Послесловие к роману Вячеслава Рыбакова «Очаг на башне» — третьей книге в серии «Новая фантастика» (Рига: Астрал, 1990)
© Сергей Переслегин, 1990
«В конце года Воды, такой-то год по новому исчислению, центробежные процессы в древней Империи стали значимыми. Воспользовавшись этим, Святой Орден, представляющий, по сути, интересы наиболее реакционных…»(1)
Будем говорить так. Абстрагируемся от боли и страха, подменим жизнь Схемой, — сделаем все, чтобы ответить.
«Это называется неразрешимый вопрос. Сколько бы их не было — всегда приходится заново мучиться. И помочь никто не может. И никогда не знаешь, прав ты или нет»(2).
«Очаг на башне». Неразрешимый вопрос. Роман с большой натяжкой можно назвать фантастическим. В реалиях быта не имеет аналогов лишь биоспектралистика, и то я бы не стал ручаться. Ведущие идеи этой науки слишком красивы, чтобы не быть истиной. Вполне вероятно, что в каких-то полузакрытых НИИ уже разворачивают спектры и выясняют природу латентных точек.
Но если «Очаг» — реалистическое произведение, если в нем изображен мир, в котором нам приходится жить, тогда все (неразрешимые) вопросы превращаются в один — зачем жить? Чтобы придумывать новый смысл и объявлять себя «винтиками организованного мира»? Этого мира?
Классический треугольник: Симагин — Ася — Вербицкий решен автором вполне традиционно. Тонкость в том, что Вербицкий убивает любовь Аси при помощи изобретения Симагина, тем самым раз и навсегда выигрывает спор.
«…кто хватается за искусственные возможности? В первую очередь тот, кто уже не может сам. Тот, кто не в силах создавать и потому стремится заставлять»(2).
Разговор идет о прогрессе, его оценке.
«— Мы не можем отказаться от электромагнитного аспекта цивилизации», — говорит Симагин, и Вербицкий отвечает:
«— Полтора века играть с магнетизмом, набить атмосферу излучениями, убедиться, что включать друг друга куда легче при помощи телевизоров, радаров, лучей наведения, помехосистем и помехозащит, вещания и глушения — и открыть, наконец, что беззащитная живая плоть не выдерживает этих удобств!»(2)
(Недавно слышал очередную экологическую истерику: не надо энергетики, не надо пластмасс, не надо космоса, не надо вашего прогресса. Ну, хорошо, ну, не надо. Но что надо? «Бога ради, Тихий, неужели у вас нет положительных идеалов?»(3))
Но известный ответ: все есть яд и все есть лекарство, — уже не может устроить. Что есть прогресс в нашем мире, где Друг убивает твою Любовь, используя твою же Работу?
Неизбежность? Нет, разумеется, именно такой исход счастья двоих не был предопределен. Следует, однако, рассмотреть класс подобных ситуаций.
«— Восемнадцати, дура, вышла за него. Такая любовь — ах! Молодой, талантливый, добрый. Глаза светятся, детей ласкает. С братом моим младшим души друг в друге не чаяли. Только и разговору, когда пойдем опять играть к дяде Коле? Ну, думаю, судьба. Теперь брат приходит из плавания, сквозь зубы цедит: брось, пока не поздно, эту падаль…
— За Европами погнались, — забормотал он, свесив жирную голову и косо уставясь в потолок. — А что мы без Бога? Пшик! Человеку нельзя без веры, а во что? Чудо где? Нету!.. — а потом переломился пополам, свесив голову ниже выкрутившихся рук, и в горле у него заклокотало… с каждым выдохом из него вырывалось: „О господи… о господи…“
…Нет, не поздно. Мне двадцать восемь лет, и я твердо знаю теперь, что главное в мужчине — ум и деньги»(2).
Это тоже можно было описать — как медленно, годами, умирала любовь Риты к Ляпишеву.
Плохо, когда кажется, что нет выхода. Раньше мы спрашивали, кто виноват. Сейчас знаем, или думаем, что знаем. Все равно дышать нечем.
«Я оскорблен этим несуразным государством не только как гражданин, но стократ как мужчина, потому что оно не только вырастило возможностью бесконтрольной власти двух-трех-пятерых Рашидовых, но отнимающим все силы, выматывающим душу скотским бытом, мало-мальски улучшить который можно единственно приближением к той или иной кормушке, поголовно сделало красавиц проститутками, пусть и разных сортов: от толкающихся при интуристах до толкающих в мужнину спину: „Вступай в партию, ученым секретарем назначат…“»(2)
Анализ запутался во взаимосцепленных проблемах, к которым не привыкать жителям несуразного государства. Потому выберем цель.
Не комментарий к роману — «Очаг» не нуждается в разъяснениях. Тем паче, не перестроечное социальное исследование. «Как у нас плохо» известно всему миру, и писать об этом стало слишком разрешено.
Поиск решения.
«Наверное, тогда станет еще тяжелее. Потому что рывком выдвинутся из мглы недомыслия давящие глыбы прежних ошибок»(2).
Шаг первый: Социум
Роман создан до перестройки. Остановившийся 1984 год повторяется из вечности в вечность, над гниющей страной «клубится душная, беспощадная ненависть»(4). Деструкция. Распад социальной ткани.
