, я, конечно, хочу, чтобы он стал менее аутичным. И постараюсь всё сделать для достижения этой цели. А с другой — он меня и так вполне устраивает.
Не пойму, противоречие ли это?
Когда ты принимаешь его таким, какой он есть, и не довольствуешься этим.
Дорогой Лёва!
Наше утро начинается с пения.
Сначала сверху слышится мелодичный скрип:
— ЭЭЭЭЭ… Э–Э-Э, ЭЭ–Э-Э!
Потом мычание. Потом оно переходит во что–то, напоминающее тувинское горловое пение. Когда со словами, а когда без слов. Обычно так:
— У–У… УУ–У-У! Ы–Ы-Ы–Ы!
Это песня из трёх нот. Не вполне проснувшись, я вскакиваю и задираю голову кверху. Антон сидит на кровати в невозмутимой позе йога и смотрит чуть левее меня глазищами цвета светлого асфальта.
— Антон, — умоляю я, — тише! Дай поспать!
На некоторое время наверху воцаряется тишина. Но стоит мне с облегчением закрыть глаза, сверху раздаётся шепот:
— Ээ–ээ–э-э… ээ–э-э…
Звук постепенно нарастает.
Справа от меня заскрипели пружины. Второй Антон садится на кровати.
— Ксю. Ксю. Ксю. Т. Т. Ксю.
Ощущение такое, будто капли падают в таз с водой.
— Я хочу… Я хочу…
—Что ты хочешь?
— Кссс–а! Ксю. Ксю. Я… хочу! — говорит он, сверкая итальянскими глазами. Мы слушаем дуэт:
— ЭЭ–э-э! ЭЭ–э-э!
— Т. Ксю. Ксю. Ксю. Ксс–аа!
Слева доносится:
— Я поеду домой в город Выборга!
— Аня, лежи, рано!
— Не рано, — голос постепенно срывается на плач, — а домой к маме Кате и папе Юре!
— Аня, ещё рано!
— Мама Катя тебя ждёт! — хнычет Аня, — я хочу Анечкино день рождения! Хочу подарит Анечкино подарки! Где моя добрая папа Юрочка?
— Аня, посмотри: все спят!
— (Эээ… ээ… ксю. ксю. ксю.)
— Не спят! А одеваться!
— Света, — трогательным тоном просит Анечка, — я хочу в Москва к дедушка Ленин.
— Аня, где твои колготки?
— А где моя дедушка Ленин?! — (нащупав под подушкой «Русский язык» 1985 года издания) — А вот она Ленин!
Хор:
— ЭЭ–э-э! Ээ–э! Ксю. Ксю. Ксс–са. Ксю. Я хочу домой, город Выборга!
На чердаке волонтёр Алишер пробует тростниковую флейту. Легко дует в неё:
— УУУ- УУУ–ээ–э-э! ээ–э-э!
— ксю. ксю. ксю.
— хочу город Выборга…
— УУУ- УУУ–Мы всё–таки встаём (деваться окончательно некуда) и отправляемся варить кашу для оркестрантов.
Проходя мимо двери, я замечаю, что Настя успела одеться и сидит на застеленной кровати. Она провожает меня медленным взглядом черепахи Тортиллы.
— Настя! — говорит Света. — Что надо сказать?
— Доб–ро–е ут–ро!
P. S.
По воскресеньям, уложив детей, ключ повернув на четверть оборота, мы шли среди развешенных сетей на берег, где зелёные ворота заканчивались. Дальше мы не шли.
Смотрели на окрестности земли.
Мы заставали час, когда вода озёрная становится отвесной и можно перепутать без труда рыбачьи острова и Град Небесный.
Шуршанье днища и уключин скрип, горит на мачте призрачный светильник, и ожерелье из сушеных рыб висит на перевёрнутой коптильне.
Сквозь темноту просвечивали брёвна, обкатанные озером. Внутри спокойно спали, там дышали ровно и ёжились в предчувствии зари.
На кромке озера, на одеяле мха послушай, как Вселенная тиха: то рост луны, и мерный треск цикады, и ровное дыхание стиха.
Дорогой Лёва!
Девятилетний Никита (здоровый) сказал сегодня о семилетием Антоне (тяжелый аутист):
— Ну так приятно теперь смотреть на него! Знаешь, когда ребёнку радостно, то и тебе радостно!
Дорогой Лёва!
Сегодня пятнадцатое сентября, а каждое пятнадцатое число у нас собрание.
Начинается всё с того, что я прихожу (потому что это собрание моими глазами).
Код двора, дверь Фонда, звенит колокольчик, хлопает дверь.
В полупустой пока администрации накурено и сыро. Алина поедает паданцы, горкой лежащие на столе для кофе. Я заглядываю в соседнюю комнату и здороваюсь со спиной В. П, главного и единственного бухгалтера. Он не слышит.
Ладно, возвращаюсь и сажусь на продавленное сидение. Не оглядываясь, входит И. Б. — быстрая, маленькая, с нахмуренным лбом и сигаретой в зубах.
— Здравствуйте, И. Б.
— Здрасьте, — бормочет, полуобернувшись на секунду. — Вова! — кричит она в соседнюю комнату. — Он говорит, что можно!
— А, кстати говоря, если получится то, что я задумал, — рассуждает Ж. Ж. еще откуда–то из коридора, — мы сможем получить двадцать — двадцать! — тысяч зеленью. Ми–ни–мум! Тот олигарх, с которым я вчера говорил, сам сказал…
— Ну–у-у, Женя. Это нам вообще не подходит! — говорит И. Б., нажимая на слово «вообще». — И почему ты вечно пьешь только со всякими алкоголиками? Пил бы с олигархами.
— Ира, ты несправедлива. Я пять ночей составлял обращение для Матви- енки. Спал пятнадцать минут. Это давний проект… Мы свободно можем рассчитывать… Десять тыщ поощрительных для каждого сотрудника. Долларов, конечно, не рублей. (Красивым жестом нищего миллионера достает пачку сигарет и закуривает.)
