Секреты Обнинска
Небольшой и новый город, большинство жителей которого работали в расположенных здесь же научных институтах, создавал особую дружелюбную атмосферу. В Обнинске практически не было преступности. Велосипеды летом, лыжи и санки зимой можно было оставить у подъездов домов без всякого риска. Вдоль южной окраины города протекала река Протва, левый приток Оки. На берегу Протвы в черте города был благоустроенный пляж с лодочной станцией. Ширина реки в этом месте была около 100 м, глубина доходила до 5 м. Мы с Сашей еще летом 1964 года купили в спортивном магазине в Москве разборную байдарку, сделанную в ГДР, и начали байдарочные походы вверх по течению Протвы. Вниз по течению путь был ограничен: в двух-трех километрах от городского пляжа реку перекрывала металлическая сетка с надписью: «Запретная зона». За сеткой разливалось водохранилище, созданное бетонной плотиной высотой 10–12 м. За плотиной Протва была уже не так многоводна и широка, но более живописна.
Вдоль берегов Протвы справа располагались старинные деревни, иногда с сохранившимися церковными постройками, слева – садово-огородные кооперативы сотрудников институтов. Самым большим и близким к городу, с высокими яблонями и хорошими дачками, был кооператив Физико-энергетического института (ФЭИ) и первой в мире атомной электростанции. Относительно отдаленным, в 4 км от города, и маленьким был садово-огородный кооператив нашего института. Каждому сотруднику здесь отводилось лишь четыре сотки. Мы с Ритой тоже получили участок, посадили яблони, груши и кусты черной смородины, отвели грядки для овощей и построили небольшой фанерный домик. Воду для полива носили ведрами из реки.
Походы на городской пляж летом не всегда, однако, оказывались удачными. Иногда можно было обнаружить у воды объявление: «Купаться запрещено!» – без всяких объяснений причины. Но жители знали: произошел аварийный сброс радиоактивности в реку.
В Обнинске действовало около двадцати экспериментальных ядерных реакторов разного типа и несколько радиохимических производств. Аварийные сбросы радиоактивных растворов в Протву разрешались как неизбежность, и через спецканализацию они сбрасывались в Протву постоянно. При высоких концентрациях их сначала разводили и выдерживали в железобетонных отстойниках за городом, после чего сливали в реку. Даже маленькая «первая» АЭС на 5000 киловатт расходовала 190 тонн воды в час для конденсации пара, вращавшего турбины. Эту воду качали мощными насосами из водохранилища, созданного плотиной на Протве, а затем, уже нагретую, сбрасывали сюда же. Экспериментальные реакторы на быстрых нейтронах, разработка которых была главной задачей ФЭИ, имеют настолько интенсивное тепловыделение, что для переноса тепла из активной зоны первого контура вода уже не подходит. Непосредственно в реакторе циркулирует жидкий натрий, имеющий значительно большую теплопроводность, чем вода. Производство пара для турбин осуществляется в этом случае во втором контуре через теплообменники, а конденсация пара – в третьем. Расход воды, забираемой из водохранилища на Протве и сбрасываемой туда же в нагретом виде, у таких реакторов еще выше. В Обнинске генерировались энергией распада и синтеза атомов тысячи тонн горячей воды каждый час, поэтому вода в водохранилище и на сто километров вниз по течению реки до самой Оки не замерзала и зимой. Часть горячей воды из третьего контура охлаждения некоторых реакторов шла на теплоснабжение самого города – это было предметом гордости коммунальных служб.
