асиво, описав лишь незначительную часть того нелепого конгломерата «квартир», причудливо соединенных сараями, курятниками, голубятнями, свиными закутами, погребами и сточными канавами, — ту часть, в которой живет его семья, то, да будет сказано в его оправдание, что, имея уже трехлетний опыт учебы в Реальной гимназии имени Бенеша, он, упрощая описание, стремился сделать его более правдоподобным и понятным для других; мы же не имеем на это права. Ибо семья Франтишка, состоящая из семи человек, занимала две комнатушки в бывшем амбаре Жидова имения, который со всем, что в нем когда-то находилось, переделали под жилье. Фантазия тех, кто перестраивал амбар, не знала удержу, ничто их не смущало. Мы не в состоянии описать все эти чудеса, достаточно сказать, что в упомянутом амбаре разместилось шесть семей, насчитывающих в общей сложности двадцать пять человек. Если понятие «пролетариат» далеко отошло от своего первоначального значения, то здесь, в бывшем Жидовом имении, оно полностью соответствовало своей этимологии: proles — потомство. Все жилые отсеки амбара были соединены переходами: то темными, как ночь, то светлыми, с ласточкиными гнездами, то широкими — трактор проедет, то вдруг сужающимися — и двум людям не разойтись. Впрочем, тема «Наш дом» остается чисто академической. Сейчас вопрос — куда положить французскую тетю с ее семейством, которое ежегодно приезжает помогать резать свинью. На убой свиньи — обязательно, но часто тетка гостит здесь и просто так, из чего, естественно, следует, что расположение на ночлег давно продумано. Понятно, часть семьи хозяев «дома» укладывается на пол около печки, сооруженной из молочного бидона. Ах, как красиво раскалялись большие буквы «MOLKEREI» — «МОЛОЧНАЯ»! Для людей нашего времени слова «французская тетя» имели бы куда более экзотическое звучание. Автомобили «пежо», «рено», автомобили всех марок мира, сладостная Франция, недосягаемый Запад, жизнь за железным занавесом, жизнь и свобода предпринимательства… Путь к свободной жизни, тузексовые боны, продается автомобиль из «Тузекса», меховое манто из «Тузекса», зимнее пальто, демисезонное пальто — все иностранных фирм… Но нет, французская тетя подобных реминисценций не вызывала, отчасти потому, что тогда было не то время — хотя мы вовсе не беремся утверждать, что и тогда не нашлось бы людей, которые с удовольствием поменяли бы свою одежду из волокон крапивы и вискозы на платье из более традиционных тканей, — отчасти же по той причине, что тете, простой душе, было отказано в богатствах мира сего. Если б нам захотелось скаламбурить и принять иронический тон, мы сказали бы, что тетя проспала эпоху вышеупомянутых рекламных объявлений. Ибо к тому времени она уснула вечным сном. Но не таков наш характер, да и настроение не то, тем более что и времени у нас не остается, так так тетя со всем своим семейством уже появилась на горизонте. С Франтишком они повстречались на деревенской площади и вот уже входят в калитку бывшего Жидова двора. Идут они гуськом, и это естественно, ибо калитка настолько узка, что мощная тетина фигура с трудом пропихивается через нее, чуть не стирая боками кое-какие неприличные рисунки на столбиках. Итак, впереди могучая тетя, за ней низенький дядя в черном зимнем пальто и черной шляпе, при усах а-ля президент Пуанкаре, далее кузен François (читай, как произносит тетя, — «Франсуа»), от которого сбежала жена-француженка по причине того, что «Франсуа только и знал, что жрать бифштексы» (лапидарное тетино объяснение факта, на какие ныне изводят кипы бумаги при бракоразводных процессах) — послевоенная республика с ее карточной системой распределения продуктов питания и текстильных изделий, понятно, не в состоянии была удовлетворить аппетиты кузена. За этим кузеном следовал его брат Roger (читай — «Роже»), который в свое время до тех пор интересовался любимым заводным паровозиком Франтишка, пока не сломал пружину, после чего положил игрушку в машинное масло в надежде, что его благотворное воздействие снова приведет паровозик в движение; строй замыкал Франтишек. Вот все они проходят уже мимо шести дощатых нужников[8] — в Жидовом дворе помещалось двенадцать семей, так что каждый нужник обслуживал две; мимо шести свиных закутов — ибо лишь половина семей пользовалась привилегией держать свиней; вот они шлепают по слякоти у канавы, где к обуви пристает свиная щетина, а ноги скользят по сорванным копытцам — ибо пять свиней уже забито, остается одна, — минуют годами накапливавшуюся навозную кучу и подходят к крольчатнику под окнами Франтишковой квартиры, причем кролики начинают бешено топотать в своих клетках. У каждой эпохи свой тип женской красоты, свой тип идеального мужчины, у каждой эпохи свои ритуалы прощаний и встреч. И никто не убедит тетю, которая задолго до войны покинула родину из-за безработицы, что на пороге космического века уже нет нужды целоваться и плакать при встрече. Она строго придерживается прежних правил: звучно чмокает всех, плача в голос, что вовсе не мешает ей — мы чуть было не написали «не мешает говорить», словно звуки, издаваемые ею, можно назвать обыкновенной речью, — не мешает ей хладнокровно одернуть дядю: «Veux tu poser ce verre! Cet ivrogne invétéré y claquerait tout en eau-de-vie, si je le laissais faire!»[9]
Здесь уместно заметить, что тетя держала себя истой дамой, перещеголяв даже героинь русских романов прошлого века. Те прибегали к французской речи, когда вздумается, тетя — лишь для того, чтоб обругать кого-либо из членов своего семейства.