И. Б. мечется по комнате. Хлопает дверь, входит Катя с неизменным рюкзаком и выражением лица:
— Мама, — начинает она, повернувшись к И. Б., — мне оставьте пятницу для индивидуальных. Слушай, и у меня нету денег на автобус.
Через полчаса в крошечное помещение набивается пятнадцать человек, Катя вооружается блокнотом и карандашом — так начинается кровопролитное действо: надо разодрать рабочую неделю на пятнадцать частей и рассовать всех по двум маленьким комнатам.
Вокруг Кати и блокнота собирается толпа, причем каждый старается заполучить первую половину дня в будний день.
— Я не могу ездить из Зеленогорска из–за двух часов!
— Я же езжу со Ржевки ради часа!
— У меня получается трехчасовой перерыв между занятиями!
— Кто ко мне поедет в десять утра в воскресенье?
— Нужно же куда–то запихнуть Данилу.
— В понедельник работает шесть человек. Распихайте их равномерно по вторнику.
— Я не могу во вторник.
— Алеся, три музыкотерапии в неделю слишком. Не остается времени на логопеда.
— Пожалуйста, могу вообще не работать.
— Саша Макарова! Ты можешь передвинуть свое индивидуальное на полчаса назад?
— Как вы себе представляете физкультуру в МАЛЕНЬКОЙ КОМНАТЕ?
— Так же, как обучение в ИГРОВОМ ЗАЛЕ.
— Я тебя записываю на пятницу. Со скольких до скольких?
— Всё равно. Когда хочешь.
— Кто заниматься будет? Ты. Сама решай.
И так далее. В конце концов ажиотаж спадает: кое–как, но время и место разделили.
— Было бы у нас ПОМЕЩЕНИЕ!
Помещение — волшебное слово и произносится почтительно, с большой буквы. У нас ПОМЕЩЕНИЕ — как Москва у трех сестер. Все упирается в ПОМЕЩЕНИЕ, откуда ни начни.
Если будет ПОМЕЩЕНИЕ, нам не придется тесниться в двух комнатах полуподвальной квартирки. Мы развернемся! С какой скоростью аутисты будут лечиться, когда мы получим ПОМЕЩЕНИЕ! Когда у нас будет ПОМЕЩЕНИЕ!
«Когда мы будем жить просторней, мы купим себе оленя. Он будет жить в ванной».
— У нее есть двухкомнатная квартира.
— Да там же жилец.
— Выгнать. Окупится.
— Не окупится.
— Но если зарабатывать в месяц пятнадцать тыщ. Ми–ни–мум.
— Вообще–то да. Половину им, половину нам, кому какое дело.
Такие планы обсуждаются с блеском в глазах, бешеной жестикуляцией, криком, возгласами ужаса и радости. Двадцать тысяч! Триста тысяч! — мы напоминаем мне нищих аферистов в Америке 20–х годов.
— Если каждый даст хотя бы по пятьдесят долларов, — доказывает И. Б., — сколько мамашек каждый день тусуется на американских аутичных форумах? И если каждая дойдет до углового банка…
— Да ну, им не в лом?
— Подумай: тысячи матерей, и хотя бы каждая пятая даст хотя бы пятьдесят. Напечатать обращение, разбросать по всему мировому Интернету. По–английски, немецки, французски…
— И тогда, — заканчивает она, откинувшись на спинку дряхлого стула, — у нас всё будет лучше, чем у всех.
И мы будем лучше всех.
Дорогой Лёва!
Саша заболел. А в прошлый раз очень хорошо с ним поговорили.
— Саша, иди поговори с Машей.
— Нет, вы лучше тут пока… побеседуйте.
— Ну в самом деле, поговоришь часик, а потом пойдёшь домой.
— А ты мне дашь чем–нибудь угоститься?
— Нету у меня угоститься. Просто так давай поговорим.
Бабах!
— А я подожду, пока ты успокоишься. Всё, слезай со стола. Нет, не надо стулья ломать. Хватит, всё. Сядь.
— Все любимые слова сказал?
— Так нельзя говорить?
— Да нет, можно, только зачем.
— Я буду себя вести как хочу.
— Я тоже. Сними ноги со стола.
— Я психую. Нельзя психовать?
— Можно.
— Нет, не надо психовать. Успокойте меня. Вот так.
— Давай, успокой себя сам. Разложи картинки.
— Я вам буду подавать по одной.
— Ладно, давай по одной. Поставь крышку стола на место. Глянь, что тут нарисовано?
— Подождите… подождите… Долго подождите.
— Что же тут нарисовано, а?
— Возьмите у меня картинку. Вытяните, чтоб я почувствовал.
— Ты сначала скажи, а потом я вытяну.
— Это мужчина.
— Да, мужчина, а кто он? Кем работает?
— Работником.
— Ну ладно, где работает?
— На работе. Это я пошутил. Смешно?
— Не очень. Ты смешнее иногда шутишь.
— Пересмотрите меня. Я вас пересмотрю.
— А это что у мужчины в руке?
— Подождите… Подождите… Долго подождите. Я себя буду вести как хочу.
— Так что в руке–то?
— Я пылинку с вас сниму.
— Спасибо, Саш. Зачем ему гаечный ключ?
— Для безопасности.
(Это универсальный ответ. Их три:
— работником (кем работает?),
— беда (что случится, если…),
— для безопасности (зачем?))
— Можно мять картинку?
— Нежелательно… Вынь закладку.
— Можно, я её с собой возьму?
— Можно, она мне не нужна.
— В пакет положу.
— Как ты их вообще поднимаешь, твои пакеты? Они же весят…
— Пошутите со мной!
— Как?
— Вот так. Смешно я лицо сделал?
— Ага. Всё, вперёд.
— Тру–ба зо–вёт. Да?
(Зевает, крестит рот.)
— Смотри. Ну?
— (с воодушевлением) Это самолёт, на него можно сесть и улететь куда глаза глядят…(подумал)…В далёкие края…
P. S.
Подслушала в коридоре:
— Ты любишь математику?
