Г. Х. АндерсенОле-Лукойе
ИКТ0 НА СВЕТЕ НЕ ЗНАЕТ СТОЛЬКО сказок, сколько знает их Оле-Лукойе. Вот мастер рассказывать! Вечером, когда дети спокойно сидят за столом или на скамеечке, является Оле-Лукойе. В одних чулках он неслышно поднимается по лестнице, потом осторожно приотворяет дверь и брызжет детям в глаза сладким молоком — в руках у него маленькая спринцовка, которая выбрасывает молоко тоненькой струйкой. Тогда веки у всех начинают слипаться, и дети уже не могут разглядеть Оле, а он подкрадывается к ним сзади и начинает легонько дуть им в затылок. Подует — и детские головки поникнут. Но это не больно, Оле-Лукойе ведь ничего плохого не замышляет, он хочет только, чтобы дети угомонились, а утихомирятся они не раньше, чем их уложишь в постель. И как только они затихают, он начинает рассказывать им сказки.
Но вот дети заснули, и Оле-Лукойе присаживается на край кроватки. Одет он прелестно — в шёлковый кафтан; только нельзя сказать, какого цвета этот кафтан: он отливает то синим, то зелёным, то красным, смотря куда повернётся Оле. Под мышкой он держит два зонтика. Один зонтик — тот, что с картинками, — Оле раскрывает над хорошими детьми; и им тогда всю ночь снятся увлекательные сказки. Другой зонтик — совсем простой, гладкий, и Оле раскрывает его над нехорошими детьми; ну, они и спят, как чурбаны, всю ночь, а утром оказывается, что они ровно ничего не видели во сне!
Вот и послушаем, как Оле-Лукойе целую неделю навещал одного маленького мальчика, Яльмара, и каждый вечер рассказывал ему сказки. Целых семь сказок рассказал — в неделе ведь семь дней.
Понедельник
АК! — СКАЗАЛ ОЛЕ-ЛУКОЙЕ, УЛОЖИВ Яльмара в постель. — Прежде всего я принаряжу комнату!
И вот все цветы в горшках мгновенно выросли, стали большими деревьями и протянули свои длинные ветви к самому потолку; комната превратилась в чудеснейшую беседку. Ветви деревьев покрылись цветами; и ни один цветок не уступал розе в красоте и аромате, а на вкус (если бы только вы захотели его попробовать) был слаще варенья; плоды же блестели, как золотые. А ещё на деревьях росли пышки, которые чуть не лопались, — так щедро они были начинены изюмом. Просто чудо! Но вдруг из ящика стола, где лежали учебники Яльмара, раздались громкие стоны.
— Что там такое? — сказал Оле-Лукойе и, подойдя к столу, выдвинул ящик.
Оказалось, что это трещала и скрипела аспидная доска: в решение написанной на ней задачи вкралась ошибка, и все цифры готовы были разбежаться кто куда; грифель, как собачонка, скакал и прыгал на своей верёвочке: он горячо желал помочь делу, да не мог. Из тетради Яльмара тоже доносились жалобные стоны, и слышать их было страшно. На каждой странице этой тетради в начале каждой строки стояли рядом большие и маленькие буквы — и те и другие очень красивые. То были прописи. А возле них располагались другие, воображавшие себя столь же красивыми. Их писал сам Яльмар, и они прямо-таки валились на проведённую карандашом линию, вместо того чтобы стоять на ней прямо.
— Вот как надо держаться! — учила пропись. — Вот так, с лёгким наклоном вправо!
— Ах, мы бы и рады, — отвечали буквы Яльмара, — да не умеем! Мы такие убогие!
— Так вас надо немножко подтянуть! — проговорил Оле-Лукойе.
— Ах, нет, нет! — закричали буквы и сразу выпрямились, просто загляденье!
— Ну, теперь нам не до сказок! — сказал Оле-Лукойе. — Будем-ка упражняться! Раз-два! Раз-два!
И он так вышколил буквы Яльмара, что они теперь стояли прямо и стройно, — так умеют стоять только буквы в прописях. Но когда Оле-Лукойе ушёл и Яльмар утром проснулся, буквы снова сделались такими же убогими, как и прежде.
Вторник
АК ТОЛЬКО ЯЛЬМАР УЛЁГСЯ, Оле-Лукойе дотронулся своей волшебной спринцовкой до мебели, и все вещи в комнате сейчас же принялись болтать друг с другом — все, кроме плевательницы; она молчала и про себя возмущалась ветреностью других вещей: ну можно ли говорить и думать только о себе да о себе, не обращая внимания на ту, что так скромно стоит в углу и позволяет в себя плевать!
Над комодом висела большая картина в золочёной раме. На ней была изображена красивая местность: высокие старые деревья, трава, цветы и широкая река, убегавшая мимо роскошных дворцов куда-то далеко за лес, в безбрежное море.
Оле-Лукойе прикоснулся волшебной спринцовкой к картине, и вот нарисованные птицы запели, ветви деревьев зашевелились, а облака поплыли по небу; видно было даже, как скользили по картине их тени.
Затем Оле приподнял Яльмара до уровня рамы, и мальчик ступил прямо в высокую траву.
Освещённый солнышком, что сияло сквозь листву деревьев, он побежал к воде и уселся в маленькую лодку, которая покачивалась на воде у берега. Лодочка была выкрашена в красный и белый цвет, а паруса её блестели как серебряные. Шесть лебедей, в золотых коронах, надетых на шеи, с сияющими синими звёздами на головах, повлекли лодочку мимо зелёных лесов, где деревья шептали о разбойниках и ведьмах, а цветы — о прелестных маленьких эльфах и о том, что рассказали им бабочки.
