– Но почему она с ним связалась? Это же безумие!
– Безумие – но и вызов! «У меня так не будет, потому что я буду любить его иначе, у нас будут другие отношения, я изменю его». Если только у этой женщины не было неосознанного стремления к самоубийству – а я думаю, что не было, – вероятно, она чувствовала именно это: «Со мной будет по-другому». Тут еще может примешиваться религиозный оттенок… Каждый случай особенный, у каждой из этих женщин своя история. Это важный момент, о котором не стоит забывать.
Итак, все-таки существует нечто общее – желание женщины, – но не существует типичного портрета женщины, способной влюбиться в преступника. «Нет никакого типичного портрета, – подтверждает психиатр, – только комбинаторика и специфика: вот эта женщина вот с этим мужчиной вот в этих обстоятельствах. Но определенно есть и что-то вроде влечения к плохому парню, тяги к переходу границ, потребности в восстановлении, преобразования желанием. А дальше надо каждый случай рассматривать отдельно. И избегать обобщений».
Я предлагаю Даниэлю Загури изучить свидетельства, которые смогла собрать в ходе исследования, начиная с дела Нордаля Лёланде. Напоминаю ему о женщине, появившейся во время первого процесса, – некой госпоже Г., которая рассказывает, что смотрела по телевизору первый следственный эксперимент по восстановлению обстоятельств убийства капрала Нуайе и слышала, как разъяренная толпа скандировала «Повесить его!». По ее словам, она была потрясена, что к человеку могут так относиться. Ей, предположительно, около 50 лет, работает она в социальной сфере. В итоге она не просто написала Лёланде – она встретилась с ним и влюбилась в него. Она даже занялась с ним сексом в комнате для свиданий. И еще одну черту она перешла, передавая ему телефоны, наркотики и деньги. Насколько мне известно, их роман продлился два с половиной года. Но к этому я еще вернусь.
Даниэль Загури слушает меня, прикрыв глаза. Он рассуждает вслух: «С ней я экспертизу не проводил, но, предположим, внезапно нечто придало ее жизни смысл, столкнулось с каким-то другим очень сильным личным чувством – о нем я ничего не знаю. И когда она слышит "Смерть ему! Смерть! Смерть!" – она ощущает, что для нее и для ее судьбы жизненно важно принять на себя роль той, кто докажет, что этот человек достоин человеческого отношения. Как она до этого дошла? Не представляю. Тут нужно знать ее лично».
Мне хочется встретиться с этой женщиной. Я хочу узнать, в какой момент ее жизнь покатилась под откос. Я пойду на все, чтобы найти ее и поговорить с ней.
Я перехожу к другой истории из прессы: истории некой Лоранс, первой «возлюбленной» Патриса Алегра в тюрьме в 2009 году. Тогда ей было 38 лет. «Я знаю, кто он такой, но Патрис Алегр – серийный убийца – это его другая жизнь, а я знаю Патриса-человека»[22]. Я спрашиваю Даниэля Загури, как ей удается проводить эту грань.
– Патрис Алегр… я проводил его экспертизу, – со вздохом отвечает он. – Конечно, он «не только это» [серийный убийца], но именно «это» стало причиной, по которой она пошла к нему. Она пошла, потому что в нем есть «это», но чтобы доказать, что в нем есть «не только это». Короче, как бы сказать… Нельзя завести роман исключительно с доктором Джекилом, забыв, что позади него стоит мистер Хайд. Это невозможно – ведь привлек ее мистер Хайд.
– Удивительно то, что она не одна такая. Патрис Алегр в заключении пользуется успехом. После этой истории у него были и другие – а ведь он сидит в тюрьме и осужден за пять убийств и шесть изнасилований!
Первой «возлюбленной», чьи следы я нашла в прессе, было тогда 38 лет. Уже не девочка. Что не мешает ей заявлять: «Я влюбилась, как 15-летняя девчонка, до смерти. Я хочу, чтобы мы жили, и жили вдвоем. Он оступился в начале жизни, но это человек, у него есть право на второй шанс»[23]. Я в сильнейшем замешательстве, в чем и признаюсь.
– Подождите-ка! – отвечает Даниэль Загури, выпрямляясь в кресле. – Это надо понимать буквально. Она говорит, что до смерти влюблена. Пусть так. Но она до смерти влюблена в человека, убившего нескольких женщин! И этим сказано если не все, то довольно многое.