Основателями города заслуженно считались Игорь Васильевич Курчатов и Николай Антонович Доллежаль, которые предложили в 1951 году проект первой атомной электростанции, и Александр Ильич Лейпунский, создатель первых в СССР и в Европе реакторов на быстрых нейтронах (BR-1 и BR-2). Лейпунский жил в Обнинске и был научным руководителем ФЭИ. До 1956 года новый городок, невидимый за лесом и «закрытый» объект, имел лишь кодовое название Малоярославец-10 по принятому в то время обычаю именовать секретные центры номерами, добавляемыми к названию ближайшего известного города (Челябинск-40, Арзамас-16, Свердловск-44 и т. д.). Эти секретные города, их было в СССР около двадцати, не обозначались на картах. Запуск первой в мире АЭС, который проводил И. В. Курчатов 26 июня 1954 года, оказался столь крупным достижением, что изменил вскоре и статус секретного объекта. 1 июля 1954 года, когда правительственное сообщение о запуске в СССР первой в мире атомной электростанции было опубликовано в «Правде», место расположения АЭС еще не было указано. Никто не подозревал, что она находится столь близко от Москвы. Поскольку иностранных корреспондентов на запуск не приглашали, это событие не стало международной сенсацией. В марте 1955 года в Великобритании было начато строительство атомной электростанции на 50 тысяч киловатт. Расположенная на берегу моря в Шотландии, эта АЭС тоже была объявлена первой в мире, так как ее электроэнергия предназначалась для местных электросетей. Журналисты могли посещать строительную площадку и знакомиться с проектом этой АЭС. В результате приоритет СССР в мирном использовании атомной энергии оказался под угрозой. Хрущев, очень заботившийся о престиже, принял решение рассекретить наш «объект». Нужно было выбрать и название для нового города. Ближайшая к городу платформа Киевской железной дороги называлась Обнинское, по названию ближайшей крупной деревни слева от железной дороги по ходу поезда из Москвы. На правую сторону платформы здесь выходили из московских электричек, идущих на Малоярославец и Калугу, все приезжавшие на «объект» и пересаживались на служебные автобусы. До «первой в мире» и до ФЭИ нужно было проехать около двух километров. Первоначально новый город хотели назвать именем какого-нибудь великого ученого. Но всесильное атомное ведомство не имело права менять название железнодорожной платформы и маленького вокзальчика на окраине деревни. В итоге платформу повысили до разряда станции, а новый город назвали Обнинском. Таким образом увековечили имя помещика Обнинского, купившего здесь имение, землю и крестьян с деревней в 1840 году, а также сэкономили средства – не нужно было срочно строить городской вокзал. С этим не спешили и позже. Все время шел спор о том, кто должен его строить: Киевская железная дорога или городская администрация? (Небольшой вокзал по правую сторону от железной дороги построили лишь в 2009 году.)
Обнинск появился на картах за три года до запуска первой британской АЭС, строившейся почти четыре года. Комиссия МАГАТЭ признала приоритет СССР, убедившись, что электричество Обнинской АЭС действительно поступает в городскую электросеть, а отработанное топливо не используется для выделения плутония.
Петр Леонидович Капица
В середине октября 1965 г. мне передали, что академик Петр Леонидович Капица хотел бы обсудить вопрос о положении Н. В. Тимофеева-Ресовского в новом институте в Обнинске. Капица был первым крупным ученым, пригласившим Тимофеева-Ресовского еще в 1956 году прочитать лекцию о достижениях генетики на одном из очень популярных тогда регулярных семинаров Института физических проблем АН СССР. Капицу лишь незадолго до этого восстановили на посту директора созданного им института после десяти лет опалы, вызванной его отказом участвовать в работах по созданию атомной бомбы. Лекция Тимофеева-Ресовского в переполненном актовом зале института 8 февраля 1956 года, дополненная докладом академика И. Е. Тамма о роли ДНК в наследственности, стала очень крупным событием того периода, пробившим первую крупную брешь в монополии Лысенко. Тимофеева-Ресовского начали после этого приглашать на лекции и в другие институты.
