Артистическое величие Олега заключалось в том, что ему ничего не нужно было объяснять.
С любимой женщиной то же самое бывает. По-настоящему близкому и любимому человеку не нужно ничего объяснять. Не нужно… Не нужно, потому что он сам все от природы знает. Олег сам все от природы знал.
Когда закончилась картина, он нормально себя чувствовал. Всю картину, когда мы снимали, не было никаких даже всполохов на дальнем горизонте. Он все время меня учил, как надо жить. Были у нас такие разговоры:
— Ты неправильно живешь. Ты вот так просто грюкнешься… посредине бега на короткую дистанцию. Во-первых, обязательно надо скинуть вес. Ну, скинь. Ну нельзя так. Вот видишь, я худой. А ты ходишь и носишь с собой сто кг весу в чемодане. Ну какое тут сердце выдержит? Ты что, не понимаешь? Нужно скидывать вес…
— А как скидывать?
— Ну как? Не жри после шести… Не жри…
— Ну, скучно! Ты что? Я целый день дома. Вот сейчас закончится все — пойду пожру… И рюмку выпью…
— Да? Рюмку?
— Да… Это надо. Обязательно — после шести. На ночь.
— Вот я тебе советую. Знаешь, как я делаю? Прихожу домой — сто пятьдесят хорошего виски. Хорошего виски! Только не надо никаких глупостей — ничего не суй в него, лед туда не суй. Сто пятьдесят превосходного виски выпил — и душевно просветлел. И сосуды у тебя расширились.
Все время мне повторял: «Ты крадешь у себя здоровье. Ты же бутылку с пивом выпьешь — у тебя же вот такая рожа на утро, понимаешь? И еще у тебя близко сосуды расположены. Вот видишь? Посмотри на меня…»
И действительно, мы все были убеждены, что Олег проживет сто лет. Просто сто лет. Потому, что он был абсолютно нормальный. Я ездил с Олегом на его машине и к нему в домик, и мы там вели нездоровый образ жизни. Пили эти самые височки… И вдруг!
Он все время звонил:
— Как дела? Как дела с картиной?
— Ну, там… напечатали копию, цветоустановка сейчас…
— Да? А о премьере думаешь?
— Ты не говори о премьере, вот копия есть. Ты приходи на «Мосфильм». Хочешь Люду, Филиппа возьми. На «Мосфильме» сядем, спокойно посмотрим.
— Нет. Не хочу. Я «Анну Каренину» хочу смотреть вместе со зрителем. Ты знаешь, это условие является эстетически необходимым — смотреть ее вместе со зрителем.
— Да ты посмотри ее сам… Мы сколько вбухали!.. Сколько труда!.. Сам-то посмотри…
— Нет. Только со зрителем. Только со зрителем.
И накануне Нового года Таня мне звонит: «Сережа! Я что-то в Интернете какую-то чушь прочла. Что у Олега какие-то неприятности со здоровьем… Очень серьезные…» Я говорю: «Тань, ты тоже, нашла, где читать, прямо само знание и мудрость… Ты мою страницу открой… Там прочитаешь, что я умер четыре года тому назад! И уже была большая компания по моему захоронению в Санкт-Петербурге. Что, не веришь?» Я не могу Олегу набрать и так глупо спросить? «Знаешь, мол, Олег, я тут в Интернете прочитал, что ты умираешь!» Что за чушь такая? Не буду звонить!
И тут меня насторожило… Уже неделю нет звонков. Вторую — нет звонков. Третью — нет звонков от Олега! Такого раньше не бывало. Он названивал всегда с дикой нудностью — когда копия? Когда? Где? И тут у меня что-то насторожилось… Я позвонил, говорю:
— Олег! Куда ты провалился? Здесь какая-то хреновина происходит… Какие-то сказки рассказывают, что ты в какой-то клинике лежал… чего-то они тебе ковыряли?
