В 1961-м Тоси, строя свою музыкальную карьеру, вернулся в Японию. Йоко же осталась в Нью-Йорке, закрутив роман с владельцем галереи по имени Джордж Мачунас[725], который потом — или же в результате этого — устроил ее первую выставку. К тому времени Йоко ловко освоила форму искусства, суть которой заключалась в самоутверждении, основанном на единственной идее, не важно, насколько прозаичной. Первая выставка Йоко включала отрез холста, расстеленный на полу, с табличкой: «Картина, на которую надо наступить», и отрез продырявленного холста с табличкой: «Картина, сквозь которую надо смотреть на зал». К тому же минимализму она прибегла во время постановки перформанса в небольшом поэтическом театре, примыкающем к Карнеги-Холлу: тогда мелодия отошла на второй план, уступив место смешению тишины и воплей.
Ни одно из мероприятий успехом не увенчалось, и Йоко вернулась в Японию к супругу, готовому принять ее назад. У себя на родине она продолжила устраивать концептуальные мероприятия, но и тут они удостаивались отзывов в диапазоне от прохладных до презрительных. Удрученная неприятием ее искусства японской аудиторией, Йоко пережила нечто вроде нервного срыва и попала в больницу. Там ее навестил Тони Кокс[726], начинающий американский кинопродюсер, который ею увлекся. В 1962-м Йоко развелась с Тоси и вышла за Кокса. У пары родилась дочь Кёко.
Сила Йоко заключалась в упорстве. Она несгибаемо верила чутью, которое подсказывало, что в мире искусства способности скоро будут вытеснены отвагой. В 1964-м она устроила представление «Лоскуты»[727], в котором сидела на сцене и приглашала зрителей из зала отрезать кусочек от ее одежды. А еще она написала «Грейпфрут», книгу «поэм-наставлений», напоминающих неканоничные хайку[728].
Ешь суп вилкой.
Цени вечность.
Брось камушек в океан.
Камушек мокрый.
Но океан не сух.
Что первое, что второе написала не она, хотя могла бы. Стихи, которым Йоко посвятила столько лет своей творческой жизни, воспроизвести можно в считаные секунды:
Проделай дырочку в мешке с семенами
Любого вида и оставь мешок
На ветру.
Кстати, она его и сочинила.
Опустоши голову.
Влей воду в ухо.
Ты стал ведром.
Открой рот.
Полей цветочек.
А вот это — нет.
Тони Кокс посвятил себя продвижению карьеры Йоко; а еще он взял на себя заботу о Кёко, предоставив супруге свободу заниматься искусством. «Я всегда думала о нем как о помощнике», — спустя годы вспоминала Йоко. Постепенно у нее сложилась репутация в кругах авангардистов. В сентябре 1966-го, после того как один английский журнал опубликовал о Йоко восторженную статью — которую, как потом выяснилось, написал сам Кокс, — ее пригласили на лондонский арт-симпозиум «Разрушение искусства»[729].
Йоко представила «Лоскуты»; среди прочих художников был нигилист, который сжег стопку книг по искусству у стен Британского музея, и австралиец, расчленявший тушку ягненка. По итогам «Лоскутов» модный галерист Джон Данбар, муж Марианны Фейтфулл, предложил Йоко устроить выставку в своей галерее «Индика». Работы, собранные для выставки, включали «Молоток и гвозди»: работа состояла из молотка, прикованного цепью к дощечке, и банки с позолоченными гвоздями; а еще «Яблоко»: свежее яблоко на плексигласовой подставке (за это творение просили 200 фунтов). Работа «Лестница» представляла собой стремянку, ведущую к потолку, к которому была приклеена карточка, а рядом висела лупа. Через лупу на карточке можно было прочесть слово «Да».
В следующие десятилетия Йоко Оно будет считаться пионером концептуального искусства, хотя к тому времени идее Дюшана[730] о том, что любая банальщина, помести ты ее в галерею, превращается в предмет искусства, было уже полвека. Особо зоркие также отмечали, что стихи-наставления Йоко до странного вторичны. «Сочинение № 10» Ла Монте Янга звучит так: «Начерти прямую и следуй ей». В «Фортепьянной пьесе для Дэвида Тюдора № 1», написанной Ла Монте Янгом в 1960-м, говорится: «Принеси на сцену тюк сена и ведро воды для фортепьяно. Музыкант накормит инструмент или оставит, чтобы он поел сам…» Такое запросто могла бы написать и Йоко Оно. Ее первая книга стихов вышла четырьмя годами позднее, в 1964-м.
Сегодня встреча Джона и Йоко в галерее «Индика» стала почти такой же частью истории Великобритании, как встреча Стэнли и Ливингстона в Уджиджи[731], да и противоречивых рассказов о ней примерно столько же.
