…
Седьмого декабря, ровно через месяц после моего появления в Хвойном, Элеонора Константиновна выдала мне заплату. Кирилла не было видно с первого числа. Наверно, он получил свое ежемесячное пособие и сбежал.
Я держала в руках десять тысяч – десять новеньких хрустящих бумажек – и не могла на них наглядеться. Потом все же очнулась, позвонила Суркову и попросила его приехать.
Он приехал после обеда, когда Виктор Петрович лег подремать.
Я оделась и вышла на улицу подышать свежим воздухом.
Паша ждал меня, опершись на свой боевой «Москвич» пожарной раскраски.
– Ты плохо выглядишь, – сурово провозгласил Сурков вместо приветствия.
– Я тоже очень рада тебя видеть, – сказала я, целуя его в щеку.
Он немножко оттаял и взял у меня пять тысяч и мамин адрес – я попросила его отправить перевод.
– Как ты тут?
Я замялась.
– Да по-разному. Иногда терпимо, иногда не очень.
– Так, может, бросишь все к чертям собачьим? – спросил Сурков.
– Не могу, Паша, – ответила я, помолчав. – Мне, конечно, иногда бывает очень тяжело. Да и характер у Виктора Петровича, сам знаешь какой. И все же…
Сурков испытующе смотрел на меня, а я пыталась подобрать слова. Слова, как обычно, не подбирались, поэтому пришлось сказать правду:
– Знаешь, он мне нравится.
Вот так.
– У вас что – любовь? – строго спросил Сурков, поправляя очки.
– Дурак ты, Паша, – возмутилась я. – Ну, какая любовь? Просто он стал мне близким человеком. И, кроме того, мне кажется, что я ему нужна. Понимаешь? По-моему, он тоже ко мне привязался.
Паша молчал, осмысляя услышанное.
– Это плохо, – изрек он, наконец.
– Почему? – не поняла я.
– Потому что так тебе будет еще тяжелее.
О, Господи! Я об этом не думала. Честно признаться, я вообще перестала думать о том, чем болен Виктор Петрович, и что его ждет.
Мне казалось, что он окреп за этот месяц. Иногда я даже опасалась, что меня выставят за дверь за ненадобностью.
Паша участливо глядел на меня. Я боролась с подступившими слезами.
– В отделении по тебе скучают. Саныч ждет не дождется, когда ты вернешься, и передает тебе привет, – сказал Сурков.
– Спасибо, – улыбнулась я сквозь слезы.
– А мне без тебя плохо, – заявил он сварливо, чем очень напомнил мне Виктора Петровича.
…
Чуда не произошло. Только я было начала думать, что случилось невероятное и Виктор Петрович выздоровел, как он стал резко слабеть.
Сначала он отказался выходить на улицу. Потом перестал спускаться в столовую.
Я знала, чем это закончится. Однажды он не встанет с постели и останется в ней до конца.
Сегодня с утра я сделала ему укол для поддержания сердечной деятельности, а после завтрака поставила капельницу с гемодезом для снятия интоксикации.
– Не надо, не включайте телевизор. Лучше посидите со мной, – попросил Виктор Петрович.
Я послушно села на стул рядом с его кроватью.
– Знаете, Оля, я много думал после того нашего разговора…
Я поняла, о чем он: о том разговоре, когда он меня уволил.
– … Черт его знает, может, я и вправду всю жизнь был излишне подозрителен. Хотя меня на самом деле много раз и предавали, и продавали. Похоже, получался замкнутый круг: чем больше меня подставляли, тем хуже я думал о людях и, наверно, провоцировал их на еще более гадкие поступки. Я действительно стал недоверчив и перестал верить даже близким людям.
– Почему?
– Оказалось, так проще жить – если ты заранее плохо думаешь о человеке, он не в состоянии тебя разочаровать. Ведь ты изначально был готов к тому, что рано или поздно он тебя предаст.
Виктор Петрович замолчал, переводя дыхание, а я, прикусив губу, смотрела на него.
Черты его лица заострились. Под глазами появились тени. Но голос у него оставался все тем же – громким и резким.
– Хотя вы знаете, Оля, – оживился Виктор Петрович, – на самом деле у меня был друг. Настоящий. Пожалуй, это был единственный человек, которому от меня ничего не было нужно. Как-то давно, много лет назад, мы большой компанией поехали в тайгу на охоту. И я сдружился с тамошним егерем. Он, кстати, был мой тезка – тоже Виктор. Только не Петрович, а Иваныч. Я потом много раз к нему приезжал и без всяких компаний. Мы не столько охотились, сколько разговоры разговаривали.
Я заменила бутыль в системе и снова села. А Виктор Петрович продолжал:
– Хороший был мужик. Правильный. Без всякой городской суеты и пыли. Начнешь ему что-нибудь объяснять и сам понимаешь, какой бред несешь. Он, вроде, даже и не спорит с тобой. Все больше молчит и улыбается. Я мечтал, что, когда выйду на пенсию, буду чаще к нему ездить. И не на неделю, как раньше, а на месяц-другой.
Он замолчал.
– И что случилось? – спросила я осторожно.
– Умер мой Иваныч, – ответил Виктор Петрович, проглотив комок в горле. – Слава Богу, хорошо умер – во сне. Сердце отказало. Я бы хотел умереть так же.