— Если я её не люблю, то она хорошая. А если я её люблю, значит, она плохая.
Приносит две коробочки, туго обмотанные бумажным скотчем.
— Это, — говорит, — чтобы дождь не замочил.
— А как же ты откроешь теперь?
— А я никогда не открою.
— А если захочешь открыть?
— А я никогда не захочу
— Ну давай, — говорю, — твои коробочки поставим вот на этот стул, а сами заниматься будем.
Садится заниматься. Через некоторое время поворачивает голову:
— А в коробочках начался пожар!
Дорогой Лёва!
Честно говоря, от первых десяти–одиннадцати месяцев занятий с Артёмом было ощущение, будто стучишься головой в запертую дверь.
Никто вообще–то ни в какие результаты не верил.
А лёд тронулся. Сейчас это совершенно очевидно.
Артём начинает исследовать мир. Берёт предметы. Реагирует на звуки. Протягивает руку, когда слышит музыкальные инструменты, пытается их схватить. И у него получается.
Артём теперь живёт на даче в Солнечном. Я приношу ему посмотреть одуванчики, кленовые листья и маленькие лопухи. Прошу мать показать Артёму, как всё это растёт на земле. Нельзя дожить до восьми лет и ничего не знать об одуванчиках.
P. S.
Помнишь Уну?
Уна возвращается домой, в Америку, в свой город N штата N.
Я странно себя чувствую.
Как будто расстаёшься с кем–то совершенно необходимым. Такое ощущение, что вот–вот кончится воздух.
Это первое предчувствие тоски.
Обещали приехать через год.
Я вспоминаю, как она улыбается краем рта.
Дорогой Лев!
Я тут написала статью о том, как я начинала работать с аутистами. Получилось немного длинно, но зато честно. Скоро три года исполнится, как я пришла в Фонд.
О том, чего я не знаю.
Если записать всё, чего вы не знаете, получится целая библиотека.
Гарри Поттер
1. Прийти
«Денег не платят, но это очень интересно и полезно — главное, что любой новый человек, ищущий лазейку, кажется, важен для этих детей… В общем, возможность научиться новому, при этом кому–то помочь, ну хоть чуть–чуть». К.
В начале марта 2004 года мне позвонил один знакомый и говорит:
— Не хочешь посмотреть на детей–аутистов?
— А зачем? — спрашиваю.
— Ну как… Узнаешь, кто такие аутисты и как выглядят те, кто с ними работает.
И сказал мне про объявление:
ТРЕБУЮТСЯ: Психолог, врач, логопед, педагог, работники творческих специальностей (возможно студенты) для работы с аутичными детьми.
УСЛОВИЯ: Волонтерская работа сроком до двух месяцев. В дальнейшем возможно трудоустройство. Летом выезд в интегративный лагерь на берегу Онежского озера.
КОНТАКТНОЕ ЛИЦО: Ирина Борисовна
Я тогда училась на втором курсе дефектологического факультета. Работать с детьми мне почти не приходилось, и я испытывала потребность в любой практике: смогу ли я работать по специальности? Может быть, я ошиблась в выборе? Нужно поскорее это выяснить, пока не поздно убежать.
И вот как раз предоставляется такая возможность. Надо воспользоваться. В конце концов, почему бы не аутисты?
Я позвонила Ирине Борисовне.
— Здравствуйте. Я учусь на втором курсе факультета коррекционной педагогики. Видела ваше объявление. Можно мне прийти?
— Приходите.
Я пришла.
2. Начать
Нельзя сказать, что я к тому времени совсем ничего не знала об аутизме. Время от времени о таких детях упоминали в лекциях. В детстве я любила читать американские «книжки для родителей» — по семейной психологии, и автор–психолог нет–нет да и затрагивал тему аутизма. Но всё это было случайно и вскользь. Иными словами, я слышала звон, но не знала, где он. Аутисты, как я их себе представляла, должны сидеть в углу спиной ко всем и каменно молчать. И больше ничего.
«Ну ладно, — думала я, — на месте всё объяснят».
Но вместо того, чтобы объяснять, меня отправили смотреть занятие.
Это занятие было как сон.
Я вошла в игровой зал следом за психологом и села на стул, стоящий в углу. Оттуда было хорошо видно и слышно всё, что происходило в комнате.
Первое, что меня поразило, — тишина. В комнате нас было пятеро: трое детей лет пяти–семи, психолог и я. И при этом было очень тихо. Дети двигались по залу и что–то делали, но я не понимала что. На мой тогдашний взгляд, в их действиях не было никакого смысла: они бесцельно бродили по комнате, брали какие–то игрушки, крутили в руках, бросали. Садились на качели и неподвижно сидели, не пробуя качаться. Подходили ко мне, но, казалось, не замечали. Время от времени они произносили какие–то слова (или слоги? или звуки?), которых я тоже не понимала.
«Как на космическом корабле», — подумала я.
А действия психолога вообще были для меня полной загадкой.
Что конкретно входит в его обязанности?
Почему психолог подолгу наблюдает за тем, как ребёнок вращает перед глазами красную телефонную трубку, но не вмешивается?
А сейчас почему вмешался?
По какому плану или программе он работает?
Какова цель занятия? Задачи?
Нам в нашем педагогическом без конца внушают, что у всего есть четкая цель, задачи и план.
Здесь я этого не вижу.
Единственное, что я поняла: и психолог, и дети находятся в неизвестном мне мире. Этот мир существует по своим правилам; в нём действуют иные, чем в привычном мире, закономерности, другая логика. Я вижу только внешнюю сторону процесса. Суть от меня спрятана, поэтому я ничего не понимаю. Всё происходящее в комнате кажется мне нелогичным — как пришельцу с другой планеты.
Как только я почувствовала себя пришельцем, сразу стало неуютно. Что я здесь делаю?
И чтобы хоть как–то оправдать своё пребывание в комнате, я подошла к качелям, на которых сидел ребёнок, и стала их качать.
3. Делать
Диалог с психологом:
— Мне казалось, что наша задача — заставить их сделать что–то конкретное. Например, сложить башню из кубиков.