В новом варианте потребовалось изменить несколько фраз. Вербицкий перечисляет иные дежурные темы («раньше не могли писать, какой социализм хороший, теперь не могут писать, какой Сталин плохой»(2)), да пару раз упоминает новые веяния Сашенька Роткин:
«— От застойщиков получал по морде? И от перестройщиков будешь получать…»(2)
Главное менять не понадобилось. Дети гибнут.
Значит, преобразования, ставшие предметом гордости одних, страха и ненависти других, затронули лишь самые верхние, лабильные слои общественного сознания. Изменилась форма реакции социума на мир, но никак не содержание.
От свидетельства В. Рыбакова можно отмахнуться, назвав «Очаг» клеветой на человека, но ярлыки сейчас не в моде. Можно, впрочем, сказать, что роман на семейную тему потерял актуальность, и отложить его публикацию, как и было сделано в 1987 году. А можно вспомнить навыки застоя, провести косвенный анализ прессы и понять, что мы продолжаем жить в проклятом мире.
«Вспомни, как было. Не бежать невозможно, каждая мышца поет, звенит, словно парус. А теперь? Насилие над собой, становящееся привычным, но не способное радовать. Истошный бег не к радости, а от стыда. Радость дают лишь результат и его оценка, но не бег»(2).
Вспомни, как это было.
Революция, инициировавшая построение в стране классического фашизма. Исторические вехи теперь широко известны — как же, «дежурная тема — это тема, которая дает взятки». Нас не должен интересовать объективный ход событий. Важнее субъективное содержание, отражение истории в коллективной психике.
Влияние идей социализма на широкую массу сделавших революцию преувеличивается. Абстрактные теории классиков были этим людям просто непонятны. Воспринимались лозунги. Организованность революционного процесса обеспечивалась с одной стороны общностью вполне эгоистических интересов рабоче-крестьянской массы, с другой — авторитарным руководством тончайшего слоя интеллигентов, создавших партию. «Внутренняя» самоорганизация, основанная прежде всего на личном интересе, провоцировала анархию. Соответственно, в условиях гражданской войны она усиленно вытеснялась «внешней». Доверия, завоеванного партией в предреволюционные годы, оказалось достаточно, чтобы в стане победителей этот процесс не встретил серьезного сопротивления.
Крестьянин уходил на фронт, добровольно подчиняя свой интерес государственному. Мечты, чаяния, надежды он отдавал в залог революционной власти, рассчитывая, что они осуществятся, но позже. Исполнение всех желаний одинаково отсрочивалось: личные интересы должны были быть удовлетворены завтра, после построения нового общества.
Только это общество революционеры представляли по-разному, поскольку различались их интересы. Общим было предвкушение «счастья для всех». Коллективное сознание ориентировалось на будущее.
Отсюда энтузиазм, до сих пор присутствующий в ностальгических воспоминаниях. «Не бежать невозможно…»
Ноосфера быстро приобрела нездоровые особенности. Начав воспринимать «новый мир» как овеществленное счастье, общественное сознание стало нетерпимым по отношению к любой критике этого идеала — ситуация, чреватая «охотой на ведьм» и прогрессирующей ксенофобией. Исключительная ориентация на будущее привела к тотальному отрицанию прошлого. Уничтожение церквей шло с полного одобрения большинства.
Наиболее опасным было вытеснение в подсознание реальной обстановки, в которой приходилось жить и действовать.
В следующее десятилетие болезненные явления продолжали нарастать. Вытеснялась все большая доля информации. Это означало расслоение социума на знающих реальное положение вещей и живущих в мире иллюзий. Происходило формирование господствующего класса, использующего общество в своих узко корыстных интересах. («Революционный террор? Для меня!»(2)), и, одновременно, создание псевдореволюционной псевдокультуры.
«Власть имущим» идея «нового общества» давала оправдание, иллюзию деятельности во имя народа, его грядущих поколений. Массы жили с отсроченными интересами, руководство жило с отсроченной совестью. Те и другие рассчитывали получить по векселям.
Война разрушила часть мифов ценой лучшего, что мог дать социум. Поколение, пережившее ее, стало образцом гражданской трусости. Дело здесь не только в фанатизме и вошедшем в привычку повиновении. Слишком многие не вернулись[29].
Деформации продолжали нарастать.
«In the Land of Mordor Where shadows lie»(4).
Страну населяли тени.
Шестидесятые.
Почему-то никто не обратил внимание на общемировой характер этого феномена. Схожие процессы развернулись в СССР, США, в Африке и Европе. Освобождение мысли.
Компьютерная революция. Человечество дотянулось до звезд. Знаменитыми работами Форрестола и Медоуза началась прогностика.
Развалилась колониальная система. Впервые в современной истории произошла деэскалация политического кризиса. Громко заявило о себе университетское студенчество. Экспоненциально росли расходы на образование и науку.
Из этого времени берет свое начало трагедия романа. Непосредственно из шестидесятых пришел Вайсброд.
Как-то, пересказывая роман, я назвал Вайсброда постаревшим Гириным(5), обратив внимание на общность биографий и единство реакции на мир.