— Да. Я лежал на профилактической. Я иногда время от времени ложился. И тебе советовал — обязательно ложиться… И я вот лег к этим уродам…
— А при чем тут?..
— Они все анализы сделали…
— Ты где?
— В Кремлевке… в больнице. Я им сказал, что я худею! Они сказали, что худеть — действительно хорошо, но с поджелудочной у меня фигня.
— Какая фигня?
— Нехорошая фигня. Совсем нехорошая…
— Вот тебе раз…
— Ну да…
— Олег, что делать будешь?
— Как что делать? Бороться буду! Буду бороться…
И не было в его словах никаких пауз трагических.
Он это принял как нормальный этап своей жизни. И начал эту беспримерную борьбу, которая трагически завершилась. И вот опять-таки мы созванивались часто, когда он болел. Единственное, я не пошел к Марку Захарову на гоголевскую премьеру, когда он играл, но я по телевизору увидел, как изменился Олег… А мы как раз в этот момент с ним не виделись.
Я вдруг понял, что если я к нему зайду, я не смогу сыграть совершенно просто такого нормального человека, который увидел нормального Олега через какое-то количество времени, как будто ничего не произошло. Я не пошел туда. Но созванивались мы все время. И Олег все время спрашивал: «Когда премьера? Где премьера?» И когда мы уже придумали эту замечательную премьеру в Михайловском театре в Санкт-Петербурге, когда поставили аппаратуру всю, я позвонил Олегу и сказал: «Олег, вот такая премьера в Санкт-Петербурге. Там уже весь город оклеен афишами. В Михайловском театре натянули экран, замечательный Dolby Stereo Surround, приезжают гости. Ты приедешь?» Он говорит: «Ну о чем ты говоришь? Конечно, конечно, приеду. Конечно». Я говорю: «Конечно, приезжай! Премьера без тебя — не премьера! Точно приедешь?» Он говорит: «Даже если мне будет очень хреново, наколюсь и на премьеру приеду. Пусть наколят меня. Снимут мне боль на это дело. Я приеду на премьеру…»
И за несколько дней до премьеры все это завершилось тем, чем завершилось. И этой картины он так и не увидел… Так и не увидел сам… Не хотел без зрителей…
Олег Иванович был человеком, скорее, академических взглядов и вкусов, академического образования, академического понимания того, что хорошо и что плохо. И тем не менее в этих, казалось бы, жестких, очень сухих и строгих рамках академических вкусов он находил такое количество живого, такое количество непосредственного. Такое впечатление каких-то даже андеграудных вещей! Вот такой академический андеграунд.
И вот, если говорить о том, что была ли у него с этой самой академической точки зрения некая такая сверхзадача, как Станиславский говорил «зерно», — было ли вот зерно всей его жизни? Я думаю, что вся его жизнь была с той же самой академической убежденностью направлена на поиск устойчивости, на поиск чего-то того, ради чего стоит жить и ради чего стоит трудиться, и то, что никогда не изменит, никогда не предаст, не продаст, а то, что будет всегда.