С Петром Леонидовичем я познакомился в конце 1962 года, после того как он прочитал мою самиздатскую рукопись «Биологическая наука и культ личности». Я был приглашен к нему на вечерний обед. Других гостей не было. Жена Петра Леонидовича Анна Алексеевна принимала активное участие в беседе. Как я понял позже, приглашение на обед к Капице было его оригинальным способом продемонстрировать властям свою поддержку тому или иному попавшему в трудное положение человеку. Двухэтажный дом Капицы, примерная копия его английского коттеджа в Кембридже, находился в парке на территории института. Для входа туда с Воробьевского шоссе нужно было получить пропуск по заявке от дирекции института, с указанием времени прихода и ухода, и предъявить паспорт. Однако Капица настоял на том, чтобы его личные гости могли проходить без всяких проверок и документов. Он, конечно, сообщал в бюро пропусков имена и время прихода посетителей. На подходе к дому Капицы была установлена система фотоэлементов, гость пересекал невидимый луч света, подвергаясь, по-видимому, фотографированию. Так что имена и фото приходящих в дом Капицы гостей оказывались в распоряжении спецслужб КГБ. Но это шло посетителям лишь на пользу. Способность Петра Леонидовича вставать на защиту своих коллег и друзей была легендарной. В годы сталинского террора он сумел добиться освобождения из тюрьмы нескольких талантливых физиков, вступая в острую полемику по поводу их судебных дел не только с Вышинским и Берией, но и со Сталиным. Капица спас от неминуемой гибели Льва Ландау и Владимира Фока, арестованных в 1937 году. Оба ученых уже «признались» в предъявленных обвинениях и были приговорены «судом» к десяти годам лишения свободы. Капица добился того, чтобы этих талантливых физиков отдали ему «на поруки» без снятия судимости.
16 октября я пробыл в гостях у Капицы около четырех часов. Мы обсуждали множество проблем, но главной из них была причина продолжавшейся научной дискриминации Тимофеева-Ресовского, судьба которого была близка судьбе самого Капицы. Петр Леонидович, так же как и Тимофеев-Ресовский, прославился как ученый, работая за границей. У них были общие друзья среди знаменитых физиков того времени. Капица отлично понимал, что по своему авторитету и реальному вкладу в науку Тимофеев-Ресовский был намного выше большинства членов биологического отделения Академии, но тем не менее попытка выдвижения его в члены-корреспонденты АН СССР в начале 1965 г. не дошла даже до конкурсной комиссии, представление, подписанное несколькими академиками, включая Петра Леонидовича, было просто проигнорировано. Сейчас у Капицы возник новый план – выдвинуть Тимофеева-Ресовского в члены-корреспонденты АН не по отделению биологии, а по отделению физики и по специальности «биофизика». Положительное голосование в отделении физики не вызывало сомнений, а общее собрание АН для членкоров было формальностью. Нужно только составить убедительное представление, отразив в нем в первую очередь радиационные аспекты работ кандидата: его теорию мишеней, открытие корреляции «доза – эффект», теоретический расчет молекулярных размеров гена и т. п. Это был вполне реалистичный план, и его вскоре поддержали академики И. Е. Тамм, А. П. Александров и Я. Б. Зельдович. Тамм был лауреатом Нобелевской премии, Александров и Зельдович – трижды Героями Социалистического Труда.
Я конечно же рассказал Капице и о проблемах, возникших с планом переезда в Обнинск Солженицына и конфискацией его архива и рукописей романа «В круге первом». Капица об этих конфискациях ничего не знал. Он не был лично знаком с писателем и просил меня передать ему приглашение на вечерний обед в удобный для него день. Капица, таким образом, брал под свою защиту и Солженицына.
Вечером 28 октября мы с Александром Исаевичем пересекли в парке института ту же систему фотоэлементов. От них, очевидно, шел какой-то сигнал и в коттедж директора – Петр Леонидович открыл дверь, не дожидаясь звонка.
В Обнинске я не стал рассказывать Тимофееву-Ресовскому о плане Капицы, чтобы не дать повод для ожиданий, которые могли и не сбыться. Поддержка крупными физиками была важным фактором успеха, но не главным. Академии наук в СССР – это государственные учреждения, а не самостоятельные научные элитные общества, как в Англии, США, Швеции или Франции. В этих западных странах члены академий (в Англии члены Королевского общества) платят членские взносы. В СССР, как и в царской России, действительный член или член-корреспондент – пожизненные почетные должности, обеспеченные большими окладами за звание. Императорская академия могла благодаря этому приглашать на работу в основном иностранных ученых. В АН СССР в 1965 году Тимофеев-Ресовский, будь он избран членом-корреспондентом, получал бы до конца жизни 350 рублей в месяц, сумму почти в три раза большую, чем максимальная в то время пенсия.