«…я дрался! Я маневрировал, да! Мой лучший друг двенадцать лет делал вид, что меня не знает!»— бессильно кричит Вайсброд. Это была цена работы. «Другой мой друг, когда я тайком приехал его проводить, плюнул мне в лицо».
«— Западные Ворота Морийского Государя Дарина открывает Заветное Заклинание, друг». И еще: «хранителей спасет лишь взаимная верность»(4).
«Прорыв шестидесятых» соединил у нас в стране два прогрессивных течения. Первое — преклонение перед наукой, интеллектуальное освобождение — носило, как я уже отметил, общечеловеческий характер. Если нужны ярлыки, его можно назвать либеральным или даже буржуазно-либеральным. Второе, коммунистическое, течение существовало только у нас. В этом наша заслуга, в этом наша вина.
«Под звон курантов, главных на планете,
Под звон ручьев, лукавых и тенистых,
Все люди станут добрыми, как дети,
Резвившиеся древле в Назарете…
Заманчива и лжива эта пристань!»[30]
Суждения о «новом мире», сложившиеся у людей, представляли собой миф. Однако, вне зависимости от этого, рациональное зерно существовало. Сейчас мы близки к тому, чтобы забыть это, но Маркс действительно был крупнейшим экономистом своего времени, а Энгельс заложил основы теории систем задолго до Богданова и Берталанфи и научился применять ее к историческому процессу задолго до И. Ефремова. Созданная классиками динамическая модель изобилует ошибками, но она правильно оценивает тенденции[31]. Во всяком случае, известные мне альтернативные схемы обладают меньшей предсказательной силой, хотя и создавались на сто лет позже.
Идеологической основой советских шестидесятых стала попытка верификации идей коммунизма. Созданная И. Ефремовым (в меньшей степени А. и Б. Стругацкими) стандартная модель была, как показал дальнейший анализ[32], ошибочной. Но она была научной.
Общественное сознание обрело реалистическую перспективу. Страна стряхнула с себя прошлое и снова устремилась в завтра. Специалист разглядел бы в происходящем черты нездоровой эйфории.
«И так нам захотелось ввысь,
Что мы вчера перепились,
И горьким думам вопреки
Мы ели сладкие куски».
Гирин. Вайсброд. Одна ошибка — страшная, преступная — отождествив себя с обществом, они отождествили общество с государством.
«… я выиграл! Я нашел вас! И выучил вас! И мы обгоняем их на пять лет! Не сметь испортить! (…) Эта страна получит амбулаторные резонаторы первой! Эта!! Тем и так неплохо!!»(2)
Это позиция коммунара.
Я не осуждаю. Но, доверившись стране, шестидесятники доверились тем, кто выступал от ее имени — правящей элите, которую всякий марксист считает выразителем интересов господствующего класса(6,7).
Контрудар системы не мог встретить сопротивления.
Предавали не все.
Спивались. Почти все.
Уезжали.
Сильные поступали, как Вайсброд. Вели безнадежную борьбу, поддерживая существование «этой страны». Меньшинство из них создало людей, которых я называю тенью шестидесятников. В романе к ним принадлежат Симагин, Вербицкий и Ляпишев.
Семидесятые убили мечту о коммунизме. Несколько упрощая, скажу, что с обществом случилось то же, что и с Асей.
«Я вас всех ненавижу»(2).
Ложь. «Чаша отравы»[33]. Пустота впереди, закрытые двери. Поколение, выбитое из культуры, как поколение сороковых было выбито из жизни.
«Восьмидесятники», следующие, приняли правила игры:
«Кто-то должен заполнить словесное пространство? Кто-то должен создавать шумовую завесу? Почему не я?»
Шестидесятники заплатили страшную цену. Эти заплатят дороже, став поколением, которое проклянут дети.
Шаг второй: Противостояние
Содержанием описанных процессов была фашизация общества. Я говорю не о «бесконтрольной власти Рашидовых» и даже не о блокаде информации. Все это — необходимые, но не достаточные условия. Должны появиться фашисты.
«Вдвоем зажимают за шею в положении „раком“, а третий лупит табуреткой. В ней килограмма четыре! Мне отбили почки за то, что не стал чистить сортир за „старика“… Если не откликался на Абрама, били ночью».
Фашист — вменяемый, но психически искалеченный человек, выплескивающий в мир ненависть. На поздних этапах она обращена на выделенную по тому или иному признаку социальную группу. Первоначально ненависть не имеет конкретного адресата. Просто — жестокость разливается по стране, ломая и убивая.
Симагин связал бы фашизм с резонансным возбуждением садо-мазохистского участка биоспектра. С неизбежностью возникает пирамида, где в самом низу изгои, а наверху единственный лидер. Эта социальная пирамида индуцируется в любые структуры и отношения — идет «саморазогрев»: чем дальше зашла фашизация, тем интенсивнее процесс.
Когда впервые рассматриваешь эту схему, зло кажется всепобеждающим. Потом начинаешь понимать, что раз мир еще существует, есть силы, противостоящие коллапсу.
Возникает искушение продолжить анализ, найти социальные слои, интересы которых отрицают фашизацию и фашизм, исследовать взаимоотношения этих слоев с общенародным государством. Но поступить так — значит заведомо упростить «Очаг на башне», превратив роман в политический. Между тем, В. Рыбакова интересуют не сами социальные явления, но их проекция на судьбу человека. Не кампания в прессе, осуждающая «пропаганду оппозиционных КПСС политических структур», а воздействие этой кампании на Вербицкого и Роткина, опосредованно на Асю и Симагина.
