ъявлено простодушной, далекой от разных «компьютерных штучек» мамочке – и именно та доверчивость, с которой старая женщина разглядывала поддельный документ, сумела пробить брешь даже в нерушимой броне обратной стороны Олиной двуликой души, заставив и ее содрогнуться от содеянного…
Мама нервничала так, словно знала, куда и зачем на самом деле собралась ее девочка: несколько раз на дню хваталась за пузырек с каплями, то и дело повторяла: «Не трогай меня, мне нужно все это осмыслить и прийти в себя», и даже пыталась уговорить Олю отдать «свалившуюся с неба» путевку ей, желая бескорыстно рискнуть собой вместо своего несмышленого дитяти: «Ты еще успеешь нашляться по всяким опасным местам, когда я умру, но пусть я, по крайней мере, этого не увижу!» – «Мама, это неудобно, что обо мне подумают? Там ведь все будут только из нашего коллектива!» – стойко давал отповедь ее сорокапятилетний Олененок, на что мама с вымученной улыбкой отвечала: «Подумают, что ты хорошая дочка и заботишься о маме. А ты просто жадничаешь! Жадина-говядина, соленый огурец, на полу валяется, никто его не ест!» – такое милое поддразнивание было в порядке вещей между ними, мама часто разговаривала с дочерью, как школьная подружка, что неизменно воспринималось тою как признак высочайшего доверия и особым трогательным штрихом любви. И в те смутные предотъездные дни середины прохладного дальневосточного лета через призму собственной бессовестности Оля воспринимала мамины смешные словечки, проявления заботы и только им понятные нежности особенно остро и болезненно.
Тем более что весь последний год она лгала матери почти ежедневно.
Отец их бросил – просто ушел обратно к своим родителям на Рыбную сторону[13] – от располневшей и поглупевшей после родов женщины; об их скоропалительном браке он успел пожалеть много раньше: влюблен особенно не был, женился, потому что в те годы после диплома традиционно считалось, что «пора»… Если б еще сына родила, – так, может и подумал бы, а так… Какой смысл было гнить в этом бабьем царстве?
Его особенно и не удерживали: свою главную мужскую миссию – осеменителя – он благополучно выполнил и теперь, раз уж от должности добытчика посмел дерзко отказаться, то подлежал немедленному и безоговорочному вытеснению. Алименты неведомый отец сумел снизить до смехотворных, но мама все восемнадцать лет аккуратно их получала, а в случаях, когда бесперебойность поступления вдруг прерывалась, – щепетильно взыскивала до копейки, приговаривая в таких случаях, что с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Пятнадцать лет над своим Олененком жадно кружили и хлопали крыльями две одинокие горлицы – мама и бабушка. Бабуля истово варила полезные кашки, давила через марлю морковный сок и ловко меняла пеленки, благодаря чему молодая мать почти сразу же вернулась на любимую работу. Кому в жизни повезло – так это ей, она и сама всем так говорила: сделай хобби своей работой – и не будешь работать ни дня. А она ухитрилась зарабатывать даже не на хобби, а на естественном женском – или птичьем – стремлении неустанно вить идеальное гнездо. Олина мама, из всех на свете дипломов получившая только один, но главный – годичных курсов по домоводству – вдохновенно преподавала в средней школе труд для девочек, то есть учила их шить (от угловатой ночной рубашки – через корявый передник и кривую юбку – до убогого платья с рукавами), выпекать кислую клейкую шарлотку и строгать унылый винегрет. Мама и в доме своем всю жизнь занималась тем же самым: неустанно изобретала на кухне все новые и новые хитрые блюда (разве что без «окорока дикого вепря»), так что реши она воплотить в жизнь являвшееся в мечтах подарочное издание кулинарной книги под своей фамилией – и Молоховец[14] перевернулась бы в гробу от зависти. Кроме того, она всю жизнь неустанно кроила и шила – то, что в принципе можно сшить, благо тканей на любой вкус в доме имелся настоящий склад, – это уже благодаря милому бабушкиному хобби: шить не умея вовсе, та тем не менее всю жизнь искала, доставала, покупала многоразличные ткани – и даже, кажется, крала казенные, если лежали плохо, – иначе как объяснить штуку дивного кумача[15], обнаруженного мамой в кладовке уже после смерти бабушки, и целиком пошедшего на подушечки для диванов и разновеликие салфетки, которые невероятно оригинально смотрелись на белоснежной скатерти накрытого к приходу гостей праздничного стола…
Оля родилась, выросла и всю жизнь прожила в просторном двухэтажном доме из серого шлакоблока в Советском районе на 1-й Шоссейной улице – в местности как будто бы дачной – но это для счастливых обладателей городских квартир. А у них с мамой никакого другого жилья не было и в помине. Но, не испытав на себе утонченного городского комфорта с фаянсовым унитазом и центральным отоплением, они привыкли, что воду получают из скважины, чуть теплую стараниями хилого водогрея в душевой кабинке, что туалет у них хотя и обложен розовым кафелем, – но все равно по сути своей является просто дыркой над выгребной ямой, для опустошения которой раз в год вызывают местных золотарей, что о простой белой ванне на крепких ножках смешно и мечтать, а паровой котел в подвале попросту взорвется однажды зимой, если заснуть, позабыв о нем… Вокруг дома всю Олину жизнь пестрели с мая по октябрь десять соток фруктово-овощных посадок и парников, и с первых дуновений тепла до третьего снега длилась огородная страда – такая, что мечталось о блаженно бездельной зиме точно так же упорно, как другим людям снится далекое лето… Зачем ехать куда-то в отпуск? – искренне удивлялась мама. Тратить деньги, когда они и так живут на даче? Слетать к морю? Простите, но тут кругом только заливов три, а море – оно везде, куда ни кинь привычный взгляд! Это к ним в Стеклянную бухту[16] люди летят со всего мира – посмотреть и подивиться, потому что она такая единственная на свете! Другие города и заморские страны? Всегда были книги и телевизор, а теперь еще и интернет! Кроме того, уедут они, допустим, а огороду что – зарасти сорняками? А саду – засохнуть?
