— Вась!
— Чего? — я подписывала подведенные к наброску стрелочки и раздумывала, откуда пустить тень — сбоку, снизу или сверху.
— Обед закончился, — намекнул Валик.
— Отстань, я занята, — отмахнулась я.
— Скажи это Грише.
— И скажу, — вооружившись карандашом, я аккуратно заштриховала правую сторону нарисованного лица.
— Слушаю, — шеф тут как тут.
— Я по понедельникам не способна адекватно воспринимать объективную реальность в силу собственной некомпетентности в том, что касается нанопорошков, нанотехнологий, наноцентров и нанотехнопарков с их инновациями, — заявила я. — Тем более в жутких аномальных погодных условиях, из-за которых в Сибири уже второй месяц бушуют арктические антициклоны, и людей мучают мигрени. И вместо объективной рабочей реальности я выпадаю в субъективную, пребывая в астрале, и не надо меня там беспокоить, это опасно для жизни!
Редактор растерянно моргнул и посмотрел на Валика:
— Ты что-нибудь понял?
— Да голова у неё болит, — друг пожал плечами.
Шеф снова моргнул:
— Так может… по пятьдесят? Коньяк — лучшее средство от головы!
— На правах рекламы? — я усмехнулась, дорисовывая складки плаща. — Нет, спасибо, обойдусь кофе. Ещё полчаса, ладно?
— Лечись, — пожелал редактор.
Я закончила набросок и с минуту пристально его рассматривала. Вроде, все. С детства страдая скудностью образного мышления, я привыкла рисовать все, что представляла. И неважно, что художества получались корявыми. Главное, я видела придуманное, а с видением приходили и вера в историю, и её понимание. Жаль, имя пока не пришло… Обычно оно следовало за портретом по пятам, но… Всему своё время.
Отложив рисунок в сторону, я со вздохом переключилась на работу. Попыталась шикнуть на Муза, но тот упрямо не желал покидать моё плечо. Вот зараза… С ним работать — труды псу под хвост. От наноцентров с нанопружинами рябило в глазах, а вместо слов упрямо виделись древняя башня и полная луна, восходящая над пустошью. А до окончания рабочего дня — ещё три часа…
— Вась, глянь срочный текст!
Блин…
— Вась, на принтере лежит распечатанная полоса и ждёт, когда ты её прочитаешь!
Да чтоб вас всех…
— Вась, заказчики правку прислали. И не надо на меня так жалобно смотреть! Отправь Валика покурить и внеси её в вёрстку. Да, сама! Ты же знаешь, что он правку вносит левой пяткой через пень колоду… Вот, держи распечатки. И — внимательно, вёрстка уже подписана!
Когда же вечер?..
— Вась, ещё три срочных текста на вычитку!
Когда ж я сдохну?..
Вечер подкрался неожиданно. Закрывая очередной файл, я мельком глянула на часы и воспрянула духом. Без пятнадцати семь! Я выжила! Мы с Валиком переглянулись и, выключив компьютеры, переобулись, схватили верхнюю одежду и шустро смылись из офиса. Шеф имел дурную привычку: за две-три минуты до окончания рабочего дня он скидывал мне «очень срочный» текст на читку, а Валику — на вёрстку. И мы застревали за работой. К счастью, редактор имел и полезную привычку: за пятнадцать минут до выхода он звонил супруге и предупреждал, что-де стоит на выходе, грей, милая, суп. И мы, услышав вожделенное: «Дорогая? Я тебя не отвлекаю?», удирали из кабинета.
Улица встретила сорокоградусным морозом. Закутавшись в шубу и натянув на нос шарф, я попрощалась с Валиком и засеменила домой. Транспорт на холоде ждать — приятного мало. Быстрее дворами добежать. А с наступлением зимы я сделала приятное открытие: оказывается, от работы до моего дома не полчаса хода, а всего минут пятнадцать. А то и десять. В зависимости от силы ветра и количества градусов со знаком минус.
Погода была безветренной, но сырой мороз пробирал до костей, сковывая движения и затрудняя дыхание. Аномальные холода в городе стояли второй месяц, и второй же месяц улицы тонули в душном смоге. Съёжившись, я торопливо шагала по тротуару вдоль заснеженных домов, с завистью поглядывая на освещенные окна. С темных небес за мной наблюдала полная луна, и под ее взором становилось не по себе. Так, если опять за каждым углом замерещится гадость — здравствуй, вдохновение, и пока, крыша…
Я невольно покосилась на правое плечо, где сидело моё крылатое чудо. Как же ты не вовремя… Муз лениво наморщил нос, и у меня от желания писать зазудели руки. А я так надеялась, что он хоть на полгода в запой уйдёт и оставит меня в покое… Я ускорилась, свернув в парк, и побежала по узкой заснеженной тропинке. Там, за парком — мой дом с теплом, ужином, постелью и голодным котом… Я поправила шапку и вновь покосилась на Муза. Эх…
Мы познакомились, когда мне исполнилось пять лет. Пыхтя и сопя, я сочиняла стихотворение — ко дню рождения мамы. Сестра, решив отличиться, нарисовала открытку, и мне стало обидно. А повторяться не хотелось. И я решила сочинить стих. Промучилась весь день, а под вечер, подойдя к окну, увидела в отражении сидящее на моём плече существо. Тогда я не поняла, что он такое, и перепугалась знатно. Особенно его из-за внешности, ибо выглядел Муз жутко: на синем личике мерцали желтоватые глаза без зрачков, но с воспалённо-красной сетью вен, крючком выпирал нос, бескровные губы — сухо поджаты. Кстати, он вообще ни разу мне не улыбнулся.
