Роберт Р. Мак-КаммонОни жаждут
Пролог
Этим вечером в очаге плясали демоны. Они крутились, изгибались и плевали искрами в глаза мальчику, который сидел у самого огня, скрестив ноги, как это часто делают дети, обладая невероятной гибкостью и ловкостью. Опершись подбородком о ладонь, локтями о колени, он сидел в тишине, наблюдая за игрой пламени, в шипении которого, казалось, таился секрет. Всего шесть дней назад ему исполнилось десять лет, но сейчас он чувствовал себя очень взрослым, потому что отца до сих пор не было дома, и демоны в пламени смеялись над ним. «Пока меня не будет, — сказал отец, наматывая на свою могучую медвежью руку витки толстой веревки, — ты должен заменять главу дома. Ты это понимаешь?» — «Да, папа». — «И не забывай приносить маме дрова, когда она попросит, и аккуратно складывай их у стены, чтобы дерево хорошо высохло. И делай все, что она попросит». — «Я сделаю».
Мальчик все еще видел перед собой суровое обветренное лицо отца, который возвышался над ним, как башня, чувствовал на плече его твердую, как камень, ладонь. Пожатием этой ладони тот словно напутствовал его: «Сынок, я иду на серьезное дело. Не забывай об этом. Следи за мамой и будь осторожен».
Мальчик понимал, и отец кивал с удовлетворением.
На следующий день утром он смотрел из окна кухни, как дядюшка Джозеф впрягает двух старых лошадей — серую и белую — в их семейный фургон. Родители мальчики отошли в сторону, остановились у запертой на засов тяжелой кованой двери. Отец надел шерстяную шапку и тяжелый тулуп из овчины, который сшила для него мама и подарила на Рождество в прошлом году. Потом отец набросил на плечо моток прочной веревки. Мальчик возил ложкой в миске с супом и пытался расслышать, о чем говорили родители. Он знал, что они специально понизили голос до шепота, чтобы ему не было слышно. Но он также знал, что если бы и услышал, о чем идет разговор, то все равно ничего бы не понял. «Это нечестно! — Мальчик запустил пальцы в суп и вытащил кусочек мяса. — Если я буду главой дома, то разве не должен я знать и все секреты?»
Доносившийся с другого конца комнаты голос матери вдруг вышел из-под ее контроля:
— Пусть идут другие, пожалуйста!
Но отец нежно взял ее за подбородок, наклонил голову и ласково посмотрел в ее серые, как утро, глаза.
— Я должен сделать это, — сказал он.
У нее был такой вид, словно она хочет заплакать, но не может. Она истратила весь запас слез прошлой ночью, когда лежала в соседней комнате на кровати с пуховой периной. Мальчик всю ночь слышал ее всхлипывания. Как будто тяжкие ночные часы надрывали ее сердце, и даже рассвет не в состоянии был залечить рану.
«Нет, нет, нет», — говорила теперь мать. Она повторяла это слово снова и снова, словно в нем заключалась магическая сила, которая могла помешать отцу шагнуть за порог, в снежный свет дня, будто это слово могло запечатать дверь, скрепить дерево и камень, удержать его.
Когда она замолчала, отец протянул руку и снял с полки над дверью двустволку. Он со стуком открыл затвор, вогнал в оба ствола патроны и снова аккуратно защелкнул его. Потом он обнял мать, поцеловал ее и сказал: «Я люблю тебя». И она прижалась к нему, как гонимый ветром листок. Тут в дверь постучал дядя Джозеф и позвал: «Эмиль! Мы готовы ехать!»
Отец еще мгновение прижимал ее к себе, потом поднял ружье, которое купил в Будапеште, и отпер дверь, сбросив с дужки засов. Он застыл на пороге. Вокруг него вились снежинки.
— Андре! — сказал он, и мальчик повернул голову. — Ты будешь заботиться о маме и о том, чтобы эта дверь оставалась на засове. Ты понимаешь?
— Да, папа.
Отец стоял в дверном проеме на фоне побледневшего неба и дальних красных зубцов гор. Он посмотрел на жену и тихо произнес три слова. Разобрать их было трудно, но мальчик уловил смысл, и сердце его вдруг забилось.
— Следи за моей тенью, — сказал отец.
Когда он шагнул за порог, на том месте, где он только что был, завыл ноябрьский ветер. Мать стояла на пороге. Снег путался в ее темных волосах, и с каждым мгновением она казалась все более и более старой. Глаза ее не отрывались от фургона, который тронулся с места, увлекаемый парой лошадей, и по мощеной дороге направился к месту встречи с остальными. Она долго еще стояла в дверях, и лицо ее казалось высохшим и постаревшим на фоне ложной чистоты снега, покрывшего мир за пределами дома. Когда фургон скрылся из виду, она отвернулась, затворила дверь и заперла ее на тяжелый засов. Потом взглянула на сына и сказала с улыбкой, больше похожей на гримасу:
— Садись делать уроки.
Прошло три дня с тех пор, как уехал отец. И теперь в очаге смеялись, танцевали демоны, и словно какой-то жуткий, непонятный дух проник в дом, устроившись в кресле между мальчиком и женщиной, занятых ужином, чтобы повсюду следовать за ними, как порыв ветра, несущий облако черной золы.
По мере того как уменьшался запас дров под стеной, в углах двух комнат становилось все холоднее, так что при дыхании уже виден был пар изо рта.