«Он слышал Ее имя, он ждал повторенья,
Он бросил в огонь все, чего было не жаль,
Он видел следы ее, жаждал воды Ее,
Шел далеко, в свете звезды Ее
В пальцах его вода превращалась в сталь».
«— …Области сознания, через которые наиболее успешно происходит выплеск, у каждого свои. У тебя словесность, у меня вот — биоспектралистика. Мы называем их конструктивными областями. У Аськи, наверное, любовь».
«— Если эти собаки все-таки устроят войну… или без всякой войны нас перетравят заводами, дамбами… я буду помирать и жалеть только об одном: что не знала, когда. И не успела ни Антона накормить повкуснее, ни Симагина обнять… напоследок. А если Симагин женится не на мне (…) Я буду плакать, и целовать, и любить, — если он позволит. (…) Почти все лучшее во мне из-за того, что мы вместе. Потому что мы никогда не притворялись и не врали, шли друг в друга целиком: по-настоящему, какие есть… И связь уже нерасторжима»(2).
«— Вешаются на шею убогие куры, — а настоящего, хоть убейся, нет. Уж сидела бы дома со своим Симагиным — как же, взалкала африканской страсти, высокодуховной аморалки, истосковалось мещанское сердечко по запретным плодам, остренького захотелось; разумеется, от Андрюшки она побежала, только пальцем щелкни, но кой же ляд я щелкнул-то?»(2)
Противостояние романа, главная тема. Любовь.
Любовь как единственная сила, способная спасти мир? Смешно для ортодоксальных марксистов.
Но не зря тоталитарные режимы отрицают Любовь, а в антиутопиях проблемы ее регламентации, расчленения, уничтожения занимают едва ли не главное место.
Все дело в том, что пирамида садо-мазохистских отношений проста и способна перекроить по своему образу и подобию любой мир, штампуя стереотипную структуру. Лишь притяжение Двоих включает в себя связи, которые усиливались и усложнялись миллиарды лет. Разум и чувства умножаются на главную генетическую доминанту, что может быть жизнеспособнее? Вот только микроподсадки…
Любовь — сплав животного и человеческого, путь по острию ножа. Ее способность противостоять внешнему миру, кроить этот мир по своему образу и подобию определяется равновесием светлой и темной любви, эроса и антиэроса.
Значит — разъять Любовь, и Спасение станет гибелью.
Говоря о коллективном сознании, я намеренно опустил тогда это, главное. Взращенная официальной культурой закомплексованность породила психическую основу наших несчастий, превратив великий народ в нацию рабов, гордящихся своим рабством.
(Неумелые попытки показать в книгах и на экране земную любовь были восприняты большей частью страны как опасность, обрекающая общество на вырождение.)
«Этика и психология семейной жизни» выродилась в чтение основ гражданского законодательства вперемешку с Тургеневым, литература…
«…гуляли ученики ПТУ Надя и Сережа, ему нравилось, какая она красивая, какая у нее кожа чистая, теплая, и он наломал ей сирени и, преодолевая застенчи… чивость, взял за руку, а она спросила: „Тебе нравится твоя работа?“ (…) И мне говорят: все очень неплохо, но есть сексуальные передержки. Например, кожа. При чем тут кожа. Поймите, это же де-ети! Подростки! Пусть ему понравятся ее глаза…»(2)
Разумеется, воспевая «чистую», «возвышенную», «неземную», а на деле ханжескую любовь, официальная культура вытеснила реальную информацию об отношениях полов в глубь подсознания. Возникла «культура подворотни», отрицающая все, кроме животного. Как показывают опросы, в рамках данной субкультуры получает сексуальный опыт около 90 % молодых людей. Результаты известны[34].
«…повела его дальше, еще дальше, совсем далеко и, оставшись с ним вдвоем, похохатывала, когда он — злой, самолюбивый, уже ненавидящий, путался в ее застежках, а потом не умел войти, и снисходительно бормотала: „Да ниже… вот мальчишка неловкий…“ Ловкость. Это он запомнил навсегда. Умение, сноровка, навык. Не важно, что чувствуешь, — важно, как делаешь. Он пришел домой в три ночи, он совсем не чувствовал себя победителем, в пути его вырвало; он долго вытирал лицо, ладони и забрызганные выходные брюки (…) только что выпавшим снегом, брал чистое и отбрасывал грязным (…) и глупым, тошнотворным стало то, что вызывало трепет»(2).
Они разными вошли в магический треугольник отношений. Надломленная Ася, разучившаяся верить, Вербицкий, уже начавший путь в девятый круг, оставивший надежду. Симагин, на краю пропасти удержавший Асю. Вспыхнула открытость, тончайший шнур света, протянувшийся между Двоими, раскаленный до ядерных температур, чудовищно интенсивное поле притяжения. То, что Вербицкий назвал «проклятой струной». То, что должно его спасти.
Сколько бы мы ни говорили о предопределенности катастрофы (точка зрения Вербицкого!), мы не можем снять ответственности с героев. Рыбаков оставил им выбор.
