— Ну расскажи, в самом деле, как там у вас…
Борис отнекивался:
— Да что там рассказывать! Граница как граница. Только надолго ли она, вот вопрос.
Андрей с недоумением посмотрел на брата.
Иван Савельевич задумчиво покачал седой головой.
— Фашизм расцвел, до наших границ начал добираться.
— Боренька, — ласково вмешалась мать, — у нас же с ними договор.
Иван Савельевич грустно усмехнулся, обнял жену:
— Эх, Танюша… А помнишь, как в тех краях панов рубали?
Отец воевал в коннице Буденного и очень любил вспоминать о прошлом. В такие минуты он молодел, улыбался, распрямлял плечи.
— Что им договор! — взъерошил чуб Андрей. — Это же гитлеровцы, бандиты.
— Ну, ты, политик, ешь пирожки.
Татьяна Семеновна принесла из кухни блюдо с пирожками.
— Не робей, братишка, — улыбнулся Борис. — Мои бойцы — правильные ребята, учиться можешь спокойно…
Перед сном, стаскивая сапоги, Борис спросил:
— А ты по-прежнему вздыхаешь по этой… как ее… Ларе?
Андрей отчаянно покраснел.
— Понятно, — насмешливо улыбнулся Борис, — можешь не высказываться. Девчонка, говорят, недурна собой, а в общем, наверное, рядовой товарищ.
Андрей разозлился:
— Она, конечно, не чета твоей супруге… Кстати, ты почему не взял ее с собой?
Борис погасил свет, долго затягивался папиросой.
— Так почему приехал без Иры, а?
— Спокойной ночи, — пробурчал Борис и затушил папиросу.
Рано утром, едва рассвело, Борис Курганов осторожно, стараясь не разбудить брата, оделся, взял старенькую «ижевку» — бескурковку, туго перепоясался патронташем и вышел во двор.
Стоял слабый морозец, ветра не было, в поголубевшем небе уплывал в неведомую даль блеклый челнок месяца. Борис вытащил из сарая заиндевевшие лыжи, протер их рукавицей и вышел за калитку. Улица просыпалась. Утопавшие в снегу домики помаргивали освещенными окнами, словно щурились, просыпаясь. Стройные столбики дымков тянулись от прокопченных труб. Борис вышел на главную магистраль поселка — Октябрьский просек.
Лесное местечко Ильинское невелико. Лет тридцать назад здесь жила помещица Ильина, толстая сварливая старушонка.
Вокруг ее обители лепились рубленые дачки. Участки приходилось отвоевывать у векового леса. Хотя чащобой эти места назвать нельзя, все же первыми поселенцами было положено немало трудов. Дороги и улицы прокладывались в лесу и назывались по-таежному — просеки.
После Октябрьской революции помещицы не стало, в поселке построили два санатория, школу-десятилетку. В бревенчатых дачках, с причудливыми старорежимными флюгерами, поселялись рабочие, служащие…
Ускоряя бег, Борис скоро достиг леса. Лес жил своей обычной жизнью: красногрудые снегири тормошили кусты боярышника, выискивая что-нибудь съедобное. Осторожно петлял матерый беляк, наивно полагая заячьим своим разумом, что охотнику ни в жизнь не распутать хитрые стежки; деловито стучал по сосне лесной работяга дятел: крепкоклювый, белогрудый, верткий и цепкий, он размеренно и четко долбил засохшую кору вековухи-сосны. Веселая белка, распушив хвост, перепрыгивала с дерева на дерево, заигрывала с охотником, роняя ему на голову смерзшиеся шишки.
Борис присел на пенек, закурил, внимательно присматриваясь к затаившему дыхание лесу. Как он любил его! С детства в любую погоду он приходил сюда и просиживал часами на замшелых пнях, на поваленных ветром стволах или просто на траве.
«Кха-ша-ша!» — раздалось в стороне.
«Сорока, — подумал Борис. — Вот несносная птица! Опять распугает зверей и птиц!»
Сороки постоянно мешали Борису. Их стрекочущий крик воспринимался лесными обитателями как сигнал тревоги.
«Кха-ша-ша!» — раздалось совсем рядом, и из-за деревьев вылетела пара черно-белых сорок.
— Ну погодите! — обозлился Борис, и в то же мгновение приклад его «ижевки» взлетел к плечу.
Трах! Трах! — гулко прозвучали в морозном воздухе выстрелы. Сорока комом упала в снег, вторая, истошно вопя, судорожно металась меле стволов, роняя перья.
Сзади заскрипел снег, и звонкий девичий голос произнес:
— Как вам не стыдно!
Перед Борисом стояла совсем молоденькая, лет шестнадцати, девчушка в синих лыжных штанах, свитере и сбитой на затылок ушанке. Она шла по целине, ее серые валенки, перехваченные ремнями креплений, были припорошены снегом. В рыхлом снегу едва угадывались широкие лыжи-коротышки. Борис посмотрел на разгоряченное гневом лицо, на воинственно вздернутый носик и вежливо осведомился:
— А почему же мне должно быть стыдно, уважаемая сударыня?
— Но вы же стреляли в живое существо!
— Ну и что же, сударыня?
— Какая я вам сударыня, у меня есть имя!
— Вот как? Рад за вас. Как же вас, сударыня, звать-величать по имени и отчеству?
Серые глаза Бориса весело блестели.
— Еще раз прошу не называть меня сударыней, зовите меня просто Лара.