— Конечно, нам так легче. Твоя ошибка в том, что это не ребёнок, делает, а ты. Ты делаешь им.
Когда я начала качать ребёнка на качелях, я сразу почувствовала себя увереннее.
Моё место в процессе определено. Я делаю. Я ведь пришла сюда для того, чтобы что–то делать, разве нет?
Это придало мне уверенности, и на следующих занятиях я только и делала, что делала.
Если мне удавалось покатать ребёнка на качелях, дать ему в руки куклу или его руками сложить пирамидку, я считала, что оправдала своё присутствие в игровом зале. А если я просто стояла в стороне и наблюдала, время потрачено зря. И всё это усугублялось страхом сделать что–то неправильно. Но когда я ничего не делала, страх усиливался в несколько раз.
Конечно, делать мне было проще, чем чувствовать. Я не пыталась понять ребёнка, а заставляла его. Как для аутиста первой группы человек может служить каруселью и подставкой для лазанья, так для меня аутичный ребёнок был инструментом действия.
Негативизм этого ребёнка (который не мог не усилиться в процессе такого взаимодействия) и его сопротивление были мне только на руку: от борьбы я уставала.
Усталость доказывает, что ты что–то делал.
Таким образом, у меня совсем не осталось времени наблюдать, приглядываться и анализировать. Время проходило в лихорадочном поиске «дел» и в страхе ошибиться.
Представьте себе человека, который попал на другую планету и сразу оказался в оживлённом месте. Он видит тамошних жителей, которые выполняют непонятную для него работу и говорят на неизвестном языке.
Существует две тактики: первая — выжидательная. Не стараться включиться в незнакомую деятельность, пока не поймешь ее смысла. Зато когда поймешь, включишься в работу на полноценном уровне.
Вторая — искать более–менее простую и понятную операцию и сразу же начать её выполнять, не вникая в цель и суть работы.
Для первой тактики мне не хватало ни терпения, ни уверенности.
4. Не делать
Одна мама:
— Мы с ребёнком сидим и ничего не делаем. Думаете, это просто?
И чем дольше я «делала», тем меньше эта «деятельность» меня удовлетворяла.
Я начала понимать, что прохожу мимо главного, а моя работа почти механична. Теперь, даже если я находила себе «дело», страх не проходил.
Я чувствовала, что ошибаюсь. До сих пор я скользила по поверхности, теперь — потянуло вглубь. Но я боялась идти вглубь, потому что боялась ошибок и знала, что чем глубже опускаешься, тем больше неразрешимых задач.
Оставаться на поверхности было еще тяжелее. Тот уровень взаимодействия с детьми, который я уже освоила, перестал меня устраивать, а строить взаимодействие на другом уровне я еще не умела. Оказавшись в середине такого большого противоречия, я сделала всё, что могла: впала в ступор.
Я входила в игровую комнату и по привычке начинала использовать проверенное средство против дискомфорта: «деятельность».
Например, начинала качать ребёнка на качелях. Дискомфорт усиливался. Я бросала одно «дело» и шла искать другое. В конце концов моё поведение на занятии превращалось в «полевое»[19].
Тогда я не замечала разницы между моим бездействием и кажущимся бездействием психолога.
«ПРИ ДОСТАТОЧНОМ ОСОЗНАНИИ И ОПЫТЕ РАБОТЫ МОЖНО ГОВОРИТЬ О СОЗДАНИИ ТАКОГО ТЕРАПЕВТИЧЕСКОГО АЛЬЯНСА, КОГДА ПОЯВЛЯЕТСЯ БЫТИЕ С КЛИЕНТОМ. СОСТОЯНИЕ БЫТИЯ СВЯЗАНО С СОЗДАНИЕМ КАЖУЩЕЙСЯ НЕАКТИВНОСТИ. ЕСЛИ ТЕРАПЕВТ АКТИВЕН, ТО ОН ВЕДЕТ РЕБЕНКА ЗА СОБОЙ, НЕ ДАВАЯ ЕМУ СВОБОДЫ, НО ЭТО ДОЛЖНО, КАК МИНИМУМ, СОВПАДАТЬ С ЕГО ГОТОВНОСТЬЮ СЛЕДОВАТЬ»[20].
До готовности к созданию «такого терапевтического альянса, когда…» мне было очень далеко. Моё бездействие было другой крайностью — в противоположность периоду «действий».
5. Видеть и слышать
Одна нога здесь, другая — там.
Пословица
Как было сказано выше, я оказалась в безвыходном положении. А чем положение безвыходнее, тем ближе оно к разрешению. Сама не замечая, я начала переходить на следующий уровень под названием «видеть и слышать».
Чтобы увидеть и услышать жителей «другого мира», какими были для меня аутичные дети, мне пришлось войти в этот «другой мир» и действовать на свой страх и риск. О страхе и риске я говорю потому, что выход из привычной обжитой среды и попадание в чужую и незнакомую почти для любого — стресс.
Мне предстояло сделать важнейший шаг: попробовать заговорить с ау- тичными детьми на их языке.
Для этого нужно было только одно: смотреть, слушать, запоминать и подражать.
Подражать их стереотипным движениям, странным вокализациям, ходить за ними по комнате, копировать выражение лица, играть в их непонятные игры.
Следовать за ними. Побыть ведомым.
Такое взаимодействие тоже сложно назвать полноценным, но на тот момент это было для меня неважно. Мне хотелось заглянуть в мир ребёнка–аутиста, самой ощутить себя ребёнком–аутистом. Не то что просто хотелось — это было необходимо. Общение «на моей волне» не получалось. Значит, нужно настроить себя на другую волну.
Так я увидела неизвестный мир со всей его красотой и страхом. Поняла, как можно часами наблюдать за бликами света на боках кубиков. Узнала, что такое панический страх перед хлопаньем двери.
Самое странное, что я знала это и раньше.
То есть ничего странного в этом нет.
Попасть в мир «другой стороны» (аутичного ребёнка) — важное условие для установления продуктивного контакта.