В любом мире никто не может отнять у нас права оставаться людьми. «Никто. Только мы сами». Можно объяснить, почему Сталин — в той или иной форме — был неизбежен. Но нельзя простить тех, кто допустил культ. «Ах, вы не виноваты?»(2)
«Проклятая струна» вернула Вербицкому способность творить. Индукция могла пойти дальше, если бы Ася сделала встречный шаг, если бы она вспомнила об ответственности за того, кого приручила. Ведь она посчитала себя вправе быть с ним откровенной.
Не ответив, Ася подписала приговор. «Любовь — это всегда созидание».
Рыбаков страшнее Оруэлла. Последние главы невозможно перечитывать. Всплеск, финальная вспышка любви сменяется безразличием смерти.
На фоне катастрофы Симагина почти незамеченной остается параллельная трагедия Вербицкого. «Было очень больно». Эта фраза повторяется дважды.
И все. Кончилось противостояние. «Буря над всем материком». (А. де Сент-Экзюпери. Ночной полет.)
Есть необходимость применить к построенной социальной модели иной аппарат, почти математический. Роман дает такую возможность, поскольку важную роль в нем играет биоспектральная лексика. Всегда важно найти слово. Понятие «синдром длительного унижения» стало ключевым термином «Очага на башне». На мой взгляд, этот термин — сам по себе открытие.
«Стремясь приспособиться к миру, сознание отвергает конструктивную область. (…) А отталкивая конструктивную область, сознание отталкивает мир в целом. (…) Пока есть обратные связи и сознание развивается, доминируют эмоции типа „верю“, „интересно“, „люблю“, которые отражают стремление сознания к расширению деятельности. Когда конструктивная область отвергается… остается лишь более или менее беззастенчивое употребление мира»(2).
Высота биоспектрального пика СДУ характеризует интенсивность процесса отторжения. Как выяснили сотрудники лаборатории Вайсброда, особенно велик он у чиновников.
Понятно. Чиновник может функционировать только внутри пирамиды власти. Сама структура ее подразумевает использование нижестоящих, борьбу за сохранение и упрочение своего положения. Всякое творчество воспринимается как прямая угроза системе отношений и немедленно наказывается. Конструктивная область ограничивается рамками карьеры, это на деле и означает «более или менее беззастенчивое употребление мира».
И на другом полюсе социума СДУ проявляется с фатальной неизбежностью. Вербицкий, Ляпишев, Широков, Кашинский… Творчество не терпит организации. Но свободным в административной системе оно быть не может. Противоречие снимается переходом к эрзац-творчеству, то есть, как всегда, отторжением конструктивной области.
Третий тип формирования СДУ наиболее распространен. Он напрямую не связан с макроскопическими отношениями. Симагин говорит, что контакт между индивидуумами с разной направленностью векторов психики невозможен. На самом деле невозможен лишь конструктивный диалог. Человек с выраженным СДУ помощь воспринимает как издевательство, преданность как назойливость, и соответствующим образом реагирует, стремясь разорвать возникшие связи. Но общение относится к конструктивной области (ведь можно создавать не только теории и картины, но и отношения). Следовательно, происходит активное подавление творческой функции.
Стремление сознания к расширению деятельности наталкивается на непреодолимое препятствие и сменяется своим отрицанием. «Я не желаю больше встречаться с этим человеком». И чем больше таких событий, тем вероятнее обобщение.
«И уже нет ни любви, ни таланта, только боль, боль, живешь будто по привычке, так иногда едят в обеденный перерыв — раз уж время пришло — надо поесть… Раз уж перерыв между рождением и смертью пришел… Не трогайте меня, отойдите, ведь вам же на меня плевать, я знаю, почему же вы обижаетесь, когда мне плевать на вас, уйдите Христа ради — вот последнее желание, которое теплится едва-едва, но даже оно тщетно…»
Опосредованный, но самый распространенный механизм, определяющий способность СДУ накапливаться в обществе. Достаточно встретиться людям с разным знаком психики, и зловещий пик чуточку вырастает.
«Изучая фашистские диктатуры ЭРМ, философ и политик пятого периода Эрф Ром сформулировал принципы инфернальности. (…) чем выше, чище, благороднее будет человек, тем большая мера страдания будет ему отпущена… (…) Инфернальность стократно усиливала неизбежные страдания жизни (…) создавала людей со слабой нервной системой, которые жили еще тяжелее — первый порочный круг. (…) Унижение и мучения (…) возвращали человека (…) в первобытную ярость, смешанную с чувством бессилия», — писал И. Ефремов.
Инфернальность рассматривается им как интегральная характеристика социума, мера страдания, «усредненная по косому срезу». СДУ — дифференциальная характеристика, работая с которой можно точно исследовать динамику. Еще важнее то, что схема В. Рыбакова показывает конкретные механизмы формирования инферно: генерацию СДУ пирамидальной общественной структурой и его распространение через непонимание.
Физическим аналогом инферно будет энтропия, мера нереализованной социальной работы. Напомню, превращение механической энергии в тепло необратимо. СДУ, вернее межличностные отношения, им порожденные, представляет собой социальное тепло. Надежды, желания, радость, отчаяние переплавляются в инфернальном мире в одну конечную эмоцию, в ненависть. «Я вас всех ненавижу».