Выборы в АН СССР проводились раз в год на освобождаемые в связи со смертью ее членов вакансии, а также на новые – выделявшиеся академии по решению Совета министров СССР. В газете «Известия» объявлялись вакансии по разным отделениям АН, после чего научные институты, университеты или группы академиков могли представлять в Президиум АН СССР своих кандидатов. Эта открытая часть выборов в АН СССР была хорошо известна. О закрытой стороне выборов знали немногие, и Петр Леонидович не был, возможно, в их числе. Он слишком долго жил в Англии. Капица был избран членом-корреспондентом АН СССР еще в 1929 году, когда уже восьмой год работал в Кембридже в лаборатории Резерфорда. Он, однако, оставался гражданином СССР, приезжал ежегодно с семьей отдыхать в Крым и читал в Москве лекции. Избрание в Академию означало тогда лишь то, что за его исследованиями внимательно следили и на родине. Капица, безусловно, полагал, что его свободу защищает международная слава. Об этой своей ошибке он узнал слишком поздно. В 1934 году ему, уже знаменитому сорокалетнему ученому, члену Королевского общества и руководителю большой лаборатории в Кембридже, приехавшему из Англии в СССР читать лекции, неожиданно сообщили, что его командировка кончилась и выездная виза аннулирована. Живя в гостинице, Капица не знал, что делать. Протестов за рубежом не было, да тогда и не могло быть. В Европе страны враждовали между собой и свободы передвижения для людей не было. Противостояние продолжалось около трех месяцев. Жена Капицы Анна, из семьи русских эмигрантов во Франции, имела французское подданство, двое сыновей, родившихся в Англии, – британское. Капица неизбежно сдался. Для него в том же году создали в Москве новый институт и закупили в Кембридже все оборудование прежней лаборатории. Но с тех пор, уже больше тридцати лет, Капица не мог ездить за границу.
Выборы в АН СССР каждый год проходили по сценарию, который готовился в отделе науки ЦК КПСС и утверждался Президиумом ЦК. Только после этого Совет министров СССР принимал решение о новых вакансиях по отделениям и одновременно об увеличении годового бюджета АН СССР. Новые вакансии выделяли ей и другим академиям под конкретных людей и вновь создаваемые лаборатории и институты, не полагаясь на стихию тайного голосования самих ученых. На каждую вакансию выдвигалось обычно не менее десяти кандидатур. Когда отделение физики АН по ходатайству четырех академиков запросило новую вакансию по профилю «биофизика», в отделе науки ЦК должны были знать, для кого именно эта вакансия предназначена. В начале 1966 года в печати опубликовали список свободных вакансий для выборов в АН СССР. У отделения физики вакансии по биофизике не оказалось.
