я виноват… Видел, что ты куришь, и не стал тебе ничего говорить — думаю, обидишься, что поучаю, будто старший.
«О Господи! — подумал я, тяжело вздыхая. — Кого же Ты подсунул мне в друзья?..»
Я повернулся, чтобы сказать что-нибудь в ответ, да так и замер. Сгущаясь в распушившихся от бега светлых волосах, солнце образовало вокруг его головы подобие некоего сияющего нимба — да такого яркого, что я даже невольно зажмурился. «Наверное, влага с волос испаряется», — подумал я и, вынув из кармана сигаретную пачку, скомкал её в руке и бросил в урну.
— Пошли, — сказал я, поднимаясь со скамейки и думая об оставшейся на берегу блондинке.
Но когда мы возвратились на пляж, то ни её, ни темноволосой подруги возле пруда уже не было…
Глава шестаяКАК ПРЕКРАСЕН ЭТОТ МИР
Незаметно подошло время сдачи вступительных экзаменов. Прикинув хрен к носу, я понял, что сделал правильный выбор, подав документы именно в Горный институт. Ведь я был сыном горняка (большую часть жизни мой батя проработал то на донбасских шахтах, то в метрострое), а в институте ценили профессиональную династичность, не случайно он считался самым пролетарским вузом столицы. Ну и, как я уже упоминал выше, в Горном институте традиционно был самый низкий по Москве конкурс и это, говоря откровенно, и оказало тогда решающее влияние на мой выбор. Что будет через пять лет, меня пока не тревожило, главным на данный момент было поступить, и с этой установкой я и пошел на экзамены.
Первым у нас был письменный по математике. Увы, но я никогда не блистал знаниями по этому предмету! Того запаса формул, что удерживала моя перегруженная интимными мечтаниями память, вполне хватало, чтобы не ходить в школе в двоечниках, а честолюбивого стремления видеть своё фото на школьной «Доске почета» у меня не было, но тут, вчитавшись в выпавший на мою долю вариант, я понял, что провалился. Сначала я, правда, стянул к передовой все резервы своих жалких математических познаний и попытался справиться с решением самостоятельно, но сколько ни исполосовывал черновик, вразумительного ответа не получалось. Поняв бессмысленность своих усилий, я уже согласен был передрать решение у кого-нибудь из сидящих спереди или сзади, но оказалось, что все, кто делали нужный мне вариант, уже сдали свои работы и вышли.
«Во мудак!..» — ругнулся я, коря себя за то, что если бы не тратил время на бесплодные попытки самостоятельного решения, а сразу же попросил у кого-нибудь передрать, то сейчас бы уже давно курил в коридоре или пил в парке Горького пиво.
— Ну? — не выдержал, глядя на мои метания, сосед по столу. — Чё ты мыкаешься? Бери вот, переписывай, пока не поздно!.. — и он пододвинул ко мне свои листки с решениями.
— А номер варианта? У меня же на экзаменационном листе выставлен совсем не тот, что у тебя… Да еще и красным карандашом!..
Сосед взглянул на меня, как на маленького ребенка, и положил рядом с листами резинку и красный карандаш.
— Исправляй. Только побыстрее.
— Так ведь… — замешкался было я. — Неудобно как-то…
— Ты что? — зашипел, взрываясь, сосед. — Поступать сюда пришел или на рыцарский турнир? Экзамен — это удача, такая же случайность, как и лотерея, так что же теперь — из-за какого-то дурацкого варианта год терять?.. Исправляй скорее, время идет!
Внутренне трепеща и оглядываясь по сторонам, я стёр проставленный красным карандашом на экзаменационном листе номер своего варианта и написал на его месте другой. Вышло это у меня весьма неудачно, и в месте подтирки образовалось большое грязно-лохматое пятно, заметное даже невооруженным глазом.
— Ну вот, — расстроился я. — Все равно ведь поймут… То б хоть на апелляцию можно было подать — мол, разволновался и спутал решение, а теперь что? Мало того, что вытурят, так еще и с позором…
— Ай-й, ёлки!.. — не выдержал сосед. — Дай сюда! Прямо как дитя малое, ей-Богу! — и, взяв у меня лист с исправленным вариантом, он бросил его на пол и наступил сверху ботинком. — На! — возвратил он мне его после такой обработки. — Кто тут теперь чего-нибудь заметит?
— А след? — показал я на грязный отпечаток подошвы, под которым пятна теперь действительно не было видно.
— А что — след? Ну, упустил лист, подумаешь!.. Да, может, это совсем и не ты его упустил, может, это сам экзаменатор или его ассистент рассыпали листы, кто знает?.. Короче, пиши скорей да пошли отсюда, я уже курить хочу.
— Ладно, погоди чуток, — буркнул я, берясь за авторучку…
Хотя, если честно признаться, то я и на десять процентов не верил в то, что подделка останется незамеченной. Мысленно я уже распрощался с учебой и не шел забирать документы только потому, что не было еще официального подтверждения моего провала.
Но этого так и не произошло.
За письменную я получил «четверку» и пошел сдавать следующий экзамен.