Удивительные рыбы с серебристой и золотистой чешуёй плыли за лодкой, ныряли и, подпрыгнув, опять с шумом шлёпались в воду; красные и голубые, большие и маленькие птицы летели за Яльмаром двумя длинными вереницами, комары толклись, а майские жуки гудели: «Бум! Бум!» Всем им хотелось проводить Яль-мара, и у каждого была для него наготове сказка.
Да, это было плаванье!
Леса то густели и темнели, то становились похожими на красивейшие сады, освещённые солнцем и усеянные цветами.
На берегах реки возвышались большие хрустальные и мраморные замки, а на балконах этих дворцов стояли принцессы и все они были знакомые Яльмару девочки, с которыми он часто играл, — они протягивали ему руки, и каждая держала в правой руке хорошенького сахарного поросёнка — такого редко можно купить у торговки сладостями. Яльмар, проплывая мимо, хватал поросёнка, но принцесса не выпускала его из рук; поросёнок переламывался, и оба получали свою часть: Яльмар — побольше, принцесса — поменьше.
У всех замков стояли на часах маленькие принцы, они отдавали Яльмару честь золотыми саблями и осыпали его изюмом и оловянными солдатиками — это явно были настоящие принцы!
Яльмар плыл по лесам, по каким-то огромным залам и городам… Проплыл и через тот город, где жила его няня, которая нянчила его, когда он был ещё малюткой, и очень любила своего питомца. И вот он увидел её: она кивала ему, махала рукой и пела трогательную песенку, которую сама когда-то сочинила и прислала ему:
Живу я, а мысли мои все с тобой,
Мой Яльмар, мой мальчик любимый!
Водь я целовала твой лобик крутой,
И щёчки, и ротик, родимый.
Я слышала первый твой лепет, дитя.
Грустила, тебя покидая…
Господь оградит от несчастий тебя:
Ты ангел из светлого рая!
И птички подпевали ей, цветы приплясывали, а старые ивы кивали, как будто Оле-Лукойе и им рассказывал сказку.
Среда
У И ДОЖДЬ ЛИЛ! ЯЛЬМАР СЛЫШАЛ его шум даже во сне; когда же Оле-Лукойе открыл окно, оказалось, что вода стоит вровень с подоконником. Целое озеро! Зато к самому дому причалил великолепный корабль.
— Хочешь поехать, Яльмар? — спросил Оле. — Побываешь ночью в чужих краях, а к утру — опять дома!
И вот Яльмар, в воскресном платье, вдруг очутился на великолепном корабле. Погода мгновенно прояснилась, и корабль поплыл по улицам, мимо церкви, — кругом было сплошное огромное озеро. Наконец, он уплыл так далеко, что земля скрылась из виду.
В поднебесье летела стая аистов; они тоже покинули родину и направились в дальние тёплые края. Летели они длинной вереницей, один за другим.
Аисты были в пути уже много-много дней, и один из них так утомился, что крылья почти отказывались ему служить. Он летел позади всех, потом отстал и начал опускаться на своих распущенных крыльях всё ниже и ниже. Вот он взмахнул ими ещё раза два, но… напрасно! Вскоре он задел за мачту корабля, скользнул по снастям и — бух! — упал прямо на палубу.
Юнга подхватил его и посадил в птичник, к индейкам, уткам и курам. Бедняга аист стоял и уныло озирался.
— Ишь какой! — закудахтали куры.
Индюк надулся что было силы и спросил у аиста, кто он такой, а утки пятились, толкались и крякали: «Дур-рак! Дур-рак!»
И вот аист рассказал им о жаркой Африке, о пирамидах и о страусах, которые носятся по пустыне так же быстро, как дикие лошади.
Но утки ничего не поняли и опять стали подталкивать друг друга и крякать.
— Правда, он дурак?
— Конечно, дурак! — подтвердил индюк и от возмущения надулся и залопотал что-то.
Тогда аист замолк и стал думать о своей Африке.
— Какие у вас чудесные тонкие ноги! — сказал индюк. — Почём за аршин?
— Кряк! Кряк! Кряк! — закрякали смешливые утки; но аист как будто и не слыхал ничего.
— Могли бы и вы посмеяться с нами! — сказал аисту индюк. — А ведь хлёстко я сострил! — добавил он. — Или вы шуток не понимаете? Ну и тупоголовый! Что ж, позабавимся без него! — и он снова залопотал что-то.
Курицы закудахтали, а утки закрякали: им было очень смешно.
Но Яльмар подошёл к птичнику, открыл дверцу, поманил аиста, и тот выпрыгнул к нему на палубу — он уже успел отдохнуть.
И вот аист склонил перед Яльмаром голову, как бы в знак благодарности, взмахнул широкими крыльями и полетел в тёплые края. Куры опять закудахтали, утки закрякали, а индюк так надулся, что гребешок его побагровел.
— Завтра из вас сварят суп! — сказал Яльмар и проснулся в своей кроватке.
Славно они с Оле-Лукойе попутешествовали этой ночью.
Четверг
НАЕШЬ ЧТО? — СКАЗАЛ ОЛЕ-ЛУКОЙЕ. — Только не пугайся! Я сейчас покажу тебе мышку!
И правда, в руке у него была прехорошенькая мышка.