– В чем разница между женщинами, которые работают в тюрьмах (надзирательницы, психологи, приходящие медсестры и т. д.) и могут влюбиться в серийного убийцу, и женщинами, которые с ним незнакомы и пишут ему?
– Думаю, что у тех, кто пишет, еще есть небольшой стопор. Они могут позволить быть открытыми, потому что письмо ни к чему их не обяжет. Письмо, возможно, служит для них некой защитой. А вот у первых завеса внезапно разрывается… Не знаю, часто ли встречается идея искупления, но определенно у таких женщин есть это стремление, несмотря ни на что, видеть в человеке хорошую сторону, наряду с соблазном экстремального. В любом случае это чрезмерность, а чрезмерность завораживает. Но все-таки не следует подходить слишком близко к краю обрыва – зов пустоты не дремлет.
По ту сторону ужаса
Мне определенно не нравятся такие дистанционные интервью, особенно когда нужно прерываться и договариваться о новом созвоне на завтра, или через два дня, или на следующей неделе. Ведь каждый раз нужно заново налаживать связи, восстанавливать доверительную атмосферу – и не быть уверенной, что это действительно удалось. Я боюсь, что наше общение будет хаотичным… Итак, я надеюсь, что в следующий раз мы сможем обсудить конкретные случаи. Начнем с Ги Жоржа. Даже если Пьер Ламот и не проводил его экспертизу, он точно с ним встречался.
«Убийца в восточном Париже» оставлял после себя особенно зверские сцены преступления. Можно назвать это абсолютным ужасом, как подтвердила мне Мартин Монтей. В 1998 году она вместе с судьей Тилем занималась его поисками и арестом: в то время она возглавляла службу уголовного розыска Главного управления полиции Парижа.
При следующем нашем созвоне я сразу же пересказываю Пьеру Ламоту некоторые слова Мартин Монтей, у которой явно отпечатались в памяти эти сцены.
«Когда вы годами преследовали такого человека, – рассказывала она, – и знаете, на какие ужасы он способен, а теперь видите, что находятся девушки, которые пишут ему в тюрьму, это повергает в шок! Я задаюсь вопросом, понимают ли они вообще, с кем связались. Если бы увидели снимки с мест преступлений – осмелюсь предположить, что это заставило бы передумать. Я сейчас скажу страшную вещь, но я хотела показать несколько таких снимков в вечерних новостях, чтобы привести людей в чувство, потому что мне кажется, что они не до конца понимают, с кем имеют дело».
Я спрашиваю у Пьера Ламота, как этим «влюбленным» удается стирать из сознания ту реальность, которая нам кажется совершенно невыносимой.
– Я не настолько хорошо знаю Ги Жоржа, как Даниэль Загури, но думаю, что его сила – в мгновенном очаровании. Не думаю, чтобы он смог сохранять такое впечатление о себе долго. А это значит, что он запросто может несколько минут поддерживать видимость неимоверной искренности, и в этот момент собеседница может забыть обо всем, забыть о его поступках. А он за это время приспособится, выстроит дальнейшее общение. Все-таки не стоит забывать, что и он был способен соблазнять!
– Я нашла студентку юридического факультета – в 2004-м ей было 23 года, – так вот сначала она писала ему, потом перешла к телефонным разговорам и несколько раз навещала его в тюрьме. Она рассказывала в прессе: «Когда я впервые увидела его, мы крепко обнялись. […] Конечно, я думаю о том, что он сделал, когда возвращаюсь домой, но теперь я больше не читаю никаких статей. Я хочу за него замуж»[39].
– Несколько необычная степень экзальтированности. Но это мало что добавляет к уже сказанному. То есть по факту здесь происходит раздвоение: одновременно есть и трепет от приближения к опасности, от того, что идешь почти до конца. Пусть судьба решит, до какой степени я владею собой. Я настолько владею собой, что даже не чувствую потребности бороться с судьбой. Я могу предоставить судьбе решать.
– А когда она говорит: «Я больше не читаю никаких статей», – это ведь такой способ стыдливо завуалировать весь ужас?
– Конечно. Это способ сказать: «Я нашла свой самородок, свой способ жить, и меньше всего на свете хочу ставить его под сомнение».
– Но у меня такое ощущение, что реальность ее все же нагнала, потому что она запрашивала разрешение на брак, а несколько месяцев спустя призналась журналисту, что вопрос об этом больше не стоит…
– Это напоминает мне жен алкоголиков, которые одновременно лечат их и топят еще глубже, делают все, чтобы у них случился рецидив. «Он делает меня несчастной, но я никогда его не оставлю». Но и они делают несчастным того бедолагу, которого подталкивают к выпивке и настолько обесценивают, что у него нет других источников ресурса, кроме как пить дальше. А почему? Потому что его поведение его определило. Думаю, у этих женщин тоже есть такой эффект: они представляют, что на самом деле полностью присвоили себе другого через созданный ими образ. Они даже не оставляют ему возможности быть действительно другим. То же и с Ги Жоржем. Там, где остальные видят только ужас, только убийцу, эта женщина решила видеть нечто совсем другое, как если бы кто-то сказал: «Я видел левым глазом», а другой – «Я видел правым». Она впадает в такие же крайности.