В начале нулевых, как раз когда над девичьим рукодельем стали откровенно смеяться, мама обиженно вышла на пенсию и удвоила свой домашний пыл, приспособив себе дочь в помощницы: у той ведь отпуск всегда летом? Так и прекрасно: есть рулон замечательной льняной ткани восьмидесятых годов выделки, прочности необыкновенной, целое состояние по нынешним временам. Вот пусть Олененок не ленится, а садится за их безотказный электрический «Подольск» и как раз до конца отпуска успеет сшить четыре комплекта постельного белья – такое теперь ни за какие деньги не купишь, а им выйдет даром! А там клубничка созреет – своя, не чья-нибудь, – и с шутками и улыбками станут они варить благоухающее Эдемом варенье… Иногда только мама слегка загрустит без явной причины, притянет голову ненаглядного Бэмби к себе на грудь, вздохнет с легкой печалью: «Бедная ты моя, непутевая дочка… – и взъерошит Олечке ее темно-золотистые волосы. – Ой, смотри, у тебя еще одна седенькая прядка появилась»… Или, рассказав дочери за долгим ужином длинную и запутанную историю семейных злоключений племянницы одной из своих неисчислимых подруг, вдруг звонко цокнет языком, подытоживая: «В общем, у нее тоже жизнь не удалась», – и чудится Оле в этом беглом «тоже» словно осторожное материнское утешение: «Мол, не горюй, не одна ты такая…» – «Ну что ты говоришь, мам! – активно запротестует уязвленная Оля. – Я чувствую себя совершенно счастливой. Ну чего мне еще надо? Работа недалеко, моей зарплаты и твоей пенсии нам на все хватает: почти совсем не нужно тратиться на одежду – благо сами шьем! – овощей и компотов с вареньями от лета до лета хватает, и еще остается… На выставки с тобой всегда ходим, в театр… Книг у нас вон сколько! – окинет она любующимся взглядом два высоких книжных стеллажа в гостиной, куда еле вмещается коллекция подписных изданий и макулатурных[17] книг прошлого века. – Живем насыщенной жизнью, трудимся на своей земле… Что ты выдумываешь, как это не удалась?» Мамин ответ вполне предсказуем: «Внуков мне так и не пришлось понянчить… Вечно ты нарывалась не пойми на кого… Один недоумок зайчиком скакал, другой мерзавец Москву покорять рванул – и еще тебя с собой хотел увезти, совсем спятил – от родной матери! Тьфу, вспоминать противно… А потом ты вообще номер отколола – институт бросила. Как я вообще тогда инфаркт не получила, понять не могу…» И Оля привычно почувствует жгучую вину: действительно, какая неудачная дочь ее маме досталась, ни одной надежды не оправдала…
Сейчас, ощущая внизу, под неприятно зудящими от этого чувства ступнями, непредставимую двенадцатикилометровую бездну, от которой ее отделяло только тонкое брюхо старого, латаного-перелатаного «боинга», Оля обреченно признавалась себе: конечно, жизнь не удалась. По крайней мере, не удавалась до этого часа. Не было в ней места даже простому бытовому чуду: уроненный бутерброд, как ему и положено, всегда приземлялся маслом вниз, а смахнутая локтем чашка обязательно разлеталась на мелкие кусочки, хотя Оля не раз видела выпавший из чужих рук хлеб с докторской, упавший колбасой вверх, и уж тем более – не разбившиеся от чужой неловкости чашки и блюдца… Она же была будто обречена с рождения. Даже ее коллеги-секретари давно уж назывались референтами и работали в богатых фирмах с заграничными поездками (до всеядного Китая рукой подать!) – она же как прилепилась к средней школе – так и сидела четверть века в одной и той же приемной директора, пережив человек пять начальников и доставаясь в наследство каждому вновь назначенному вместе с рамкой от портрета президента, содержимое которой на ее памяти менялось три раза, один из которых – в обратную сторону…
С экономического отделения «бурсы» имени Невельского