Важное, но недостаточное.
Чтобы общение стало действительно ценным и для меня, и для аутиста, я должна одновременно находиться в двух мирах — «аутичном» и «обычном». Если я буду только в «обычном» мире, то не смогу понять ребёнка и он откажется со мной взаимодействовать.
А если застряну в «аутичном» мире, то не смогу проводить клиента в «обычный» мир.
Отлично, я поняла, чего я хочу достичь.
Вопрос — как?
6. Чувствовать и реагировать
Кажется, я подошла к самому сложному.
Мне кажется, что работа с аутичными детьми — это искусство чувствовать и реагировать.
Очень тонко чувствовать и очень гибко реагировать. Причем чувствовать с опережением, иначе можно не успеть отреагировать.
Суть этого процесса — как я его понимаю — в том, чтобы улавливать и расшифровывать сигналы, которые посылает вам ребёнок из своего «аутичного» мира, и посылать в ответ сигналы из своего мира, «обычного».
А форма сигнала может быть какая угодно, например словесная. Или поведенческая. Любая. Это похоже на игру в настольный теннис, когда вы играете с новичком. Вы пытаетесь во что бы то ни стало отбить его подачи «в стенку» или слишком слабые, чтобы перелететь на вашу сторону. И отбить эти подачи вы стараетесь несильно, чтобы партнёр, в свою очередь, смог их отбить.
Для того чтобы игра состоялась, вам нужно:
1. Достаточно хорошо играть в настольный теннис.
2. Уметь войти в положение партнёра, понять его трудности.
3. И хотеть играть, конечно.
Это возможно, только если вы научились находиться в двух мирах одновременно и еще немножко над.
Именно на этом уровне возможен «такой терапевтический альянс, когда возникает “бытие с клиентом” и поле “мы”».
Мне особенно сложно писать про эту ступень взаимодействия, потому что я сама её еще не достигла.
И. Карвасарская пишет, что поле «мы» должно создаться при первичном контакте аутичного ребёнка и психолога.
Чтобы научиться создавать это поле при первичном контакте, мне понадобится еще как минимум несколько лет контактов.
Но в любом случае от безличного уровня «деятельности» я перехожу на высокий уровень «взаимодействия», когда одинаково важны все участники общения — и ребёнок, и я, и окружающее нас пространство.
7. Меняться
Я начала работать с аутистами, преследуя совершенно чёткую цель: «научиться новому и при этом кому–то помочь». И уж конечно, я была уверена, что этот «кто–то», кому надо помочь, — кто угодно, только не я сама.
Так мать аутичного ребёнка говорит: «Помогайте моему сыну, а не мне», не догадываясь, что от её психологического состояния напрямую зависит состояние сына.
Я пришла, чтобы помогать другим, а не решать свои проблемы.
А между тем трудности постепенно проявлялись сами — вот они:
— полевое поведение, использование людей в качестве «инструментов»;
— страхи, стереотипные формы поведения, агрессия;
— неумение гибко реагировать на изменения среды;
И это далеко не все.
Всё описанное время я шла по тому же пути, по которому идёт ребёнок- аутист в процессе терапии, — от полного неумения строить взаимодействие с клиентом к возникновению продуктивных форм контакта.
Что это значит?
Это значит, что процесс терапии не может быть односторонним.
Вы не можете помочь ребёнку и при этом не помочь себе.
Это не значит, что психолог использует свою работу для решения личных проблем.
Я имела в виду то, что атмосфера, или, если угодно, поле, которое в равной степени создаётся и психологом, и клиентом, оказывает действие на обоих участников контакта.
Невозможно изменить ребёнка, не меняясь.
Еще раз: я не хочу сказать, что вы должны измениться, чтобы помочь клиенту.
Я ХОЧУ СКАЗАТЬ, ЧТО, ПОМОГАЯ АУТИЧНОМУ РЕБЁНКУ, ВЫ ИЗМЕНИТЕСЬ В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ, ХОТИТЕ ВЫ ТОГО ИЛИ НЕТ.
Дорогой Лёва!
Если ты правда хочешь сказочку на ночь, то держи. Ее написала Аня Муляр, из наших детей.
Сказка про бога Черешну
Жил бог Черешну. Однажды спустился он на землю в образе чихуахуа. А Аня Смолякова из Костромы эту собаку купила. Пришла домой, а собака и говорит по–русски:
— Я не собака, я бог Черешну!
Аня аж остолбенела. От «Чаппи» собака отказалась — индусы мясо не едят.
А в это время был Новый год. Часы протыкали двенадцать и запели гимн России, и бог Черешну сказал:
— Всё. Я улетаю.
И оставив на память православный крестик, собака полетела по лунному ночному небу к своему другу — богу Вишну.
Спокойной ночи!
Дорогой Лёва!
Сегодня в Фонде встретила я Марка.
— Помнишь меня? — спрашиваю.
Первая смена собирается уезжать, вторая — поселяться.
Мы страшно не выспавшиеся после ночи в автобусе.
Десять часов утра, фанерный домик, веранда, вещи грудой на полу, деревянный стол, освещенный солнцем. За столом сидит Алина, загоревшая до черноты, и ест простоквашу прямо из огромной красной миски.
Напротив нее маленький Марк водит ложкой по тарелке.
Алина ест долго, в это время Марк успевает рассказать мне, что у него есть брат–двойняшка по имени Игнат.
— Понимаешь, сначала мама назвала нас Фома и Лука, а потом переименовала.
Тогда меня ещё сослали в «дом Полины» — временно.
Это настоящий деревенский дом, наполовину бревенчатый, с пристройкой.
Вся остальная «база» — голубые и синие домики с чердаком, верандой и двухэтажными лежанками из досок.
«Дом Полины» — местная ссылка. Туда селят детей с родителями или временно оказавшихся без места. Старожилы не любят там жить, потому что терапия, то есть напряжение, покрывающее все пять домиков, до «дома Полины» не доходит, а если даже доходит, то растворяется в полумраке сеней.