Перейдем к делу Нордаля Лёланде[40]. Одна из его бывших подруг, та самая госпожа Г., о которой мы уже говорили с Даниэлем Загури, познакомилась с ним после его ареста. Она рассказывает, что впервые увидела его по телевизору, в выпуске новостей, во время следственного эксперимента. Я цитирую ее слова: «С ним так плохо обращаются, и я подумала: "Вот бедняга"». Она думает не о его жертвах, а только об этом «бедняге»! Она рассказывает, как отправила ему первое письмо, как затем завязалась переписка, и о последующей встрече с ним в тюрьме. Она уверена, что в этом не было ничего нездорового. Она хотела просто протянуть руку помощи, а в итоге он соблазнил ее. Все было настолько хорошо, что эти отношения, пусть сейчас и оставшиеся в прошлом, продлились почти три года. Похоже, она попала в зависимость от него. Судя по всему, встреча в комнате длительных свиданий (КДС)[41] прошла ужасно. Впрочем, я даже не знала, что Лёланде могли разрешить длительные свидания… Пьер Ламот также находит это поразительным и полагает, что он этого не достоин, потому что КДС существуют не для этого. Он отмечает, что «нормальным» людям получить такие свидания очень трудно.
При этом у них все эти годы были сексуальные отношения на традиционных свиданиях, еще до этой КДС, когда он, по ее словам, приказывал ей передавать наркотики, алкоголь, мобильные телефоны… Конечно, она это делала. К слову, она получила полгода условно за то, что удовлетворяла его эти просьбы. Сегодня она признается, что до сих пор боится Лёланде – но все же любила этого человека. Вот как далеко все зашло! Я уточняю, что работает она в социальной сфере…
Интересно было бы узнать, – замечает психиатр, – что у нее были за слабые места, чтобы до такой степени слетели все защитные барьеры, все запреты, которые обычно стоят между социальным работником и заключенным… Хорошо еще, что Лёланде достаточно груб и у нее резко открылись глаза. Обычно, когда дело оборачивается плохо, такие женщины полностью забывают о своем первоначальном согласии, о своей очарованности. Они рассказывают историю, в которой никогда ни на что не соглашались, а были исключительно жертвами.
Преграды падали одна за другой. Это завораживает. Сначала она пишет ему почти что из христианского милосердия, затем навещает его в тюрьме на дружеских началах, потом соглашается заняться сексом между двумя дверями комнаты для свиданий, потом дает ему деньги, передает телефоны, наркотики. И чем больше запретов она нарушает, тем больше забывает о деяниях этого человека, о причинах, по которым он оказался в тюрьме. Пьер Ламот кивает. Во всяком случае, именно так я объясняю себе его молчание в трубке…
Я продолжаю. Перехожу к делу Патриса Алегра. Я объясняю, что проследила историю одной из его возлюбленных. Невероятная история, можно сказать, на грани абсурда. Я пересказываю ее в двух словах. Это была канадка, вроде бы студентка психологического факультета или уже психолог. Мать семейства, двое детей. Только развелась и завязала отношения по переписке с Патрисом Алегром. Он у нее такой не первый, раньше она писала и другим серийным убийцам. Так получилось, что Алегр ответил. И она влюбилась в него… не видев его ни разу в жизни. По моим предварительным сведениям, это не помешало ей оставить детей в Канаде и переехать во Францию!
– Поразительная история, – признает Пьер Ламот. – Очевидно, тут все зависит не от него. А от нее. Это не он перетащил ее во Францию…
– Когда она рассказывает о нем, то признается, что была «удивлена, обнаружив совсем другого человека, а не кровожадного убийцу, описанного в СМИ. Она говорила с человеком, который изменился и смог посмотреть на свои действия со стороны».
– Ну и дела! – с хохотом отвечает мне психиатр. – Насколько я могу, с натяжкой, понять, если меня будут уверять, что Ги Жорж небезнадежен, настолько же я уверен, что Алегр нисколько, ни на йоту не принадлежит к этой категории. Если угодно, Алегр скорее из того же лагеря, что и Тьерри Полен: он из тех, кто не способен думать. Тьерри Полен – это ноль, ничто. В голове три нейрона. Алегр постоянно существует в своеобразном наслаждении моментом, никогда не думая о других. В целом, мне кажется, он мог бы соблазнить только ту, кто его не знает.
Я напоминаю Пьеру Ламоту, что несколько месяцев назад Патрис Алегр потребовал повторной психиатрической экспертизы. Результат был совершенно катастрофическим. Похоже, именно она, вот эта женщина из ниоткуда, связалась с адвокатом Алегра, мэтром Пьером Альфором, чтобы попросить направить запрос о повторной экспертизе. Получив результат, она обрушилась на него с обвинениями в нежелании выполнять свою работу, обзывая всех психиатров идиотами, а Даниэля Загури болваном и объясняя, что никто, кроме нее, ничего не понимает в характере Патриса Алегра.