Ежегодная лекция по старению
В 1964 году американское научное издательство «Academic Press» добавило к своей серии обзорных ежегодников по разным областям науки ежегодник «Advances in Gerontological Research» («Достижения в геронтологических исследованиях»), первый том которого выходил под редакцией Бернарда Стрелера, известного геронтолога и биохимика, работавшего в Геронтологическом центре в Балтиморе. Я переписывался со Стрелером с 1959 года и встречался с ним в Москве летом 1961 года во время Международного конгресса по биохимии. В конце 1963 года Стрелер предложил мне написать для первого тома ежегодника аналитический обзор о роли нуклеиновых кислот в развитии и старении. Я, естественно, согласился, хотя понимал, что английский текст этого обзора необходимо будет отправлять в США не почтой, а с какой-либо оказией и соответственно с некоторым риском. Такую оказию в данном случае мне обеспечил профессор Дэвид Журавский (David Joravsky), специализацией которого на кафедре истории Северо-Западного университета в Эванстоне (Northwestern University, Evanston) была история советской науки. Первая книга Журавского «Soviet Marxism and Natural Sciences. 1917–1932» («Советский марксизм и естественные науки»), изданная в 1961 году, подводила анализ событий к появлению теорий Лысенко. Теперь Журавский работал над книгой о Т. Д. Лысенко и в связи с этим каждый год приезжал в СССР на полтора-два месяца, чтобы изучать первоисточники и доступные архивы. Меня познакомил с Журавским в 1962 году в Ленинграде П. М. Жуковский, когда Журавский получил разрешение на работу в архиве Всесоюзного института растениеводства (ВИР). Жуковский, которому в 1962 году исполнилось 74 года, уже не был директором ВИРа, но оставался наиболее авторитетным консультантом института и возглавлял кафедру ботаники в ЛГУ. Его также назначили главным редактором нового академического журнала «Генетика». Бывая в Ленинграде, обычно на конференциях и семинарах в Институте цитологии, я всегда встречался и с Жуковским. Журавский свободно владел русским. Его отец родился в Западной Белоруссии и эмигрировал с семьей из России в США в 1906 году. В Москве Журавский обычно работал в Государственной библиотеке им В. И. Ленина, где мы и встречались в мои библиотечные дни. О датах приезда в Москву он извещал меня открыткой из США, которая отправлялась на мой абонентский почтовый ящик в Москве. Я уже знал, что письма, даже заказные, нередко пропадали, открытки приходили быстрее и надежнее. У меня был абонентский почтовый ящик и в Обнинске. Это помогало избегать в переписке служебного и домашнего адресов. По правилам того времени письма сотрудников института за границу нужно было сдавать сначала в дирекцию в открытом виде, а не опускать в почтовый ящик. Я это правило игнорировал. Мой международный адрес в Обнинске был крайне прост: USSR, Obninsk, Post Office No. 1, Ab. p/b 25. В Москве он был еще короче: Moscow G-19, p/b 14. Письма на институтский или домашний адрес могли пропадать не только из-за почтовой цензуры, но и нередко из-за красивых марок и страсти к ним филателистов. Именно в это время я начал изучать проблемы международной корреспонденции.
Бернард Стрелер получил мой обзор вовремя. Он также рекомендовал пригласить меня на ежегодную конференцию по геронтологии в Европе в 1966 году. Исследования проблем старения быстро развивались прежде всего в СССР и в США, где уже работали большие институты геронтологии с клиниками для изучения долгожителей. Основным международным журналом в этой области стал основанный 1946 году Натаном Шоком «Journal of Gerontology», выходивший в США.
В Западной Европе геронтология как самостоятельная отрасль науки еще не сформировалась, и там не было не только институтов геронтологии, но даже и лабораторий геронтологии или гериатрии при медицинских факультетах. Исторически изучение проблем старения стимулировалось в США и СССР в связи с надеждой людей на продление жизни, тогда как в Западной Европе оно велось под влиянием увеличения доли старых людей в составе населения и их проблем. Непосредственно возможностью продления жизни в Европе интересовались мало. Медицина в европейских странах была государственной и финансировалась из бюджета. Пожилая часть населения в каждой стране является основным потребителем различных лекарств. Чем выше средняя продолжительность жизни, тем выше и бюджетные расходы на лекарства для лечения хронических болезней. Это привело в Европе к парадоксальной ситуации, когда исследования в области геронтологии субсидировались в основном не государством, подобно другим областям науки, а фармацевтическими компаниями и корпорациями, выделявшими на эти работы большие гранты. Для правительств долгожительство означало расходы, для фармацевтических компаний – прибыли. Одной из наиболее крупных фармацевтических компаний в Европе была в то время Ciba, создавшая большой фонд (Ciba Foundation) для поддержки медицинских исследований, и особенно исследований в области старения. Это объяснение необходимо для понимания письма из Лондона от директора Ciba Foundation доктора Гордона Волстенхолма (Gordon Wolstenholme), которое я получил в апреле 1965 года. Письмо было длинным, и я привожу здесь в переводе на русский лишь его начало:
«Дорогой д-р Медведев,
как Вы, может быть, знаете, между 1954 и 1959 гг. Ciba Foundation имел специальную программу для вовлечения молодых исследователей в изучение проблем старения. В 1959 году мы пришли к выводу, что уже достаточно сделано в этой области, но решили поддерживать интерес к этой теме одной ежегодной специальной лекцией.