— Жила–была тут такая Полина. Она торговала водкой, а потом уехала и продала дом Фонду.
Ничего она не уехала, я вам скажу. Мы прожили в ее доме неполные два дня, и ее присутствие было явным и постоянным.
Под потолком большой комнаты висел пучок сухих трав, а на подоконнике я обнаружила книгу «Мудрые рецепты народной педагогики» с изображением старушки в платке — уж не Полины ли? — на обложке. Дом состоял из темных углов и порогов, странных инструментов в сенях, потрескивания полдня за окном и вида на деревню.
Дорогой Лёва!
Знаешь, почему я пишу про особых, «необучаемых», деток из клетки, сложных, тяжелых?
Я думаю, каждому нужно побыть внизу, в самом чудовищном классе, раз в жизни делать хуже всех.
Мне кажется, многие люди не понимают важных вещей потому, что никогда не были в самой слабой подгруппе жизни.
Сегодня был удачный день: Артём опрокинул на меня таз с водой и смеялся весь час.
Хоть кто–то будет моим утешением на старости лет…
Мне хорошо. Меня органически сюда тянет.
Преклоняюсь перед теми, кто спускается сверху, чтобы протянуть руку.
Дорогой Лёва!
Было последнее в году занятие понедельничной группы. Из пяти человек пришли только Шура (мой братец) и Игорь («Машенька, тебе К!» — «Что значит К»? — «Кирдык тебе!»).
Час и двадцать минут мы делали ширму, а ширма — фон для картонной ёлки, мы раскрасили ёлку и закидали её серпантином. Потом мы сделали новогодние светильники из банок, конфетных обёрток и свечей.
Осталось десять минут. Мы поставили светильники под ёлку, зажгли свечи и выключили свет. Сели втроём на пол.
Слева от меня Шура вопросительно дул на свечу (кто знает Шуру, тот представит), от чего пламя так же вопросительно колебалось.
Справа Игорь говорил про разбойников. А я сидела между ними, чувствуя себя защищенной от всякого зла.
Чего желаю и тебе.
P. S.
Была в детдоме.
Заския говорит, обнимая ребёнка:
— Он очень плохо чувствует своё тело. Две причины: ДЦП. И детский дом.
Так вот, мы сидим на крыльце почты, Гриша, Оля и Шурка, я слежу за тем, чтобы Гриша не щипал Шурку, подо мною теплые доски. Мимо проходят коровы, у первой на шее бубенец. Лают деревенские собаки, все похожие друг на дружку, блеют овцы. Шурка вскакивает и пытается проникнуть в дверь почты, я его ловлю, хватаю и кружу, он радостно визжит.
У Шуры вообще–то двадцать три диагноза, среди них аутизм, компенсированная гидроцефалия, гемофилия и глухота. Он ничего не говорит и почти не пользуется жестами, только бытовыми: «спать», «есть», «пить». Когда ему что–то надо, он выкидывает вперед руку наподобие нацистского приветствия «Хайль Гитлер».
С виду это совершенно здоровый восьмилетний ребенок с роскошными темными ресницами. Шура знает некоторые дактильные знаки и в хорошем настроении может произносить гласные. Беда в том, что никто не знает, как его надо учить.
Как–то мы с ним ходили относить в деревню бидон из–под молока. Моросил дождик, в одной руке у меня позвякивал бидон, в другом была Шуркина рука.
Время от времени мы уставали идти и бежали. Мне с ним было очень хорошо.
А как–то раз я ходила в деревню с Костей.
Ему девять, мы жили в одном домике с ним и его мамой. Они приехали из Т., потому что там не учат аутистов. Мама его хорошая женщина, из тех, которые могут подолгу слушать, подперев ладонью щеку, очень добрая, иногда срывается и кричит на сына:
— Котька! Горе мое! Иди сюда! Быстро! Я тебе сказала, наказание!
А через пять минут:
— Костенька, сыночек, будешь кушать? Ну и умница!
Котька угрюмо смотрит чуть раскосыми глазами — как у волчонка — и убегает на улицу, пробормотав:
— Качеля!
Он кусается и хватает все, что плохо лежит: стоит сковородка с рисом, только отвернешься, Котька хвать горсть — и в рот. А уж если конфета на видном месте! Говорит он очень мало и только по существу:
— Котя, хочешь спать?
— Не хочет!
Или: «Конфета!» Или: «Лапха» (лапша).
За этой самой лапшой мы с ним и ходили.
— Котя, куда идем?
— В магазин!
— Зачем?
— Лапаха–а-а!
— Машенька, мне надо постирать, посмотри там, чтобы мой в песочницу не залез. Только чистые брюки надели!
Котька далеко не так глуп, как можно подумать.
Этой осенью ему идти в спецшколу, и мать боится, что он там кого- нибудь покусает, тогда ведь выгонят.
Дорогой Лёва!
Вчера битых сорок минут надевала Леночке ортопедические сапожки под насмешливыми (так мне тогда казалось) взглядами санитарки и воспитательницы. На самом деле, думаю, было им пофиг. Надевать что–нибудь замысловатое — это моя беда. Недаром ездить галопом я научилась на третьем занятии, а седлать — так и не. Леночке надо бы согнуть ногу, а она не сгибает, лежит, щёлкает зубами. А за нашей спиной Владик через каждые полминуты: «Уже всё?» И Юля, печально: «Может быть, лучше меня возьмёшь позаниматься?»
Юля: А с кем ты сегодня будешь заниматься?
Я: С мальчиком.
Юля: Он из какой группы?
Я: Он не из Павловска. Из Санкт–Петербурга.
Юля: А в Санкт–Петербурге — тоже группы?
Каждый раз чувствую себя последним предателем от этого «а завтра придёшь?»
Дорогой Лёва!
Артём сегодня в первый раз за два месяца улыбался мне. Хоть что–то хорошее со мной происходит.
Да. Иногда я уверена, что поэтому выбрала профессию: будто я стою в центре, а вокруг плещутся волны эмоций — боль родителей больного ребёнка, детдомовская тоска, страх будущего, удивлённые восклицания посторонних.