Ах, так вот кто она! Борис с любопытством посмотрел на девушку:
— Есть! Буду звать вас только Ларой. Обязательно всякий раз буду так называть.
— Как же всякий раз? — засмеялась Лара. — Ведь вы не здешний?
Борис снял шапку, провел ладонью по волнистым волосам.
— Да, вы правы, я, можно сказать, не здешний…
Повернули к поселку. Борис так и не надел шапки, сунув ее под куртку за пазуху. Витой чуб поседел от инея.
Лара шла с ним рядом, искоса поглядывая на его тонкий профиль, решительные глаза. Она рассказывала о школе, о ребятах, о делах класса, не подозревая, что Борис посвящен во все тонкости школьной жизни.
Показался дом Кургановых. Лара попрощалась и пошла налево к пруду. Неожиданно она обернулась и крикнула:
— Подождите-ка…
Борис остановился, подошел.
— Простите, я хотела спросить вас…
— Пожалуйста.
— Вы и человека смогли бы так же, как и сороку…
Борис внимательно взглянул на девушку:
— Если б было нужно, то смог бы.
Лара посмотрела на него долгим-долгим взглядом, словно силилась понять услышанное.
Поздно вечером Андрей пошел к Нике Черных. Ника жил неподалеку, в коротком безымянном переулке, который бабушка шутя именовала Никиным, Переулок был открыт ветрам, и они надували здесь огромные сугробы. Луна серебрила снежный покров. В овальных и круглых снежных ямах скрывалась синяя тень.
Происхождение ям было Андрею хорошо известно: в Никином переулке друзья устраивали матчи французской борьбы. Часами катались они по снегу, перепахивая целину на обочинах дороги и ловкими приемами сшибая друг друга с ног.
Андрей улыбнулся, посмотрел на утоптанную площадку и вспомнил, как еще только вчера ему пришлось выползать из-под оседлавшего его приятеля.
Дача Черных была погружена во мрак, и лишь наверху ярко горел огонек.
«В мастерской! — решил Андрей. — Трудится великий художник».
Андрей протяжно свистнул. У него с Никой был особый позывной сигнал — тонкий, протяжный свист, точно такой, каким посвистывала серенькая лесная птичка.
Андрей снова засвистел. Застывшие на морозе губы не слушались: свист выходил приглушенный, прерывистый.
Простуженно заскрипела дверь, и с высокого крыльца послышался отзыв. Ника в телогрейке, закутанный шарфом, стоял на крыльце.
— Здорово, Андрик!
Ника переложил кисть в левую руку и протянул другу правую:
— Мои спят! Не шуми. Пошли наверх.
По крутой многоступенчатой лестнице Ника ловко взбежал, Андрей же шел осторожно, ощупывая тонкие шершавые перила. Распахнулась дверь, и яркий свет разрубил мрак.
Мастерскую Ника оборудовал на чердаке. Стены обил листами толстой фанеры, поставил маленькую чугунную печурку с длинной коленчатой трубой.
Андрей привычно оглядел увешанные полотнами стены. Ника быстро разжег печурку, и она весело загудела.
— Хорошо! — весело сказал Ника. — Никто не мешает. Садись, синьор, грей у камина иззябшие ноги, а вот тебе стакан грога, сиречь чайку — пей и рассказывай.
— Ты, я вижу, в отличном настроении. Наверное, картину закончил? Ну-ка, будущий Левитан, он же Шишкин, он же Репин, — словом, певец ильинской природы, покажи!
— Ладно, ты хотя и серый, но так и быть. Смотри! Показываю тебе первому.
— Давай, давай, не тяни.
Николай сорвал тряпку с мольберта, и Андрей увидел зелень летнего леса, напоенного солнцем, золото спеющей ржи, кучевые облака в синем зеркале пруда.
— Да это же наша Ильинка! Вот и сосна с развилкой, и камень у дороги… Это, брат, да!
Ника порозовел, слушая похвалы, но быстро набросил тряпку на мольберт.
— Хватит! А то еще сглазишь. И хоть понимал бы что-нибудь.
Андрей шутливо хлопнул друга по спине:
— Твое счастье, что ты в телогрейке, а то б… Боюсь твой изысканный костюм повредить.
Поговорили о школьных делах. Андрей поинтересовался, почему Николай не был в школе.
— Занят был.
— Врешь, бездельник! Картину свою писал?
— Поразительно! Как это ты догадался?
— Ладно, шутки шутками, а по алгебре пару еще не исправил? Нет? О, лопух легкомысленный!.. А как объяснишь свое отсутствие Ивану Григорьевичу?
— Ну, это проще простого. — Ника снисходительно засмеялся…
Отец Ники писал очень красиво, почерк у него был какой-то особенный, с завитушками, каждая буковка отличалась от другой каким-нибудь необыкновенным хвостиком. Был он очень занят на работе и в школу на родительские собрания не ходил, ограничиваясь краткими посланиями классному руководителю. Ника прекрасно изучил почерк отца и после каждого прогула писал Ивану Григорьевичу от имени отца письмо, в котором пространно объяснял причину своего отсутствия. Кончилась эта история печально: учитель встретил отца Ники на улице и выразил удивление по поводу обилия дипломатических посланий. После этого разговора Черных-старшему пришлось ревностно выполнить одну из библейских заповедей: «Сокрушай своему сыну ребра в младости, да упокоит он тебя в старости».
Андрей спросил, готовит ли Ника и сегодня письмо Ивану Григорьевичу, но выяснилось, что сегодня Ника действительно болен — у него ангина. Мамаша даже шею замотала.