С тех пор стало традицией организовывать эту особую лекцию в связи с конференцией Британского общества по изучению старения в каком-либо из научных центров Великобритании. …
В 1966 году мы планируем провести такую лекцию при Шеффилдском университете на совместном заседании Британского общества по изучению старения и Британского общества экспериментальной биологии в период между 6 и 12 сентября. Лекция будет приурочена к симпозиуму по биологии старения.
Я пишу Вам в надежде, что Вы, может быть, смогли бы приехать в нашу страну для прочтения этой традиционной 10-й лекции по проблеме старения. Лекции обеспечиваются небольшим гонораром в 35 фунтов стерлингов, и в дополнение мы оплатим Ваш авиабилет, гостиницу и все другие расходы в течение 5–7 дней Вашего визита.
Мы предоставляем Вам свободный выбор темы лекции, однако полагаем, что Вы будете рассматривать проблемы молекулярной биологии старения. Лекция будет напечатана в трудах конференции…»
В письме приводился список всех предыдущих девяти ежегодных лекций. Эта серия была начата в 1957 году Натаном Шоком, директором Геронтологического центра в Балтиморе. В последующие годы для прочтения лекций приглашались ученые из Великобритании, Франции, Голландии, ФРГ, Чехословакии и других стран. Теперь подошла очередь СССР.
Годичные научные чтения по разным отраслям науки – давняя традиция. Получить такое приглашение большая честь, которой редко можно удостоиться дважды в жизни. От подобных предложений не отказываются. Я незамедлительно ответил Волстенхолму благодарным согласием, но с оговоркой, что оформление поездок за границу зависит от многих инстанций и решения принимаются в конечном итоге на уровне Министерства здравоохранения. Лично я могу пока гарантировать лишь то, что текст самой лекции будет получен Ciba Foundation задолго до конференции.
В течение нескольких месяцев после моей докладной записки в дирекцию института я не получал никаких анкет для оформления выездного дела. Устное согласие на мой положительный ответ Волстенхолму было, однако, дано и в институте, и в международном отделе АМН СССР. Но необходимого решения Министерства здравоохранения пока не поступало. Между тем программа симпозиума с моей вводной лекцией уже рассылалась в декабре 1965 г., и Волстенхолм сообщил мне, что «согласно традиции, годичной лекции предшествует особый обед. На этот обед во вторник вечером 6 сентября приглашены несколько человек…» Заседания симпозиума начинались 5 сентября и заканчивались 9-го. Моя лекция «Молекулярные аспекты старения» планировалась на 6 сентября в Большой аудитории университета. Я был рад увидеть в числе участников симпозиума нескольких известных мне коллег. Среди них был и Бернард Стрелер с докладом «Возрастные изменения клеток».
