И всего удивительнее, что проверка подтверждает: механически составленный текст воспринимается читателями с той же бездумной привычностью и приблизительностью понимания, что и текст обычный.
Это означает, что кибернетизированная пресса формирует читателя-робота, для которого процесс чтения столь же механически-бездумен, как и переваривание пищи.
Отдел спорта анализирует спортивные игры и вызываемые ими эмоции. Ситуация оказывается сходной. Современный спорт выродился в механическую лотерею, разыгрываемую с помощью живых фигурок — спортсменов.
Эмоции болельщика — не более чем однозначные, стандартные реакции на случайные перипетии и случайные результаты игры. Вызвать такие эмоции может и специально запрограммированная машина, которая будет конструировать в своем электронном чреве все необходимые «случайности», будет придумывать и описывать ход несуществующей игры и сообщать название выигравшей команды.
Но можно шагнуть далее, рассуждает Мак-Интош. Можно и болельщика заменить машиной.
И в самом деле, реакции болельщика настолько примитивны и стандартны, что их также можно запрограммировать и воспроизвести на машине. Тогда совсем реальной станет перспектива, нарисованная Мак-Интошем: машины играют, машины «болеют», машины сами себе аплодируют и сами на себя делают ставки.
Значит, снова оказывается возможной замена еще одного куска живой действительности ее кибернетической, искусственной и по существу бутафорской имитацией. И это оказывается возможным потому, что упомянутая действительность уже давно всего лишь видимость, за которой скрывается далеко зашедший процесс качественного перерождения в механически-однообразную имитацию.
Но постепенная трансформация реальности сопровождается столь же постепенным перерождением зрителя-человека. Он уже не отличает видимости от сущности и не замечает ни автоматизма имитации, ни автоматизма собственных эмоций.
В отделе этики конструируются электронные машины, способные заменить людей в решении этических конфликтов, в вопросах морали и религии. Ведь ни для кого не секрет иллюзорность догм буржуазной морали. За их кажимостью, за соблюдением внешних норм и ритуалов обыватель скрывает примитивный и однозначный расчет. И сами ритуалы, и подлинные этические нормы поведения столь стандартны и примитивны, что можно составить их алгоритм и сконструировать на его основе «идеального прихожанина». Он будет надежно защищен от всякой «коммунистической заразы», будет исправно возносить ханжеские молитвы, а на деле руководствоваться моралью «робот роботу волк». Именно таков электронный «Самаритянин», созданный Мак-Интошем. Он измеряет череп соперника, чтобы решить: стоит его спасать или утопить. A следующая модель «Самаритянина» еще точнее воспроизводит свой человекоподобный прообраз: оказавшись на тонущем плоту с себе подобным, робот сражается не на жизнь, а на смерть с товарищем по несчастью, чтобы уцелеть.
Собравшиеся у бассейна люди заключают пари — кто же из этических автоматов победит. Так раскрывается полная тождественность моральных принципов «живых» роботоподобных обывателей и запрограммированных автоматов.
Фрэйн идет от пародии — на кибернетические игры, на увлечение поисками алгоритмов человеческого существования, ставшее возможным в связи с развитием кибернетики. Но, пародируя, он вскрывает истинный смысл этих игр и алгоритмов: нелепые этические автоматы действительно чем-то напоминают людей; поведение человека в современном обществе действительно в чем-то подчиняется немногим нехитрым алгоритмам. И тогда пародия перерастает свои рамки и ее объектом становится само буржуазное общество.
Конечно, Фрэйн использует приемы фантастического преувеличения, гротеска, экстраполяции. Нет еще ни таких Озверевших этических автоматов, ни машинного газетного языка, ни кибернетических устройств, которые взяли бы на себя функции спортсменов и болельщиков.
Но есть угрожающе реальный, пусть и не так далеко зашедший, процесс перерождения действительности в совокупность однообразных действий, механически совершаемых машиноподобными существами.
Поэтому фантастические экстраполяции Фрэйна воспринимаются как логически обоснованное обобщение, как зримый, почти реальный образ возможного.
Подобно тому как мы говорим о фатьяновской культуре, мы можем говорить теперь, о культуре оловянных солдатиков— культуре человекоподобных автоматов.
Как всегда бывает в истории, оловянные солдатики не только творят своими стараниями все более пригодное для себя, то есть автоматизированное, бытие, но и сами формируются ими же создаваемой системой. Этот двуединый процесс и представляет собой кибернетизацию жизни.
Таким образом, пресловутая кибернетизация перестает быть неразгаданной иррациональной угрозой неведомого происхождения. Ее корни и ростки спрятаны в человеке-автомате, которого производит современное «свободное общество». Машина информации делает из человека оболваненного и бездумного потребителя стандартного чтива. Машина спортивного бизнеса создает из него одуревшего. и озверевшего болельщика. Машина государства, политики, религии воспитывает в нем лояльного мещанина, ханжески-смиренного на словах и корыстно-расчетливого на деле. Его жизненные функции механизированы и упрощены до предела — для удобства унификации. Вся система существования делает из него стандартного и легко воспроизводимого робота, тщательно вытравляя все индивидуальное, личностное, не укладывающееся в программу, на конвейер.
