Большевизм, вышедший из среды социал-демократии, представлял собой отрицание конформистского социал-демократизма. Ленинизм выступал как синтез марксизма и народнической традиции. Несмотря на декларируемую приверженность большевиков марксистской идеологии, ее основополагающие принципы были выхолощены в ходе строительства реального социализма. Народническая версия построения общества будущего посредством обращения к традиционным институтам докапиталистической России, при усилении тенденций апелляции к прошлому, делала вероятным перспективу «консервативной революции» под социалистическими знаменами. Слово «большевик» вызывало ассоциации с привычным для крестьянского слуха термином «большак», обозначавшего руководителя общинным миром. «Красная» семантика также оказалась наиболее предпочтительной в контексте народной семиосферы. Принципы коллективного землепользования отражали традиционные эгалитарные нормы социального устройства русской деревни. Аграрный смысл революции заключался в ликвидации чужеродной частнособственнической модели обустройства села. Коллективизация была жестокой и неумело проведенной, но исторически неизбежной хирургической операцией по восстановлению национальных форм бытия общины. Система Советов также оказалась ближе народной ментальности, чем западно-европейский принцип организации власти на основе многопартийной выборности. С другой стороны, коллегиальная модель республиканизма подменялась цезаризмом как квазимонархической системой, основанной на архетипах царистской традиции патерналистского сознания народа. Цезарь и Советы были обозначением на новый лад институтов допетровской органической Руси – Царь и Собор. О парадоксальном характере народного восприятия Ленина как носителя идеи самодержавной Руси свидетельствует письмо на имя председателя СНК от И. Павлова: «Симбирскому дворянину Владимиру Ильичу Ульянову (Ленину).
Честь и слава Вам, Владимир Ильич! Как маг и чародей, Вы сумели заставить русский народ забыть и простить Николаю Второму все его прегрешения и властно повернули его вновь на путь Монархизма. Умело и незаметно, не словами, а делом Вы с очевидностью показали всему миру нелепость социалистических теорий и мудро, как сказочный змий, зажгли сердце русского народа непримиримой ненавистью к подлому и продажному племени иудеев. Да, пусть многое погибло! Но всякий, кто только может хоть немного смотреть в будущее, скажет, что это к лучшему. Сейчас разрешение проблемы социализма и вопроса о собственности, равным образом дело монархизма поставлено на верный путь и обеспечено на долгие годы. И это исключительно благодаря симбирскому дворянину Ульянову. Честь и хвала Вам, Владимир Ильич! Убежденный монархист Павлов. 26 декабря 1919 года».[69]
Практика строительства социализма в одной стране приводила к смене ориентиров от космополитического мессианства мировой революции к имперскому конструированию. Н. А. Бердяев писал о коммунизме в качестве русской идеи: «На Западе очень плохо понимают, что Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея. Это есть трансформация русского мессианизма. Западные коммунисты, примыкающие к Третьему Интернационалу, играют унизительную роль. Они не понимают, что, присоединяясь к Третьему Интернационалу, они присоединяются к русскому народу и осуществляют его мессианское призвание… И это мессианское сознание, рабочее и пролетарское, сопровождается почти славянофильским отношением к Западу. Запад почти отождествляется с буржуазией и капитализмом. Национализация русского коммунизма, о которой все свидетельствуют, имеет своим источником тот факт, что коммунизм осуществляется лишь в одной стране, в России, и коммунистическое царство окружено буржуазными, капиталистическими государствами. Коммунистическая революция в одной стране неизбежно ведет к национализму и националистической международной политике».[70]
Ленинская теория построения «государства нового типа» как глобализации опыта Парижской коммуны расходилась с практикой построения советской политической системы по образцу старорежимных учреждений. Сразу же после захвата власти большевиками некоторые из их либеральных оппонентов заговорили о термидорианской сущности октябрьского переворота и даже о его право-реакционной подоплеке. Уже 28 ноября (11 дек.) 1917 г. один из лидеров меньшевистского крыла социал-демократии А. Н. Потресов предупреждал, что «идет просачивание в большевизм черносотенства».[71] Приблизительно в то же время на страницах эсеровской газеты «Воля народа» публикуется статья В. Вьюгова с симптоматичным названием «Черносотенцы – большевики и большевики – черносотенцы», в которой автор пишет даже не о «просачивании» черносотенных элементов, а о черносотенной сущности большевизма. Политика Смольного усматривалась им в восстановлении «старого», т. е. дофевральского строя.[72]
Этический императив сменовеховской позиции, заключавшейся в рассмотрении имперского могущества России в качестве высшей ценности, также основывался на тезисе о большевистском термидоре. Призыв «В Каноссу!» являлся следствием оценки исторической миссии большевиков как «собирателей земли Русской». Разъясняя перед эмигрантской аудиторией консервативную трансформацию революции, С. Чахотин писал: «История заставила русскую «коммунистическую» республику, вопреки ее официальной догме, взять на себя национальное дело собирания распавшейся было России, а вместе с тем восстановления и увеличения русского международного удельного веса. Странно и неожиданно было наблюдать, как в моменты подхода большевиков к Варшаве во всех углах Европы с опаской, но и с известным уважением заговорили не о «большевиках», а… о России, о новом ее появлении на мировой арене».[73]
Евразийцы в рассмотрении глубинных основ большевизма шли дальше сменовеховцев, усматривая в русской революции не просто антифевральский термидор, а отрицание всего петербургского периода отечественной истории, обращение к основам почвенной самобытности. Таким образом, в евразийской интерпретации большевизм представал как не осознающее смысл своей исторической миссии движение «консервативной революции».