Он отвернулся к стене. Мы оба молчали. Я не знала, что сказать. Глаза предательски защипало, и я заморгала, чтобы прогнать слезы. Потом Виктор Петрович откашлялся и снова повернулся ко мне.
– Расскажите мне о себе, – попросил он.
Я растерялась.
– А что Вам рассказать?
– Да что угодно. Я ведь о вас ничего толком не знаю. Про себя я вам уже почти все рассказал. Теперь ваша очередь.
Мне совсем не хотелось этого делать. Но отказать ему я не могла.
– У вас есть семья? Родители? Братья или сестры? – спросил Виктор Петрович.
– Отца нет. Есть мама и два брата – старший и младший, – ответила я скупо.
Только бы он не начал расспрашивать!
– А как вы стали медсестрой?
Слава Господу, он переключился на другую тему. Здесь я чувствовала себя в безопасности.
– Не поступила в мединститут. Не прошла по конкурсу. Решила не терять год и пошла в училище.
– А почему именно медицинский?
Я пожала плечами.
– Не знаю. Это из детства. Я всегда хотела стать только врачом и никем другим.
– Хирургом, наверно?
– А вот и нет. Хирургия – это крайняя стадия. Я не хочу резать – я хочу лечить.
Виктор Петрович заинтересованно слушал.
– Вообще-то, – воодушевилась я, – мне всегда хотелось понять, почему люди болеют. Почему в один не прекрасный день организм, бывший до того здоровым, вдруг дает сбой и перестает работать так, как ему положено. Как сделать так, чтобы подобных сбоев не было? А уж если это все-таки случилось, то как повернуть этот процесс вспять? Причем, желательно без всяких лекарств. Знаете, мне очень нравится аналогия с расстроенной гитарой. Я точно знаю, как должна звучать эта нота, и подтягиваю струну до тех пор, пока не получаю нужного звучания. Понимаете?
Он, улыбаясь, кивнул.
– Ну вот, – продолжала я, ободренная. – Я верю, что Господь, создавая нас, имел в голове некий идеальный образ – образ абсолютного здоровья. Этакий камертон. Надо просто понять, как на него настраиваться. И тогда можно сколь угодно долго оставаться здоровым.
Я перевела дух и закончила:
– Вот этим мне и хочется заниматься. Наверно, это не совсем медицина. Но все же без медицинских знаний мне не обойтись. Поэтому я все равно поступлю в институт. Когда-нибудь.
Тут я осеклась, но Виктор Петрович ничего не заметил.
…
Его боли становились все сильнее. Он худел и слабел на глазах.
Обезболивающие уколы уже не помогали, и я стала колоть ему более сильнодействующий препарат.
Виктор Петрович перестал читать и все больше лежал в постели – смотрел телевизор или разговаривал со мной.
Как-то вечером перед сном, после того как я поставила ему укол на ночь и собиралась выйти из комнаты, он спросил меня:
– Я умираю? Да?
Я знала, что рано или поздно это произойдет, но все же оказалась совершенно не готова к его вопросу.
Виктор Петрович ласково смотрел на меня, а я беспомощно молчала, прикусив губу. Наверно, как раз сейчас следовало солгать, но я не могла.
– Оленька, да не расстраивайтесь вы так! – принялся утешать меня он. – Я ведь знал это.
– Откуда? – спросила я трясущимися губами.
– В больнице догадался.
– Как?
Он усмехнулся.
– По продолжительности операции. Меня разрезали и фактически сразу же зашили.
Я села в качалку, которую перетащила из кабинета несколько дней назад, и взяла его за руку. Он легонько сжал мои пальцы.
– Ты ведь не оставишь меня? – спросил Виктор Петрович.
Слезы фонтаном брызнули из моих глаз. Пришлось взять со стола салфетку.
– Ну, не переживай ты так, моя хорошая. Я же не переживаю.
Честно говоря, я этого не понимала. Я не понимала, как он может быть так спокоен!
– Почему? – спросила я, вытерев глаза и высморкавшись.
Виктор Петрович задумался.
– Знаешь, я не боюсь смерти как таковой. Я знаю, что это не конец, а всего лишь переход в какое-то иное состояние. Ты же помнишь, что душа наша вечная и умереть не может?
Я кивнула.
– Ну вот. Поэтому мне и не страшно. Правда, я очень боюсь боли, – признался он. – Вот этого я действительно боюсь.
Я погладила его по руке. Она была сухая и горячая.
– Виктор Петрович, почему Вы не боретесь? – решилась я спросить. – Разве Вам не хочется жить?
– А зачем? – в свою очередь спросил меня он.
Как это зачем?! У меня в голове вертелась тысяча ответов на этот вопрос.
– Видишь ли, по большому счету мне не для чего жить. Да и не для кого.
От возмущения у меня даже слезы высохли.
– Подожди, не перебивай меня, – попросил Виктор Петрович, и я проглотила возражения. – Все свои силы, всю энергию я отдавал работе. Я любил не людей, а свое дело, и оно отвечало мне взаимностью. Я достиг всего, о чем мечтал. И даже того, о чем и не мечтал. Конечно, нет предела совершенству – можно было бы расти и дальше, но зачем? Да, моя работа принесла мне немало волнующих мгновений. Были взлеты, были падения. И чем больнее я ударялся о землю, тем слаще потом был вкус победы. И я был счастлив. Я даже думал, что это и есть счастье.