Он прав. Порой необязательно иметь медицинское образование, чтобы понять то, что и так бросается в глаза…
Я продолжаю. Когда администрация тюрьмы отказала этой женщине в посещениях, она заявила в прессе, что будет драться «за это разрешение». «Никто, – добавила она, – не помешает нам пожениться»[24]. Даниэль Загури снова прерывает меня:
– Это напоминает мне песню «Не плачь, Жанетт»[25]. Не знаю, помните ли вы строки: «Я выйду лишь за Пьера, / Что в башне заключен. / Не выйдешь ты за Пьера, / И будет он казнен. / Коль вы казните Пьера – / Не мил мне белый свет! / И вот казнили Пьера, / И с ним его Жанетт»[26]. Жанетт ради этого плохого парня готова на все. Это вызов запретной любви: все ей препятствует, включая реальную жизнь, и все же она любит его, желает его больше всего на свете, потому что не может его получить. Это синдром канадского жениха, его описывал Израэль: у женщин с истерическим расстройством личности часто есть жених в Канаде, потому что быть с ним у нее нет возможности. И чем более это невозможно, тем более он желанен. Желание разгорается именно потому, что ему мешает все. Думаю, ваша книга получится интересной, если вы не погрязнете в стереотипных психологических понятиях, а наглядно покажете, что некоторые аспекты желания женщины в таких ситуациях приобретают крайнюю форму, но они не всегда одинаковы.
И снова желание женщины. Раз за разом. В этот момент я говорю себе, что будет сложно найти женщин, которые согласятся свидетельствовать. Словно читая мои мысли, Даниэль Загури объясняет, что они не обязательно стремятся к анонимности: «Они хотят свидетельствовать, рассказать, что они не сумасшедшие, что в их поступках есть смысл, и т. п.».
Надеюсь, что все же смогу встретиться с этими необычайными женщинами. Пока что свидетельства редки и анонимны.
Прежде чем закончить встречу, я хочу еще упомянуть тех женщин – пусть их и меньше, – которые не могут устоять перед злом после того, как не устояли перед убийцей. Даниэль Загури уже не улыбается.
– Женская извращенность – это еще одна проблема, – объясняет он. – Есть такая вещь – «извращение по доверенности». Это делаю не я, а мой любимый человек. Когда я проводил экспертизу Моник Оливье[27], эта бедная овечка заявила плаксивым голосом: «Он меня заставил». Ага, 17 лет Фурнире ее заставлял! Да, 17 лет она участвовала в этом гнусном извращении! 17 лет помогала ему завлекать маленьких девочек… В кои-то веки – поскольку она действовала через своего спутника – уже не она была жертвой, не ее бросили, не над ней издевался отец, брат, муж и т. д. А над кем-то другим. И она дарила это ему. Она не могла подарить ему свою девственность, а потому дарила ее через этих девчонок. Она была кем угодно, но только не выпавшим из гнезда птенчиком и не пассивной жертвой[28]. О нет, она активно играла свою извращенную роль, наслаждалась положением, в котором в кои-то веки находилась не сама. Женское извращение пользуется не тем же оружием, что мужское. Когда я говорю с вами в таких немного «плюшевых» выражениях – она хочет превратить черное в белое, нечистое в чистое, все в таком роде, – за этим прячется все то же извращение. Все-таки любить подонка – не самая банальная вещь на свете! Это позволяет действовать с надежным алиби, будто бы ты это делаешь чужими руками.
Я потеряла дар речи. Слова Большого Зет идут вразрез со всем, что я читала до этого, со всеми книгами, статьями, исследованиями и прочими работами, которые, наоборот, утверждают, что большинство этих женщин – «сиделки» или искупительницы, те, кто лечат себя таким образом, и лишь немногих влечет тьма, лишь немногие чувствуют тягу к крови, не решаясь признаться себе в этом, и стремятся хотя бы приблизиться к этой замогильной вселенной, прячась за ширмой: «Это не я, это он». И наконец, единицы переходят к делу, как Моник Оливье…
Психиатр убежденно продолжает:
– Женская извращенность – величайшее табу. Одно из последних. Считается, что женщины не могут быть извращенками, потому что это разрушает привычный образ матери. А кем были матери этих серийных убийц? Обычно я говорю, что большинство этих преступников были лишены поцелуев, объятий, сказок на ночь…
– Если я правильно поняла, даже у женщин, которые склоняются к типу «сиделки», искупительницы, есть эта темная сторона?
– Не знаю. Как я уже говорил, надо рассматривать каждый случай отдельно. Но и «сиделка», и католичка, все, кто мыслит категориями спасения и очищения, тоже чувствуют это влечение к запретному. На самом деле тема книги не должна сводиться к «сиделкам» или искупительницам – говорить нужно в целом об отношении женщины к извращению…
Загури приводит в пример Моник Оливье. Я спрашиваю, почему, с его точки зрения, ее история потрясла общественное мнение едва ли не сильнее, чем преступления самого Фурнире.
– Потому что нас уже не удивляет, что мужчины могут вести себя подобным образом – как полные сволочи! Это не новость. Но чтобы так поступали женщины? Нет. Невозможно. Все в ужасе. При этом Моник Оливье использовала их сына Селима – тогда он был еще младенцем – как приманку, чтобы втереться в доверие к юным жертвам и похитить их! Это ужасно. Это вершина человеческой безнравственности! В первую очередь Моник Оливье фантазировала совсем не о встрече с убийцей. Нет, ей был нужен этакий Лино Вентура[29], защитник, крепкий парень, который набьет морду всем, кто ее обижал. Она нуждалась в человеке, который отомстит за нее. Да, именно так: она хотела стать женой (он произносит с итальянским акцентом)