Социальную энтропию можно вычислить через работу, расходуемую в обществе на достижение заведомо недостижимой цели.
Нереализуемые проекты, не суть важно, технические или социальные, разбиты на множество элементарных задач, каждая из которых разрешима. Действия людей остаются упорядоченными, нарастание энтропии происходит лишь при попытках согласовать достигнутые результаты. В пересчете на одного человека оно незначительно.
Гораздо существеннее межгрупповые конфликты. Поскольку цели, которые ставят перед собой их участники, противоположны, по крайней мере одна из них не будет достигнута. Максимальный рост энтропии связан с борьбой равных по своим возможностям групп, так как в этом случае обычно не реализуются обе цели.
Наконец, личностные конфликты. Степень упорядоченности минимальна, возможности противников равны. Удельная энтропия (СДУ) увеличивается особенно быстро.
В обществе первый механизм связан с социопсихическими комплексами, второй порождается политической борьбой. Происхождению третьего посвящен «Очаг на башне».
Энтропия увеличивается во всех случаях. Но если социум переходит преимущественно к третьему механизму, растет уже ее производство. «Проморгали момент, когда подростки в парадняках перестали бренчать: „Корнет Оболенский, налейте вина“ и стали бренчать: „А я сьем бутылочку, взгромоздюсь на милочку“»(2).
Вот вам математически точный символ застоя.
Пепел.
«Мы созданы пеплом великих побед».
Вывод о неизбежности роста производства энтропии справедлив лишь для закрытого общества. Если информационноэнергетический обмен не прекращен, будут существовать и обратные процессы[35].
На макроскопическом уровне закрыть общество можно. Однако в социуме нет силы, способной запретить индивидуальное творчество, личное познание мира. То есть на уровне психики отдельного человека, именно там, где производство энтропии максимально, наиболее вероятны обратные процессы: если СДУ отрицает творчество, то и творчество отрицает СДУ. Возможны два варианта динамики, предопределенность отсутствует.
В романе проблема выбора встает перед творцами — Симагиным и Вербицким. Точкой их соприкосновения, внешним мотивом спора стала биоспектралистика, новая наука, введенная В. Рыбаковым в круг идей и понятий фантастики.
Не случайно Вербицкий делает свое дело при помощи изобретения Симагина. Слова — разменная монета. Можно принять логику Вайсброда, можно обосновать позицию Симагина. Но дело доказало правоту Вербицкого: «Любое новое средство будет использовано в старых целях».
Вербицкий — вершина своего поколения. Потому и оказался способным на предательство. Роткин, например, предать не сможет. Иуда Искариот был апостолом, познавшим Добро, одним из тринадцати. Вербицкий тоже. Был.
«Где время, когда душа кипела, а первая страница столистовой тетради в клетку молила: возьми! вспаши! И обещала то, чего никто, кроме меня, не знает и не узнает никогда, если я не увижу и не расскажу; вспыхивали миры, оживали люди, копеечная ручка была мостом в иную Вселенную… Белая бумага! Как вы не слышите, она же кричит: вот я! Укрась меня самым чудесным, самым нужным узором: словами. Драгоценными, звенящими, летящими словами. Спасающими словами. Побеждающими смерть, убивающими боль, знающими мудрость! (…)
У Андрея остались многие ваши школьные рукописи, я их читала, простите. Я говорила Андрею — такое понимание, такая боль за людей, даже странно для мальчика. А тут этакое…»(2)
«Чем выше творческий потенциал, тем отторжение вероятней».
Вербицкий понимал все. Не Ася ему была важна. Было нужно заставить. Решающий, последний аргумент в споре. Не с биоспектралистикой — поводом, искушением, не с Симагиным. Со своим прошлым.
Итак, Симагин и Вайсброд считали биоспектралистику панацеей. Вербицкий воспринял ее как преступление против человечества и сделал орудием преступления. Интересно, чем эта наука станет в мире Роткиных? У Шекли подобным изобретением пользовались для утонченной проституции — сравнительно безобидное применение.
В. Рыбаков доказал, что работа Симагина, как и всякое открытие, не Спасение. Просто очередная инновация, выброшенная в мир. Как новое, она изначально антиэнтропийна и увеличивает долю свободы человека и человечества. Как всякое изобретение, она неизбежно отчуждается от своих создателей и становится для общества средством, включенным в существующую структуру отношений. Иными словами, происходит лишь интенсификация процессов производства и поглощения энтропии, но равновесие почти не сдвигается.
Почти, потому что какое-то время новое находится в руках того, кто привнес его в мир.
Да, прогресс сам по себе не способен спасти. Но остановка прогресса губительна. Прекращение познания закроет общество, вдобавок творцы, лишенные права создавать, пойдут по пути Вербицкого. А то, что в их руках не окажется очередной биоспектралистики, несущественно. Убивать можно и камнем (Р. Брэдбери. «Ржавчина»).
Распространившиеся в стране антикосмические, антиатомные, антисциентические настроения — не просто истерика, но истерика опасная, провоцирующая рост производства энтропии. С социопсихологической точки зрения нынешняя борьба с прогрессом представляет собой реакцию на позитивизм шестидесятых годов и последующее разочарование. Я назвал бы это явление «комплексом Вербицкого».