Йоко настаивает, будто понятия не имела, кто такой Джон Леннон. «Мне было знакомо название группы «Битлз» и имя Ринго, потому что его было легко запомнить[732]. Я никогда не читала о поп-музыке в журналах или газетах и не смотрела музыкальных передач по телевизору. Мне просто в голову не приходило», — рассказывала она одному журналисту. Когда Джон пришел в галерею накануне вернисажа, Йоко «подумала: «Что он тут делает? Я же просила до открытия никого не пускать». Я немного разозлилась на него, но была так занята, что не стала жаловаться и поднимать шум… Я тогда не понимала, кто такой Джон». Она годами твердит, что предполагаемый статус Джона ее нисколько не впечатлял: «Когда я узнала, мне было плевать. Я же из мира искусства, а там к битлам относились так, ну, знаете… К тому же он пришел в костюме. Выглядел таким обычным». Биографу Джона, Филипу Норману, она вообще рассказывала, что выяснила, кто такой Джон, лишь когда он покинул здание: «Я спустилась вниз к студентам, которые нам помогали, и один из них сказал: «Это был Джон Леннон, один из битлов». Я ответила: «Правда, что ли? Не знала»».
Другие вспоминают те события совершенно иначе. Битловед Джонатан Гульд рассудительно замечает: «Мало какие ее высказывания вызовут такое же недоверие, как заявление, что, когда Джон Данбар познакомил ее с Джоном Ленноном, она понятия не имела, кто это такой». Альберт Голдман, как и следовало ожидать, выражает свое недоверие с бóльшим пылом: «Джон Леннон и Йоко Оно… свел отнюдь не случай, но безудержное стремление Кокса продвинуть их с Йоко совместную карьеру».
Аллан Капроу вспоминает, что еще до отъезда в Лондон Йоко на удивление хорошо разбиралась в битлах, а значит, наверняка узнала бы их лидера. По словам Тони Брамвелла, Йоко предупредила Данбара: «Джон Леннон сказал, что, наверное, придет на выставку. Устрой для него закрытый показ. Он же миллионер, вдруг да купит что-нибудь». Данбар отмечает, что Йоко не зазывала Джона, но определенно готовилась к его приходу: «Йоко не хотела показывать экспозицию до официального открытия выставки. Но мы сказали: «Он же битл. У него прорва денег. Вдруг да купит что-нибудь»».
Вполне вероятно, что самому Джону нравилось думать, будто Йоко не знала, кто он такой. Вот уже три года его восхваляли повсюду, и равнодушное отношение он воспринял, как порыв студеного ветра в туманный день: «И вот ищу я что-нибудь эдакое, ну, сами знаете, а тут такая штука, «Молоток и гвозди». Доска, с нее на цепи свисает молоток, а внизу банка с гвоздями. Я спросил: «Можно гвоздь забить?» — а Йоко сказала: «Нет». Тут Джон Данбар быстро отвел ее в угол и говорит: «Вообще-то, он миллионер. Знаешь, кто это?» Она понятия не имела, кто я такой. Короче, подходит ко мне и говорит: «Пять шиллингов, будьте добры!» А я ей: «Я заплачу воображаемые пять шиллингов и забью воображаемый гвоздь». — «Договорились», — ответила она».
В некотором роде это напоминает встречу герцога и герцогини Виндзорских тридцатью годами ранее. В своих мемуарах герцог вспоминает, как обратился к Уоллис Симпсон на званом ужине и спросил, не скучает ли она, американка в Англии, по центральному отоплению.
«— Прошу прощения, сэр, но вы меня разочаровали.
— Каким же образом?
— Всякая американка, приезжающая в Англию, слышит этот вопрос. От принца Уэльского я ожидала чего-то более оригинального».
От подобной резкости у него, привыкшего к лести, на миг замерло сердце. Его покорила эта дважды замужняя американка. Эти два предложения одинаково применимы и к герцогу, и к Джону. «Со дня нашей встречи, — сказал последний, — она требовала равного времени, равного пространства и равных прав. — И добавил: — Она показала мне, что значит быть битлом Элвисом в окружении подхалимов и угодников, которые стремятся сохранить положение дел. Она заявила мне: «Ты голый». Прежде никто не смел мне такого говорить. У нас отношения учителя и ученика… Она — учитель, я — ученик».
Барри Майлз был свидетелем тому, что затем произошло в галерее «Индика». «Йоко взяла Джона под руку и повела его по галерее, объясняя свои творения, а когда он собрался уходить, попросила взять ее с собой, хотя тут же присутствовал Тони Кокс. Джон не спал три дня и собирался домой в «Кенвуд», так что вежливо отказал ей, залез в свой тонированный «мини-купер-SS» с шофером и умчался прочь».
Шофер Джона, Лес Энтони, дожидался снаружи, однако это не помешало ему развернуть перед Альбертом Голдманом рентгеновскую панораму случившегося: «Йоко взглянула на Джона и тут же прилипла к нему, как магнитная мина… Она водила его по выставке, повиснув у него на руке и без умолку чирикая писклявым птичьим голоском, пока он не сбежал».
В следующие дни и недели Йоко Оно, вовсю пользуясь доверчивостью британских СМИ, убедила их, что она — одна из самых известных художников Нью-Йорка и Японии, что это она, а не ее первый супруг, училась у Джона Кейджа и что выступала она в Карнеги-Холле, а не в примыкающем к нему поэтическом театрике. Газеты рады были цитировать все ее высказывания, ведь заголовки получались такими громкими, а статьи — пикантными. Никто не обращал внимания на то, что ее работы странным образом повторяют творения других художников: подобно Христо