Фрэйн не оригинален в обличении обывателя как продукта и опоры буржуазного общества. Его оригинальность состоит в том, что он подметил новые тенденции и процессы, нашел и показал общее, главное, что объединяет Голдвассера и Пошлака, Мак-Интоша и Нунна, — автоматизм, машиноподобность мышления, восприятия, поведения.
Куклы пляшут на карусели. Присмотритесь внимательней к ним. Их сходство с роботами начинается с самого существенного, характерного для роботов — отсутствия ощущения личности. Каждый из них как бы отчужден от самого себя, от человеческого, индивидуального в себе. Они воспринимают себя только через массовое, стандартное. Вот Роу пишет хвалебные отзывы на самого себя. Его не поражает противоестественность этого занятия. Он, кажется, просто не понимает, что Роу — это он. Он ощущает себя не более чем любым из сотен безликих авторов, о которых пишутся подобные рецензии. И мисс Ребус считает себя сексуальной только потому, что так говорят о миллионах ей подобных готовые штампы Модных теорий. И Нунн ведёт своё идиотское расследование несуществующего заговора, пользуясь заданными стереотипами рассуждений, и так же, как Роу, не замечает бессмысленности своих «умозаключений». Подобно Роу и Ребус, он приходит к полному отчуждению от собственной личности: зашифровав в своих заметках самого себя, он сочтет потом это зашифрованное лицо главным заговорщиком. Люди-роботы не могут отойти от стандарта, даже если это приводит их к бессмыслице, к противоречию с действительностью — как Роу, когда его похвалы самому себе, по логике «жанра», разрастаются до гомерически-нелепых размеров, — не могут, ибо их существование есть механическое повторение стереотипа.
Взгляните, как герои Фрэйна воспринимают окружающий мир. Вот Роу пишет роман. Теперь он уже в кругу других стандартов, имитирующих (опять только имитирующих!) стиль модных авторов. То это бесконечный перечень деталей одежды, то нескончаемое перечисление мнимых «оттенков чувств», то поток словоблудия типа: «он знал, что она знала, что он знал…» Мир в восприятии Роу дробится, рассыпается на. перечни якобы однородных, равно важных и качественно неотличимых деталей. Так же воспринимает мир электронная цифровая машина, сводя любую информацию к перечню мельчайших и одинаково важных «шагов».
Прислушайтесь к их разговорам. Вот Прествик висит на телефоне: «Нунн! Это Нунн? Нунн, это вы? Это вы, Нунн?» Беспомощное, нечленораздельное бормотанье вместо связной человеческой речи. У каждого какой-нибудь один, с механической назойливостью повторяющийся мотив: «Кто же умнее?» (это, конечно, Голдвассер), «Каждый знает, что Человек должен» (это миссис Платков), «Ну, конечно же, вы совершенно правы» (мистер Хоу) — и так далее. Можно и вообще ничего не говорить, как Чиддингфолд.
Посмотрите, как Они развлекаются. Без толку топчутся в одном кругу, ведут бессодержательные разговоры, повторяют по три раза одну и ту же остроту, не понимают друг друга. Что это — некоммуникабельность, отчуждение? Нет, просто танец заведенных кукол. Танец кончается пьяным и бессмысленным скандалом — куклы Чиддингфолд и Ребус с деревянным стуком падают на пол.
Вслушайтесь в их рассуждения. Вот Мак-Интош разглагольствует о том, что машина заменяет людей-болельщиков, людей-бизнесменов и вообще всех людей. Что это — бессмыслица? Нет, просто доведенное до абсурда логическое умозаключение рассуждающего автомата, каковым является Мак-Интош. Для него, как и для Роу, мир лишен целостности, а люди — индивидуальности. Они всего лишь не очень совершенные машины. Но разве не так же рассуждает бдительный Нунн, для которого всякие непредвиденные поступки людей подозрительны, Ибо не укладываются в его логические до абсурда схемы! Кукла-«интеллектуал» и кукла-«блюститель порядка» трогательно едины в своем представлении о том, каким должен быть «идеальный мир» — это мир строжайшего «порядка», для торжества которого необходимо уничтожить всяческие следы человеческого.
И наконец, взгляните на их «деятельность» — однообразную, механическую, бессмысленную суету, суматошный круговорот бесцельных действий. Единственным результатом этих действий является непрерывное воспроизводство и приумножение тех кажимостей, которые образуют мир их существования. Вместо научной работы— заседания бесчисленных комитетов и подкомитетов, разрабатывающих церемониал встречи королевы; вместо новых корпусов — декорации лабораторных интерьеров; вместо приборов — шикарные картонные макеты; вместо электронной машины — жестяная модель, внутри которой сидит усталый человечек, старательно печатающий на машинке ответы «электронной прорицательницы». Даже петиция, направленная Чиддингфолду, — и та кажимость, потому что в числе подписавшихся есть и сам Чиддингфолд. Кажимость и сам приезд королевы, роль которой в конце концов приходится играть бородатому ассистенту Ноббсу. Так автоматы имитируют друг друга, имитируют людей, имитируют жизнь. Таков мир оловянных солдатиков.