— Я возьму топор и принесу дров! — сказал мальчик, поднимаясь со стула.
— Нет! — тут же воскликнула мать. Их серые глаза встретились на несколько секунд. — Нам хватит до утра и того, что у нас есть. Уже слишком темно. Нужно подождать до рассвета.
— Но нам этого не хватит…
— Я сказала: ждать до рассвета!
И она тотчас отвела взгляд, словно ей стало стыдно. Ее вязальные спицы поблескивали в свете очага, петля за петлей связывая свитер для мальчика. Когда он снова сел на свой стул, то увидел в дальнем углу комнаты ружье. Ствол в отблесках пламени светился тускло-красным, как неусыпный глаз хорька. Вот пламя вспыхнуло, затанцевало, закрутилось, дым и зола взвились облачком и умчались в дымоход. Мальчик продолжал смотреть на огонь, жар которого так приятно согревал лицо и руки, а мать, покачиваясь в своем кресле, время от времени бросала взгляд на четкий профиль сына.
В пламени очага мальчику виделись разнообразные картины. Они следовали одна за другой, сливаясь в живую фреску. Он видел черный фургон, который тащила пара белых лошадей с траурными плюмажами, и в морозном воздухе из их ноздрей клубами вырывался белый пар. В фургоне лежал простой маленький гроб. За фургоном брели плачущие мужчины и женщины. Снег хрустел под подошвами сапог. Из-под капюшонов они бросали испуганные взгляды на гору Ягер. В гробу лежал мальчик Гриска, вернее то, что от него осталось. И эти останки процессия уносила к кладбищу, где ждал ее лелкеш.
Смерть. Мальчику она всегда казалась холодной, чужой и очень далекой, чем-то, что принадлежит к совершенно иному миру, не к миру отца и матери, а скорее к миру бабушки Эльзы, когда она стала больной и желтой. Отец тогда сказал это слово: «Умирает. В ее комнате ты должен вести себя очень тихо, потому что бабушка больше не может петь тебе, и теперь она хочет только спать».
Мальчику смерть казалась порой, когда смолкают все песни, и хорошо становится только тогда, когда ты крепко закрываешь глаза. И теперь он смотрел на черный катафалк, двигавшийся в картине его памяти, пока в очаге не треснуло прогоревшее полено и с новой вспышкой пламени огненные демоны не затанцевали новый танец. Он вспомнил слухи, которые шепотом передавали друг другу одетые в траурные черные одежды жители села Крайек:
— Какой ужас! Всего восемь лет. И душа его уже отправилась к Богу.
— К Богу? Будем молиться и надеяться, что это в самом деле Бог, и душа Ивона Гриски сейчас у него.
Мальчик вспоминал дальше.
Он смотрел на гроб, который с помощью веревок опустили в темный квадрат выкопанной могилы, пока лелкеш стоял рядом, монотонно повторяя благословения и помахивая рукой с распятием. Крышка гроба была крепко приколочена гвоздями и вдобавок прикручена колючей проволокой. Прежде чем в яму полетела первая лопата земли, лелкеш торопливо перекрестился и бросил в могилу распятие. Это было неделю назад, до того как исчезла вдова Янош и до того как в снежную воскресную ночь исчезла семья Шандоров, оставив в пустом доме все вещи. И еще до того как отшельник Йохан сообщил о виденных им обнаженных людях, танцевавших на снежном ветреном склоне Ягера, бегавших наперегонки с огромными лесными волками, которые встречались в той гиблой округе. Вскоре после этого исчез сам Йохан и его пес Вида. Мальчик вспоминал странную твердость во взгляде и чертах лица отца, какую-то потайную искру, мелькнувшую в самой глубине его глаз. Однажды он слышал, как отец сказал матери: «Они снова зашевелились».
В очаге потрескивало и догорало несколько поленьев. Мальчик заморгал и отодвинулся. Спицы матери, сидевшей за его спиной, замерли. Голова ее наклонилась в сторону двери, и она прислушалась. Ветер вдруг взревел, неся с вершины горы новую снеговую тучу. Утром дверь будет очень трудно открыть, и белая изморозь будет трескаться, как стекло.
«Папа должен уже вернуться домой, — сказал сам себе мальчик, — сегодня такая холодная ночь, такая холодная… Папа наверняка должен вот-вот вернуться…»
Казалось, повсюду распростерся полог тайны. Только вчера кто-то пробрался на кладбище Крайека и выкопал двенадцать гробов, в том числе и из могилы Ивона Гриски. Гробов до сих пор не обнаружили, но ходили слухи, что лелкеш нашел в снегу черепа и кости.
Что-то ударило в дверь, звук был похож на удар молота, падающего на наковальню. Еще удар. Женщина всем телом подалась вперед и повернулась к двери.
— Папа! — весело воскликнул мальчик. Он вскочил со стула, и картины в пламени очага были забыты. Он направился было к двери, но рука матери схватила его за плечо.
— Тихо, — прошипела она, и оба они в молчании замерли. Их тени заполнили дальнюю стену.
Снова тяжелые удары в дверь — громкий свинцовый звук. Выл ветер, и это напоминало мальчику рыдания матери Ивона Гриски, когда заколоченный гроб опускали в затвердевшую от мороза землю.
— Отоприте засов! — послышался голос отца. — Скорее! Я замерз!