Помимо жуткой физиономии, Муз обладал пухлым тельцем, закутанным в серую тряпку, спутанной гривой густых черных волос, короткими ручками и ножками и большими нетопыриными крыльями. И от него постоянно несло то водкой, то коньяком, то вином, то пивом. Алкоголь он, не стесняясь, с удовольствием потреблял в процессе моей работы, и наверняка из-за постоянных запоев имел ярко-синий цвет кожи.
Тогда же, при «знакомстве», он в первый и последний раз со мной заговорил. Внимательно изучив мою испуганную персону, Муз скривился и пожаловался на судьбу: мол, не везёт ему последние пятьдесят лет с творцами. Прежде, видите ли, приходилось работать с классиками, а тут — убожество без намёка на талант. И с тех пор не сказал мне ни слова.
Стих я после написала быстро, чем до слез растрогала маму. И заболела творчеством всерьез и надолго, а Муз теперь вечно крутился неподалеку. И только лет в пятнадцать закралось подозрение, что у меня не всё в порядке с головой, а Муз — это плод воспаленного воображения. И, наверно, от подобных мыслей я бы точно спятила, если бы не сестра. Алька умудрилась однажды его увидеть. Как? Может, потому что мы близнецы. Но — она его увидела и описала внешний вид, чем меня и успокоила. Не сумасшедшая. По крайней мере, в изоляции и срочном лечении не нуждаюсь.
За воспоминаниями и размышлениями я не заметила, как добралась до дома. Открыла подъезд, взбежала на пятый этаж и завозилась с ключами, открывая замки. Из-за двери донеслось тихое урчание. Я улыбнулась. Баюн. До него любое зверьё или быстро удирало из моей квартиры, или забивалось под шкаф, шипело, рычало и отказывалось от еды. А он, приблудившись с улицы, прижился. Я подобрала его котёнком, жалким, дрожащим и замерзающим, три года назад, у подъезда. Баюн вырос крупным, пушистым, желтоглазым, абсолютно чёрным и с аномалией: он никогда не мяукал — либо урчал, либо шипел.
Вот и сейчас. Замерев у двери, он тихо урчал и смотрел на меня голодными глазами. Я быстро разулась, разделась, влезла в тапочки и поспешила на кухню. Впрочем, отдельной комнаты под кухню в моей хате нет. Есть лишь прихожая, откуда можно попасть в кладовку, ванную и комнату психологической разгрузки. И шестьдесят «квадратов», на которых я с помощью стеллажей соорудила себе и кухню, и спальню, и кабинет, и гостиную. Ровно по четырем углам, благо, окон тоже четыре. Дом старый, потолки — за три метра, и площадь — соответствующая.
О квартире стоит сказать отдельно. Она досталась мне в наследство от бабушки. Последнюю я не знала — бабушка умерла вскоре после моего рождения, но квартира честно ждала именно меня. И сколько я ни расспрашивала о ней родственников, слышала разное: бабушка много писала, публиковалась в журналах и потому была не то особенной, не то эксцентричной, не то просто странной, не то сумасшедшей. А истина — где-то между. Впрочем, я на этом внимание не заостряла. И, отучившись в вузе шесть лет, удрала из-под родительского крылышка. Тем более Алька по окончанию оного сразу же вышла замуж.
Но — вернемся к завещанию, которое, кажется, отразило странности бабушкиной натуры: она выдвинула условия. Я не имела права: а) ничего из ее вещей выбрасывать или продавать; б) делать перестановку.
Я, разумеется, условия приняла. Оставила на переднем плане слева кухню и справа — гостиную, а на дальнем — слева кабинет и справа — спальню. При этом, надо сказать, хату она захламила отменно. Квартира была битком набита какими-то мешочками, папками, газетами, бумажными рулонами и прочими излишками нехорошими. Однако к жилплощади прилагался большой подвал, куда я хлам и унесла, ибо юристы бабки свято блюли все пункты завещания. А отнести в подвал и выкинуть — две разные вещи.
Очистив хату, я отгородила стеллажами «комнаты» и заменила плиту, оставив на прежних местах старинную мебель. Впрочем, последняя мне нравилась: резные стулья, столы и шкафы ручной работы наполняли квартиру атмосферой старины и таинственности. Хотя таинственности квартире хватало и без мебели. Лично мне она напоминала бермудский треугольник: всё, что здесь забывали, исчезало бесследно, а всё, что я уносила в подвал, появлялось само по себе. Причем всегда с определённой целью.
Сегодняшний вечер исключением не стал. Зайдя на кухню, я сразу увидела стоявший на столе полуметровый канделябр. Почерневшая серебряная лоза обвивала дерево, на «ветвях» которого держалось восемь чаш с огарками свечей. Раритетная вещь, коллекционеры — с руками оторвут… Эх. Кабы не завещание — продавала бы наследство и не работала…
Я вытащила из холодильника кастрюлю с остатками супа и поставила её на плиту. Включила чайник и насыпала Баюну корм. Быстро сбегала в спальню, переоделась в домашний костюм и вернулась на кухню. Задумчиво посмотрела на канделябр, прикидывая, не убрать ли его на балкон, уж больно много места занимает, когда… Мигнув, погас свет. Выключился чайник. Потух индикатор на плите. Вот и пожалуйста. Вот зачем появился подсвечник.