От глухих — глубже, к аутистам, там всё жестче, «тяжелые дети», детдом. Чтобы были сильнее эти волны. Тогда чувствуешь себя живой. Тогда чувствуешь, что вокруг тебя — люди.
Нет сочувствия. Всё — норма, всё принимается почти сразу как должное. Никогда не плачу. Напора такой силы едва хватает на то, чтобы просто увидеть людей. Хотя сейчас начинает пробиваться что–то… Это хорошо и страшно одновременно. Хочется любить. Страшно, что прозреешь внезапно. Неизвестно, что такой поток может смести на своём пути.
Это реальность. И моя связь с ней.
P. S.
Бомм, бомм, бомм, бомм,
Засыпает детский дом:
Провода над корпусами,
Корпуса под небесами
И канавы подо льдом.
Бомм, бомм, бомм, бомм,
Если ты прижмёшься лбом
К ледяной оконной раме,
Горы, горы за горами
Развернутся, как альбом.
Бомм, бомм, бомм, бомм,
В чистом поле голубом
Светит месяц в форме рога,
На холме лежит дорога,
На дороге пыль столбом.
Бомм, бомм, бомм, бомм,
Что я знаю о любом
Часе ночи госпитальной?
Ничего. Да будет тайной.
Бомм, бомм, бомм, бомм,
и не спрашивай — по ком.
Дорогой Лёва!
К колодцу ведет тропинка — мимо последнего домика, мимо бани, по мокрым доскам. Сруб колодца бревенчатый, как у деревенских домов, ворота нету, ведро привязано к палке. Зачерпываешь воду, ждешь, когда ведро отяжелеет и пойдет ко дну, упираешь палку о край сруба и вытаскиваешь ведро.
Потом, расплескивая воду, наливаешь ее в свои ведра и идешь обратно. Обычно я не уходила сразу, а садилась на краешек колодца и смотрела вниз, на свое отражение и темную зацветшую воду. Или на озеро. Ведра тяжелые, мне не хотелось сразу хватать их и тащить, все равно по дороге приходилось отдыхать.
Какие есть чудесные слова:
Светлица.
Или — колодезь.
Дорогой Лёва!
Написала стих.
Гул шагов во дворах, ожидания, пробки,
— Опоздаю на час. Передашь? — Передам.
Мы построили город из картонной коробки,
Неизвестный, но Паша сказал — Амстердам.
Мы построили улицы в тесном пространстве,
За стеной, затихая, звонил телефон,
Из открыток и клея, гуаши и странствий
Мы для нашего города сделали фон.
Вот и стены закончены. Я торжествую.
— Маша, красная краска! Я сделал костёр!
Из чего бы построить теперь мостовую?
— Мостовую — из губок, — сказал волонтёр.
Мы достали мелки и раскрасили шпили.
— Маша, где пластилин? — Мне не дали мелка!
Из солёного теста деревья слепили,
А потом, как Антон предложил, облака.
Это было во время родительской группы,
Во дворе водосточные звякали трубы
И сверкали тяжелые струи дождя,
Грохотали, с небес устремлялись лавиной.
Мы построили город за час с половиной,
И забыли его на столе, уходя.
Дорогой Лёва!
Пишу опять с онежской почты, двенадцатое июля, вторник.
— Саша, почему ты вчера ушел на озеро и никого не предупредил? Как маленький!
— Я не маленький. Я большой. Большой. Мне девятнадцать лет. Я большой.
— В следующий раз предупреди, пожалуйста.
— Хорошо, Аня. Я тебя предупреждаю: я иду на озеро. Я иду на озеро. Я тебя предупреждаю.
— Саша, в походе ты можешь не чистить зубы. Пожалуйста, не чисти их сегодня.
— Хорошо. Сегодня я не буду чистить зубы.
Саша почти все умеет сам: сам следит за собой, сам готовит себе завтрак. У него замечательные руки, осенью он пойдет в производственное училище. Больше всего на свете Саша боится что–нибудь сделать неправильно, поэтому любую просьбу выполняет с необыкновенной точностью.
— Саша, твоя мама курит?
— Курит.
— А Катя Федорова?
— Курит.
— А ты?
— А я ношу воду, читаю, пишу, гребу на байдарке…
— Саша, что ты будешь делать?
— Буду с тобой разговаривать.
— О чем?
— О том, что я чувствую.
— И что ты чувствуешь?
— Доброту чувствую, радость чувствую, ум чувствую.
— А веселье чувствуешь?
— …Веселье чувствую.
«Люди бывают добрые, светлые, хорошие, обязательные, прекрасные, ответственные, честные, трудолюбивые, обаятельные, великодушные, щедрые, милые, старательные, привлекательные…»
Аня:
— Саша, почему ты за мной ходишь?
Саша:
— Потому что я тебя люблю.
Сашина мама:
— Это он первый раз в любви признался. Раньше говорил: ты мне нравишься, а так — в первый раз сказал. Бедный мой зайчик…
Дорогой Лёва!
Переписала для тебя письмо Алёшиной бабушке.
«…Не могу, не могу, он меня не слышит, он упрямый, он не понимает, я говорю — как в бездонную бочку, ему всё как об стенку горох. Не смотрит в глаза, всё, что и любил, — любить перестал, вырывается, не отзывается на имя, ушел в отказ, сил больше нет, может, зря это всё, всё равно смысла нет, я устала».
Н. В, но вы же молодец, вы всё равно делаете, вы его любите. И всё, что вы говорите и делаете, — оно не пропадает, остаётся с ним, в его душе и памяти. Сейчас оно спит. А потом вдруг новый качественный скачок. Главное — не сдавайтесь.
Я понимаю, мне легко говорить. Я час позанималась, ушла — вы остались. Но всё–таки поверьте мне. Даже если он не отвечает, как будто не слышит, продолжайте. Пусть он знает: что бы у него в душе ни происходило, вы всё равно с ним. Рядом. Ведь он тоже устал. Пережидайте темноту вместе.