Если он не будет преодолен, мы станем обществом, обращенным в прошлое.
Шаг третий: Человек
Лишь теперь мы подошли к центральному образу романа, к Андрею Симагину.
Отрывки из стенограммы обсуждения романа В. Рыбакова «Очаг на башне»:
«— Симагин очень уж положителен. Только в замшелые годы писали таких симпатичных людей.
— По-вашему, он положительный герой?
— Он глуповат, как всякий добрый человек.
— Самое фантастическое то, что семья Симагина вообще существует. Ася все равно бросила бы его.
— Ася страшно раздражает. Симагин — розовое никто. Ася — просто никто.
— Симагин — тип человека, который, пуская слюну, делает бомбу. Он чем-то похож на доктора Гильётена. Никакого преступления Вербицкий не совершает, так — шутки судьбы, возмездие Симагину за его преступно младенческие наклонности.
— Нет, то, что Вербицкий совершает преступление, очевидно. В биоспектралистике не вижу ничего аморального. Почему Вербицкий возникает, что ему не нравится? Толчок к событиям выдуман автором.
— Вы доказали лишь, что Вы с Вербицким не согласны.
— Вербицкий говорит хорошие вещи, но он же заведомый негодяй! Вообще у Рыбакова получаются отрицательные герои, но не получаются положительные.
— А кто вам сказал, что Вербицкий отрицателен? (Залу) Кто в своей жизни встречал Вербицкого? Так. Все. А Симагина?..
(Личное наблюдение: чем старше становишься, тем лучше понимаешь Вербицких и реже встречаешь Симагиных.)
На других обсуждениях Симагина называли юродивым, блаженным, автору указывали на предельную неправдоподобность образа.
Между прочим, Ляпишев или Сашенька Роткин возражений не вызвали. Откуда же столь активное неприятие именно Симагина? Фрейд сказал бы: „даже странно вести себя так резко, когда речь ведь идет только о чисто теоретическом исследовании“.
„Ему казалось, что если приласкать мир, мир станет ласковым. Но он это придумал только потому, что любил ласкать — так же, как любил дышать“»(2).
«— Мама меня обманула?
Симагин глядел ему в спину. Антошка стоял неподвижно и ждал ответа.
— Нет, — сказал Симагин. Антошка молчал. — Нет, Антон, она не обманула тебя. Она сама верит в то, что говорит. Она больна»(2).
«— Ты — никто», — говорит Ася.
«— Симагин — розовое никто», — говорят на обсуждении.
Общность реакции реальных людей и героев романа я объясняю как проявление основного социопсихологического комплекса восьмидесятых. Коммунистическая культура, зачатки которой сформировались в шестидесятые годы, воспитывала доброту. Жизнь провоцировала СДУ, то есть отрицание доброты, и вытесняла в подсознание то, что в детстве было создано культурой в душе человека. Возникала очередная область патогенных рассогласований.
Утверждаю: неприятие Симагина есть неприятие раннего себя, детства.
Всплывает уничижительное словечко «инфантилизм». Между тем, означает оно непосредственную реакцию на мир, свободную от корректировки со стороны СДУ.
В. Рыбаков говорит:
«Те, в ком детство укоренилось прочно, всю жизнь стараются сделать все вокруг таким же чудесным, каким оно им казалось. От этого — и подвиги, и ошибки. А остальные, — им не о чем мечтать, понимаешь?»(10)
Если росту энтропии противостоят любовь и бескорыстное творчество, то кто познает Вселенную бескорыстнее ребенка?
Включенность в мир, доминация «верю», «интересно», «люблю», огромная интенсивность информационного обмена — до 80 % знаний и навыков в первые три года жизни, стремление изменять мир, и пугающее число самоубийств при первом столкновении с силами инферно.
«Человек ломается, чуть надави…»
Андрей Симагин сумел сохранить в себе детство. Он ведь тоже понимал все. В конце концов, именно он ввел понятие синдрома длительного унижения и научился регистрировать на спектрограммах угрожающий пик. Симагин, что бы ни говорили, знал, в каком мире он живет.
Просто он сделал свой выбор. Помните слова Аси, обращенные к Вербицкому:
«Одно дело, зная, что угасание неизбежно, раздувать огонь. Другое — сложить руки. Раз все уйдет, пусть уйдет безболезненно и дешево. А как обесценить? Да не вкладывать себя. И не вбирать в себя. Значит, будет вкладывать лишь тот, кто с вами, а вы соблаговолите попользоваться. (…) Это удел очень слабых людей, Валерий»(2).
Симагин захотел остаться сильным.
Образ Андрея Симагина органичен для романа, как органичен он для русского гуманистического искусства. Индукция добра, свет связывает его с Иешуа («…Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, — тебя били за твои проповеди (…) разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда — все они добрые люди? — Да, — ответил арестант»(11)), Андреем Рублевым А. Тарковского, с князем Мышкиным. В. Рыбаков следует классической традиции.
«Жизнь дает человеку три радости…» — роман принято считать отрицанием известной «триады шестидесятников». В известном смысле это правильно. Но одновременно «Очаг» утверждает ее.
Ведь Симагин остается. Разлетелся в куски ласковый мир, Симагин опустошен, надломлен, никто не назовет его победителем.