В начале 1966 года я решил, что пора идти в иностранный отдел Минздрава, чтобы прояснить ситуацию. Заместитель начальника этого отдела М. А. Ахметелли как-то расплывчато заговорил о том, что договор о научном сотрудничестве с Англией на 1966 год еще не подписан и поэтому неясно, сколько «человеко-дней» командировок будет иметь в текущем году их отдел. Папку с моей перепиской, в которой были копии приглашения, в отделе не смогли найти, хотя ранее она здесь была. Между тем по срокам подготовка выездного дела должна была уже начаться, его следовало передавать в выездную комиссию ЦК КПСС не менее чем за четыре месяца до отъезда. Ciba Foundation организует множество разнообразных симпозиумов, и трудности с оформлением поездок в Англию из СССР и других социалистических стран не стали, очевидно, новостью для Волстенхолма. Мое сообщение о том, что решение проблемы задерживается в Минздраве, вызвало быструю реакцию. В феврале я получил копию официального письма от Ciba Foundation министру здравоохранения СССР Б. В. Петровскому. Письмо было на особом бланке, в котором перечислялись все попечители фонда, лорды и члены Королевского общества, а также советские члены Консультативного совета организации: академики В. А. Энгельгардт, А. И. Опарин и М. М. Шемякин. Излагалась также история поддержки исследований в области старения. И наконец, непосредственно о моем участии в письме сообщалось:
«Мы теперь хотим пригласить д-ра Медведева, руководителя лаборатории молекулярной радиобиологии в Обнинске, прочитать 10-ю ежегодную лекцию по проблеме старения на тему “Молекулярные аспекты старения”… Копия этого письма отправлена директору Института медицинской радиологии в Обнинске… Мы были бы очень благодарны за Ваш быстрый и благоприятный ответ по этому вопросу, который, как мы верим, усилит взаимное уважение и сотрудничество британских и советских ученых…»
Через три недели после получения этого письма меня вызвали в иностранный отдел министерства к тому же М. А. Ахметелли. Он принял меня не слишком любезно и сообщил, что министр здравоохранения вопрос о моей поездке в Великобританию решил отрицательно. Министр считает, что англичане оказали мне «слишком большую честь». Ахметелли также сказал, что Петровскому неудобно самому отвечать на письмо Волстенхолма отказом, поэтому я должен взять эту миссию на себя, найдя подходящую причину. Если я этого не сделаю, то их отдел не станет в будущем иметь со мной никаких дел. Это была явная угроза. Мне оставалось лишь высказать свое мнение и об Ахметелли, и о его отделе, который выполняет не те функции, которыми ему следовало бы заниматься.
Спустя несколько дней в министерство был вызван директор ИМР Г. А. Зедгенидзе. Ему, очевидно, уже в более ясной форме предложили подписать короткое письмо Волстенхолму, чтобы избавить от этой миссии министра. Возможно, директору сообщили, что решение принято еще выше. Зедгенидзе мне ничего не сказал, хотя у нас были достаточно хорошие отношения и я с ним встречался еженедельно на заседаниях ученого совета. О его письме с отказом я узнал лишь несколько недель спустя, когда получил из Лондона копию этого письма, написанного на очень хорошем английском языке. Привожу его в переводе:
«9 марта 1966
Дорогой профессор Волстенхолм,
Я был очень рад получить копию Вашего письма, в котором Вы просите содействия в осуществлении приезда в Англию д-ра Медведева из нашего института, с тем чтобы прочитать лекцию по проблемам старения. Однако я выражаю свое сожаление и полагаю, что д-р Медведев не будет в состоянии приехать в Англию в этом году ввиду огромной загруженности работой в его лаборатории.
Искренне Ваш
профессор Г. А. Зедгенидзе,
директор Института медицинской радиологии».
К этой копии был приложен и очень скорый ответ Волстенхолма:
«Дорогой профессор Зедгенидзе,
Ваше письмо от 9 марта принесло глубокое разочарование. В прошлом годичные чтения по проблеме старения в нашей программе были сделаны учеными из США, Франции, Голландии, Израиля и других стран, и мы будем очень сожалеть, если СССР не будет представлен в этой серии… Если д-р Медведев так сильно занят, то приезд на 2–3 дня был бы, несомненно, лучше, чем ничего. Неужели Вы сочтете невозможным разрешить ему на 2–3 дня оторваться от своих обязанностей, тем более что он, может быть, согласится компенсировать этот ущерб за счет своего отпуска…
Я посылаю копию этого письма профессору Петровскому, министру здравоохранения СССР, а также академикам Энгельгардту, Опарину и Шемякину, которые представляют Ciba Foundation в Вашей стране.
Искренне Ваш…»
Судя по ответу, Волстенхолм не был настроен сдаваться[4].