— Ну чё? — хлопнул меня по плечу при встрече мой «спаситель». — Все в порядке? Вот так дальше и действуй! Ты думаешь, там хоть один человек делал свой вариант? Кроме, пожалуй, тех, у кого все списывали?.. Как бы не так! — и он вынул сигареты, приглашая меня пойти покурить…
А недели через две я уже стоял перед вывешенными в фойе института списками зачисленных и, уставившись не верящим взором в собственную фамилию, постигал смысл свершившегося.
«Колесов Николай Дмитриевич… Колесов Николай Дмитриевич… Колесов…» — перечитывал я, желая убедиться, что это не ошибка и не обман зрения.
Сойдя наконец с институтского крыльца, я сунул руку в нагрудный карманчик рубашки, проверяя, есть ли у меня талончики на троллейбус, и вытащил оттуда сложенный вчетверо лист бумаги, заглянув в который, увидел написанную маминой рукой молитву. «Да не споткнёшься о камень ногою твоею…» — выхватил взгляд строчку из середины текста и, скомкав листок, я бросил его в подвернувшуюся урну.
— Не споткнусь! — громко произнес я, усмехнувшись, и пошагал за институтские ворота.
Эту молитву, переписанную на вырванном из школьной тетради листке, мама пыталась дать мне еще перед первым экзаменом, говоря на своем особенном языке:
— Ничого! Молытва ще никому нэ помишала. Тэбэ вона нэ задавыть, а мэни спокойней будэ…
Но тогда я бумажку взять отказался, и она, видимо, вложила мне её тайком в карман сама.
И вот — то ли при помощи этой молитвы, то ли вопреки ей — я стал студентом, и первого сентября с колотящимся сердцем переступил порог одного из громадных залов института с чарующим именем аудитория.
— …Ну что ж! — завершая свою вступительную речь, произнес приветствовавший нас профессор Барчуков. — Инженеров мы сделаем из вас уже за первый год, а остальные четыре — будем формировать личности. Запомнили?..
— Запомнили! — весело проревели мы, еще не зная, что эти слова профессора запомнятся нам и правда надолго. По крайней мере, я вспомню их, когда формирование личностей коснется меня непосредственно. А выглядело это примерно так:
— …Ну, если вопросов нет, тогда — всё. Жду вас завтра у входа в институт для сдачи экзамена. В шесть ноль-ноль, — закончил он под вспыхнувшие в аудитории смешки свою последнюю за весеннюю сессию консультацию. — Прошу не опаздывать. Я — ждать не люблю, — добавил он, уже выходя, и, кивнув всем на прощание, с улыбочкой на лице покинул аудиторию.
Как известно, транспорт в Москве начинает работать где-то как раз в шесть часов утра, а ехать до института мне надо минут тридцать, не меньше, так что, учтя всё это, я завел будильник на начало пятого и лег спать чуть ли не в девять вечера, зато утром, в половине пятого, уже вышагивал по пустынному, еще вовсю спящему городу.
Пожалуй, это время в Москве является самым наилучшим для прогулок по ней и, соответственно, для знакомства с ее достопримечательностями. Только что умытый поливалками, город являет в этот час свое истинное, не залепленное косметикой дня лицо со всеми его характерными, не успевшими исказиться усталостью и суетой черточками и особинками. Пройдет немного времени, и по его улицам полетят миллионы автомобилей и автобусов, выбрасывая в воздух кубометры ядовитых газов и децибелы моторных ревов. Пройдет немного времени, и тротуары заполнятся миллионами спешащих, толкающихся и нервничающих горожан, солнце накалит асфальт, будет слепить стеклами гигантских окон, воздух наполнится запахами горячей резины, бензина, носков, апельсинов, пива, пота и табачного дыма, у магазинов к вам начнут приставать цыганки, предлагая ненужную вам тушь для ресниц или предсказания вашего будущего, в автобусах и троллейбусах с вас выжмут сто потов и оборвут все пуговицы, путь вам внезапно перегородит бесконечная, как путь к коммунизму, очередь за чем-то, всё еще остающимся в категории дефицита, в метро вас больно ударят чемоданом по коленке или обольют протекшим из пакета кефиром, на площади оштрафуют за неправильный её переход, а к вечеру, окончательно усталого, разбитого и ко всему безразличного, обсчитают в громадном, как Ярославский вокзал, кафе, после чего толстая тетка с сумками в обеих руках, загородив собой выход из автобуса, вынудит вас проехаться лишнюю остановку от дома, которую придется потом идти назад пешком, еле переставляя намозоленные ноги и вдыхая горячую вечернюю пыль все еще клокочущего города.
Ну, а пока еще — все тихо. Только слышно, как шелестят над головой листья московских тополей и осевшие в старых двориках столетия, да видно, как отражаются на мокрых после полива тротуарах купола церквушек, шпили министерств, высотные здания и бесконечные и ясные, как вся дальнейшая судьба, небеса…
К институту я подошел без десяти шесть и еще десять минут курил на крыльце перед входом, где уже собралась половина нашей группы. Ровно в шесть ноль-ноль в ворота института въехала белая «Волга» Барчукова, тормознула у крыльца и из нее вышел свежий, будто и не со сна, профессор.