Только Человеком.
«… назавтра были развернуты разом все латентные точки рабочей спектрограммы. И лаборатория сгрудилась и замерла у считывающих пультов…»(2)
Он понял, что нужно разжигать огонь.
Но не смог его сохранить. Осталась частица огня, лишь напоминающая о недавнем. Остался Антон. Индукция добра прервалась, и начала расти энтропия.
Он пытается бороться. Но это уже борьба преимущественно за себя, за спасение оставшейся в душе искорки, кусочка света, окруженного необоримой мглой. «Люди Гондора отступили на запад и засели в Крепости Заходящего Солнца, с грустью назвав ее Минас-Тиритом, что значит Крепость Последней Надежды»(4).
Он так и не понял, что если видеть в друге врага преступно подло, то видеть во враге друга преступно глупо. И то, и другое есть жизнь в иллюзорном мире.
Враг имеет право на то, чтобы его воспринимали таким, какой он есть, а не таким, каким его хотят видеть. С человеком важно разговаривать на его языке.
И если враг, то борьба. Не обязательно против него, иногда за его душу, за его прошлое или будущее, но борьба — не абстрактная доброта, вызванная непониманием и граничащая с равнодушием.
Первый вывод. Человек должен воспринимать мир реально. Он не вправе что-либо принять на веру. Он не смеет что-то отвергнуть, не поняв до конца, не встав на точку зрения оппонента.
Здесь очень важно истинное значение слова «реально». Мир — это не только наша несчастная страна в наше несчастное время, он простирается вдаль и вглубь, включает прошлое и будущее(12).
Вербицкий видит ничтожную часть мира. Его восприятие нереально. Симагин видит мир почти целиком; пусть его зрение и искажено розовыми очками, пусть он остается вдалеке от истины, но не так далеко, как Вербицкий.
Вайсброд способен понять их обоих. Но его видение ограничено рамками политической системы отсчета, а Вселенная шире и этих рамок.
Рецепта истины Вы не найдете. Ясно одно, чем более интенсивно человек познает мир, тем сильнее его связь с Динамической Целостностью Вселенной, тем, следовательно, точнее его восприятие.
Второй вывод. Человек должен реально воспринимать себя. Элементарное знание психоанализа, практика работы с сознанием и подсознанием спасли бы Вербицкого. С общечеловеческой точки зрения его выбор преступен и страшен. С сугубо эгоистической, Вербицкоцентрической, точки зрения он ошибочен: ему лично стало еще хуже.
Третий вывод. Любой неэтичный поступок, а неэтично прежде всего использование другого в собственных интересах, например, для удовлетворения комплекса неполноценности, выражающегося в стремлении унизить, оскорбить, отказать, — создает в обществе «волну инферно». Опыт показывает, что такие волны самопроизвольно не исчезают.
1989 год. В стране «раскачка», социум теряет устойчивость. Прибалтика, Сумгаит, демократические выборы, гласность… поляризация политических сил. Атмосфера насыщена, гроза, по-видимому, уже неизбежна. Хотим мы того или нет, но сейчас на наших глазах рождается следующий мир.
Ценностями этого мира станут, наконец, свобода и познание.
Любовь без цинизма и ханжества.
Открытая, чистая и честная.
Спокойная, без постоянного страха.
«Очаг на башне» прочтут многие. Среди них будут те, кто захочет найти в книге грязь, порнографию, пропаганду оппозиционных структур. Кто-то, быть может, пожелает воспользоваться своим правом исправлять и запрещать, ведь «за гласностью негласный надзор».
Сейчас я обращаюсь к Вам словами Андрея Симагина:
«…через несколько лет и вы, и я, и все, даже те, кто вас когда-то унизил, станут всемогущими. Наука дошла — шабаш. Обратного хода нет. Но Вы представьте, до чего же разными вещами мы с вами, всемогущие, станем заниматься! Вам не будет жаль?
А вот другая сторона, помельче. Там четверть часа, здесь четверть, и все вода в ступе, и все нервы. И все плюсуется. И лишние десять лет Вы не умеете, например, летать. Вот этих двух вещей мне жаль».
ЛИТЕРАТУРА
1. А. и Б. Стругацкие. Трудно быть богом. — М., 1964.
2. В. Рыбаков. Очаг на башне. — Рига: Астрал, 1990.
3. С. Лем. Звездные дневники Ийона Тихого. — Кишинев, 1975.
4. Д. Р. Р. Толкиен. Хранители. — М., 1983.
5. И. Ефремов. Лезвие бритвы. — М., 1988.
6. А. Нуйкин. Идеалы или интересы. — Новый мир, 1988, №№1–2.
7. С. Андреев. Структура власти и задачи обществ. — Нева, 1989, № 1.
8. И. Ефремов. Час быка. — М., 1970.
9. 3. Фрейд. Введение в психоанализ. — М., 1929.
10. В. Рыбаков. Первый день спасения. — В сб.: День свершений. Л., 1988.
11. М. Булгаков. Мастер и Маргарита. — М., 1988.
12. С. Переслегин. Скованные одной цепью. — В кн.: А. и Б. Стругацкие. Отягощенные злом, или Сорок лет спустя. М., 1989.