В воздухе пахнет смолой, майораном, чесноком, и все, как по команде, натягивают на себя самое худшее тряпье, какое у кого найдется. К первой фазе убиения свиньи не приступают в смокингах. (И все же процесс ошпаривания свиньи на всю жизнь запечатлеется в памяти Франтишка, и всякий раз, как он впоследствии будет приобретать новый костюм, что, конечно, будет случаться не так уж часто, он будет представлять себя в черном или светлом, с иголочки новом костюме, в белой рубашке с незапятнанными манжетами и при галстуке, стоящим над дымящейся лоханью, в которой, осыпанная смолой, валяется грязная, щетинистая туша.) Воспользовавшись моментом, тетя удалилась кое-куда. Не тут-то было! Подобно многому, что изменилось в жизни, уборной на прежнем месте не оказалось.
— Не пойму я здешних людей, — пустилась в объяснения мать Франтишка (тетка приходится ей золовкой). — Прикрепили к одной уборной Зеленкову — евреечка она, вышла за заведующего складом пивного завода, а сама-то из концлагеря вернулась, — так вдруг все заявили, что не хотят иметь общую с ней уборную. А вот то, что Анка заразная, на это им наплевать! — (Анка — та самая Красная Корова, о которой уже упоминалось; мать Франтишка никогда не унизится до употребления этого прозвища — она тоже по-своему дама.) — Сначала-то стали подкладывать под себя бумагу: мол, зараза и через перегородки проникает. Потом переделали замок на ее уборной, но этого показалось мало, потому что у нее-де есть отмычка и она ходит в чужие уборные. Тогда переделали замки на всех, раздали новые ключи к ним, а ей не дали, но Отик (отец Франтишка), когда ему вручили ключ, при всех выбросил его в канаву.
— И правильно сделал, — обрадовалась тетка.
— Да ничего это не решило. Пришлось Отику построить отдельную уборную для нас. Это тут рядом, только смотрите не испугайтесь!
Вскоре тетя вернулась, красная от смеха — но и немножко от досады.
— Ну и удумал же наш Отик! В жизни такого не видала, хотя по всей Франции проехала, от Лотарингии до Марселя!
Дело в том, что отец Франтишка построил нужник вполовину ниже обычного, рассудив — впрочем, довольно верно, — что сидящий человек вдвое ниже стоящего. Ясно как день, что если он полагал таким образом сэкономить себе работу, то изрядно ошибся; впрочем, зачем об этом говорить, он и сам, без сомнения, понял это. Тетя озадаченно качает головой — и это, можно сказать, счастье, так как, ошеломленная странной логикой своего брата, она не обратила внимания на большие деревянные часы с латунными гирями, прибитые к боковой стенке шифоньера. Тоже дело рук Франтишкова отца, мотивированное тем, что к этой боковой стенке шифоньера примыкает кровать и, стало быть, имея часы перед глазами, нет надобности вставать с постели, чтоб выяснить, который час. Но вот уже входят мясник в клетчатой рубашке и пражская тетка с дядей. Уделим им немного внимания, пока мясник проверяет свои ядовито-острые ножи, пока он пьет черный кофе с ромом, заедая чем-нибудь сладким. Угощать мясника сладким — закон: мясник из принципа не ест мясного. Он вегетарианец. А пражская тетя, строго говоря, доводится Франтишку двоюродной сестрой, но по причине большой разницы в возрасте все братья и сестра Франтишка называют ее тетей. Она тощая, невероятно работящая, помощь ее при убое свиньи необходима. Тем не менее появление пражских родственников действует на наше семейство, как холодный душ. Ибо это нелепое семейство, умеющее как-то перебиваться со дня на день, что называется, из кулака в рот, просто не знает, как отнестись к удачливым людям. Мать, держа в охапке тяжелые, бесспорно дорогие шубы пражских родственников, растерянно озирается, не зная, куда бы их положить. Везде шипит пар, повсюду грязь… В конце концов, чтоб не замарать дорогих вещей, она кладет их на кровать в дальней комнате. Двоюродная сестрица Франтишка с супругом — владельцы небольшой лавки колониальных товаров в Пражском Граде. По хозяйке это не так заметно, зато хозяин — копия немецкого фабриканта с картинки в некоем журнале времен протектората. Под той картинкой была надпись: «Он выбился в люди собственным трудом». Одну лишь французскую тетку, кажется, не угнетает присутствие «коммерсанта», торгующего ныне сырами, маринованными огурцами, пряностями, снятым молоком и повидлом. На его лавчонке в кривой, узкой и темной улочке Града тоже красуется новая вывеска на чешском языке: «ЯН ЛИНДНЕР. СМЕШАННЫЕ ТОВАРЫ». В сущности, это отчасти камуфляж, потому что «Ян Линднер. Смешанные товары» торговал всем, в чем ощущалась нехватка в послевоенные годы. Франтишек не мог забыть, как опозорил их этот торговец, когда вскоре после войны увязался за группой земляков, едущих после семилетнего отсутствия навестить родную деревню в освобожденной пограничной области