Историографический стереотип о том, что все без исключения черносотенные монархисты оказались в стане непримиримых противников советской власти, нуждается в пересмотре. В этом плане показательно отношение к большевикам одного из идеологов черносотенства Б. Н. Никольского. Уже в 1918 г. он обнаруживал в большевизме бессознательный монархизм. «В активной политике, – писал адепт право-монархической идеи в октябре 1918 г., – они с нескудеющею энергиею занимаются самоубийственным для них разрушением России, одновременно с тем выполняя всю закладку объединительной политики по нашей, русской патриотической программе, созидая, вопреки своей воле и мысли, новый фундамент для того, что сами разрушают… Разрушение исторически неизбежно, необходимо: не оживет, аще не умрет… Ни лицемерия, ни коварства в этом смысле в них нет: они поистине орудия исторической неизбежности… лучшие в их среде сами это чувствуют как кошмар, как мурашки по спине, боясь в этом сознаться себе самим; с другой стороны, в этом их Немезида; несите тяготы власти, захватив власть! Знайте шапку Мономаха!..»[74] Б. В. Никольский указывал, что враги у черносотенцев и большевиков общие – это «эсеры, кадеты и до октябристов включительно».[75] Конечно, он понимал невозможность скорого восстановления правильного монархического правления большевиками. Однако им предсказывалось утверждение красного имперского цезаризма.[76]
Большевизм являлся внутренне неоднородным течением. Наряду с имперским в нем существовало космополитическое крыло. Ярким представителем последнего являлся Я. М. Свердлов. Расказачивание и расстрел царской семьи – характерные вехи его политической биографии. Не случайно, что В. И. Ленин первоначально был категорически против введения Я. М. Свердлова в аппарат ЦК, и то, что о его кандидатуре велись «изрядные споры». Более, чем кто-либо из большевиков, Председатель ВЦИК смотрел на крестьянство как на реакционную массу. Небезосновательно, что его после смерти заменил по рекомендации В. И. Ленина на этом посту «тверской мужичок» М. И. Калинин. Высказано мнение, что причиной смерти Я. М. Сверлова стала не простуда на митинге в Орле, как гласила официальная версия, и не избиение рабочими, как утверждает неофициальная, а заговор партийных соратников.[77]
Окутан тайной и швейцарский вояж Ф. Э. Дзержинского в октябре 1918 г. Председатель ВЧК в сопровождении секретаря ВЦИК В. А. Аванесова инкогнито выехали за рубеж якобы за супругой Феликса Эдмундовича. Неужели у советского правительства не нашлось других людей, чтобы привезти в Россию жену одного из государственных лидеров? По свидетельству жены Ф. Э. Дзержинского, инициатором поездки ее мужа в Швейцарию выступил именно Я. М. Свердлова, о чем ей довелось узнать лишь в 1936 г. Зачем в действительности «железный Феликс» ездил в «страну банков и политических форумов», можно лишь догадываться.[78]
Историографические клише устанавливают в качестве ведущей фигуры ультралевого спектра большевизма Л. Д. Троцкого. Но в контексте теории консервативной трансформации его «левизна» выглядит не столь очевидно. Еще в период апогея «красногвардейской атаки на капитал» А. В. Амфитеатров написал статью под курьезным, на первый взгляд, названием «Троцкий – великоросс», в которой пересматривал предвзятое мнение в чуждости Троцкого России. С точки зрения автора, один из лидеров большевизма по своему умственному складу не просто великоросс, но великоросс – шовинист, большевик-черносотенец.