Н. В., вы не знаете, что у него внутри происходит. Может, своя безнадежность. Не дайте ему уйти одному. Побудьте с ним. Побудьте с этим.
Обещала рассказать, кто такая Даша.
Даша похожа немного на Уну. Почти не двигается. Ноги навсегда согнуты под неестественным углом. Ладони крепко сжаты в кулаки.
Кормят Дашу через трубку.
Правда, она видит. Но что особенного увидишь, неделями лёжа на спине, кроме потолка. Подсядешь к ней — она хрипло смеётся и пытается приподнять голову.
— У Даши есть какие–нибудь штаны? Ну, взять её из кровати хоть минут на пять. А то она лежит и лежит.
— Доля у неё такая — лежать.
И про Юлю:
— А зачем тебе эти картинки?
— Это я буду с Леной так заниматься. Я тоже сегодня в школе была.
— А что ты там делала?
Юля сидит на кровати. Коротко стрижена. Ноги прикрыты одеялом.
Она ими пользоваться совсем не может.
— Сегодня вечером праздник. Ты пойдёшь?
— Нет, Юля, мне надо в институт.
— Институт? А что это — институт?
Пытаюсь объяснить.
— Ты когда сюда приедешь? Завтра?
— Нет, Юль, на следующей неделе.
— А завтра ты что делаешь? Пойдёшь туда, где большие девочки учатся?
— Да, а потом с мальчиком заниматься.
— А чем ты с ним будешь заниматься?
— Учить писать, читать.
— A–а, он учится читать…
— Ты умеешь?
— Нет. Мне тоже надо учиться читать, — говорит она со взрослой интонацией.
— Юля, сколько тебе лет?
— Не помню, — отвечает она с той же интонацией. — Десять или одиннадцать, не помню.
Думала, с Артёмом у нас всё хорошо. Наладили контакт, не прошло и года. Мальчик заниматься начал.
А вчера был очень плохой день. Артёму недавно сделали операцию. Для укрепления ножных мышц. Не буду вдаваться в подробности. Операция лёгкая, но после неё три недели нельзя стоять. И ходить, понятное дело. Приходится заниматься сидя.
Заниматься сидя Артём НЕНАВИДИТ.
Вот он веселится. Я прихожу. Перекашивается и стучится головой о ручку своего кресла–коляски. Делать ничего не хочет. Вообще.
На лице ненависть.
Разучился всё.
Мне–то больше всего хотелось дать ему как следует по попе. От обиды. Пришлось сдерживаться.
Рассказала об этом Шуриной маме, а она хитро улыбнулась и говорит:
— А это потому, что ты решила, будто всё точно знаешь.
— Что «всё»?
— Как с ним быть, знаешь. А не надо этого знать. Тем более точно.
Дорогой Лёва!
Лодочные сараи стоят у самой воды длинным рядом. Промежутки между ними заросли малиной, которую рвут дети по дороге на пляж. Как–то я заглянула внутрь через щель, но ничего не увидела, кроме лодочных цепей. На крышах сараев сидят чайки, сидела и я там как–то раз, пока грузили байдарки. Там пахнет солью, дымом и рыбой, одним словом — копчением.
Мне в город дали пару копченых рыбин, одну я съела, не выдержав, по дороге домой. Как на меня смотрели прохожие, когда я ела ее прямо так, руками, поставив сумку на парапет набережной! Мои руки тоже стали пахнуть солью, к ним пристали рыбные чешуйки, тогда я вспомнила Рыбацкий Стан. Мы туда плавали, он стоит на каменном мысу: хижина, коптильня, сарай для лодок.
Как рассказывал Женя, ставили всё это двое друзей, Андрюха Орел и Ваня Медведь, потом они поссорились, Ваня построил дом на другой стороне мыса, а Андрей остался на этой.
— Андрюха здесь всегда живет, он и баба его. Она гуляет по полгода, потом он ее бьет и дальше живут.
Мы вошли в дом: у стен две широкие лежанки, одна покрыта тулупом. Маленькое окошко, полутьма. Дверь и стены обиты войлоком на случай морозов, на стенах висят сети, разные хитрые крючки и другие приспособления, полка для посуды. На плите стоит закопченный чайник, и, конечно, пахнет рыбой.
Женя поставил на стол пакет с тушенкой («Я все равно Андрюхе должен»). Мы немного посидели на лежанках и вышли. Обратной дорогой Женя рассказывал:
— Знаешь, Андрюха вообще–то из Питера, он городской. Просто однажды наступает такой предел, когда понимаешь, что на самом деле человеку много- то не надо. Тут отношения очень чистые. Чего запутывать? Природа… Вот однажды и мне все надоест, перееду к Андрею, буду помогать ему сети ставить.
Дорогой Лёва!
Это будет последнее письмо в книге. Во–первых, скоро наступит пятнадцатое число, а я должна закончить всё за один день. Во–вторых, и так достаточно путаницы. А всё потому, что я ничего не понимаю. Но знаешь, это даже приятно. За последние три года — с тех пор, как я начала работать, — моим любимым выражением стало «Я не знаю». Поэтому не огорчайся, если тоже ничего не понял. Как говорят нам на практике в школе, «вы же учитесь!».
Заския:
— Дай ему понять, дай ему почувствовать, дай ему прожить.
«Такие дети притягивают. Их мир завораживает, хотя никто не может его понять. Нужно как–то проникнуть в этот мир и расширить его изнутри. Но никто не знает как».
«Умственно отсталый», «глубоко умственно отсталый»…
А мы не знаем и не можем представить, что делается в голове у Артёма, Уны, у остальных.
Кажется мне, они за такой рекой, где эти критерии несостоятельны и не нужны.
Их мир скрыт, но свет в наш мир проникает.
Не буду говорить о смысле, потому что всё равно ничего не знаю и не могу сказать.
Но мне хорошо с ними.
Я с ними чувствую такую глубину жизни, которая мне и не снилась.
Я хочу, чтобы они продолжали учить меня.
С любовью,
Маша.