И вот в поисках того, что будет всегда, по-моему, он нашел две вещи — это театр, в котором он работал, Ленком под руководством Марка Анатольевича Захарова. Именно этот театр, именно с этим человеком он находил какую-то внутреннюю устойчивость и ясность дома. И дом. Может быть, это и было его главной идеей — он очень любил дом, и очень любил нормальную, живую свою семью. Он был очень предан и очень привязан к семье. И очень любил свою жену и, наверное, сильнее всех любил сына Филиппа. Может быть, это странная, какая-то даже надбытовая любовь к Филиппу началась с того, когда Филипп выдвинул его в любимые артисты Тарковского. Потому что в «Зеркале» есть поразительный эпизод, когда главный герой-мальчик бросается на грудь к отцу — к Олегу. Сыграно это грандиозно! Маленький план, но сколько в нем всего! Но и лучше всего, может быть, говорит про любовь к Филиппу такой пример. Частный очень пример, который вроде бы ничего не объясняет, но мне тоже как отцу двоих детей, объясняет очень многое. Меня Филипп пригласил в кинотеатр «Пушкинский» на премьеру своего первого большого полнометражного фильма. Я сказал: «Спасибо тебе, Филипп, большое. Обязательно приеду». После чего минут через пятнадцать мне перезвонил Олег: «Я тебя очень прошу — не опаздывай, отмени ты все эти свои встречи. Не опаздывай! Мы тебя будем ждать. Если ты опоздаешь — мы все тебя будем ждать пятнадцать минут, двадцать минут, столько, сколько надо». Я говорю «Олег, зачем? Вы начинайте, я войду в зал, тихо сяду и буду смотреть. Я обязательно приду». Он говорит: «Но пойми меня. Мне бы очень хотелось, чтобы перед сеансом мы бы сидели с тобой в одном ряду и рядом. Это бы очень сильно поддержало ситуацию». Это была очень хорошая картина. Первая полнометражная дебютная картина, просто превосходнейшая работа Филиппа. И тем не менее Олег считал, что для него важно чтобы мы оба сидели рядом на премьере у его сына… Я с ним сидел рядом, и я видел, как он переживал. Никогда в жизни я его не видел, так переживающим за свои картины. Я рядом чувствовал, как он трясет ногой и перебирает что-то в воздухе пальцами. Это была такая привязанность, которая страшно много мне теперь объясняет.
Зеркало
Он очень любил своих внуков. Он очень любил понятие дом. И в частности, вот таким домом, большим домом у него была Россия. Может быть, странно говорить такие как бы высокие слова, но действительно я помню этот странный тип тоски, которую он испытывал участвуя в антрепризных спектаклях во Франции. Вот там он вволю натосковался. Это была тоска по дому, тоска по России, потому что, конечно, он был абсолютно русским актером, который выразил самую глубину сознания нерядового русского человека.
И кого бы он ни играл — императора России или раздолбая, который работает каким-то слесарем и пьет, он всегда с особой целомудренностью и ясностью доносил до зрителя, что сам-то он — русский человек. И император России, и алкаш из подворотни, они все его братья, они родной крови. Это тоже очень важное чувство дома. Невероятно цельное, невероятно красивое и невероятно мощное чувство, переданное зрителю Олегом.
Мы показывали «Анну Каренину» во многих странах мира: в Англии, в Канаде, в Израиле, в Америке. Везде картину смотрели, и везде очень интересная реакция зала была. В немой тишине. Вот я знаю два примера, как смотрят мои картины. «Ассу» смотрели, как смотрят футбол: орали, вставали, пели вместе с героями на экране. А «Анну Каренину» смотрели в немой тишине. Это было внимание. Внимание откровению, в том числе и актерскому откровению и прямоте Олега Янковского. Оно выражалось в этой тишине, которую я никогда не забуду. В зале сидела тысяча человек, и ничего не шелохнулось. Мне говорили, и я запомнил, и то, что мне писали, я запомнил. И дело не в том, хорошо это было или плохо. Дело в том, что то, как сыграл Олег Каренина, — это ни хороший и ни плохой человек, это просто большой человек. И вот ощущение от того внимания такое же, как от внимания перед большим русским человеком. От чего в общем-то на Западе все давно отвыкли, потому что привыкли, что Россия сегодня — это кто-то за кем-то бежит, торопливо отрезают уши друг другу, молотят друг друга с целью снять деньги, которые в свою очередь у кого-то сворованы. К сожалению, это все, что на сегодняшний день знают об образе русского человека, составленного в глазах иностранцев из просмотра наших фильмов. Это очень грустно. И именно поэтому столь неожиданное существование предложил им Олег Иванович Янковский. Сопереживание необыкновенно сложной и необыкновенно великой страдательной русской душе. Это очень дорогого стоит.