В. А. Энгельгардт, А. И. Опарин и М. М. Шемякин, директора трех институтов АН СССР, получили копии всей переписки и личные письма Волстенхолма с просьбой поспособствовать согласию Минздрава на мою командировку. Опарин, как и следовало ожидать, проигнорировал эту просьбу, а Энгельгардт и Шемякин активно включились в решение проблемы. Об этом я узнал позднее, когда Энгельгардт, директор Института молекулярной биологии, с которым я был хорошо знаком, передал мне копию всей переписки. Энгельгардт и Шемякин подготовили для Петровского докладную записку, причем Энгельгардт, добившись приема у министра, вручил ее Б. В. Петровскому лично и в беседе настоятельно рекомендовал принять положительное решение. Энгельгардт сам несколько раз участвовал в симпозиумах Ciba Foundation и был в дружбе с Волстенхолмом.
Докладная записка академиков Петровскому была достаточно подробной. Они давали высокую оценку «ряду серьезных работ Ж. А. Медведева по проблемам биологических основ старения» и объясняли, что Ciba Foundation находится в очень хороших деловых отношениях с Академией наук СССР.
Но вмешательство двух известных академиков лишь осложнило ситуацию. Меня на этот раз вызвал срочной телефонограммой начальник иностранного отдела Минздрава Новгородцев и в категорической и высокомерной форме потребовал прекратить и переписку с Волстенхолмом, и все действия, связанные с лекцией.
Я, конечно, снова написал Волстенхолму, сообщив, что весьма энергичные усилия Энгельгардта и Шемякина не принесли положительного результата. Между тем по линии спецотдела из Министерства здравоохранения в ИМР было направлено письмо, которое требовало «указать Медведеву на недопустимость его поведения и принять необходимые административные меры». Вслед за этим в институт пришло письмо из международного отдела АМН СССР, в котором предлагалось сообщить, «какие конкретные меры были приняты партийной организацией и дирекцией института по отношению к Ж. А. Медведеву в связи с нарушением им норм переписки и контактов с иностранцами». Спецотдел нашего института (спецотделы, или «первые отделы», ведали секретностью, и в них обычно работали отставные профессионалы КГБ) потребовал от меня объяснений в письменном виде. Я написал краткое объяснение, приложив к нему русский текст лекции.
До конференции в Шеффилде оставалось два с половиной месяца. Нужно было найти оказию для отправки Волстенхолму текста лекции на английском, которая (около 40 машинописных страниц) была уже готова. В июле в МГУ собирался Международный конгресс микробиологов, в работе которого принимали участие и несколько сотрудников ИМР. Среди британских микробиологов, приехавших на конгресс, я хорошо знал Ральфа Купера (Ralf Cooper), который в 1958–1959 годах в рамках обмена аспирантами между Московской сельскохозяйственной академией им. К. А. Тимирязева и Ротамстедской сельскохозяйственной станцией в Англии работал под моим наблюдением на кафедре агрохимии и биохимии. Его темой были азотфиксирующие бактерии, и меня попросили ему помогать просто потому, что я владел английским языком. Но мы стали друзьями, ходили вместе в лыжные походы зимой и за грибами летом и впоследствии переписывались. В июле 1966 года Р. Купер, работавший теперь в Хэтфилдском колледже, приехал в Москву с сыном не только на конгресс микробиологов, но и как турист. Вместе с сыном Паулем тринадцати лет Ральф побывал в гостях и у нас в Обнинске. Когда он уезжал на заседания конгресса, Пауль оставался с нами в Обнинске. Мы с ним ходили купаться, плавали на байдарке, собирали в лесу грибы и ягоды. Сам Ральф немного говорил по-русски и хорошо знал все наши проблемы. В 1959 году я уже отправлял с ним в Англию небольшую статью, которая была напечатана в журнале Nature. Он пообещал отредактировать текст лекции, улучшив мой английский, перепечатать его и передать Волстенхолму. Я также попросил его отправить один экземпляр в США Бернарду Стрелеру.
В конце августа пришло письмо от Ральфа, в котором он сообщал, что Волстенхолм попросил его быть моим представителем на конференции и объяснить аудитории причины отсутствия лектора. Ральф выполнил эту просьбу. Мою лекцию зачитал для собравшейся аудитории Б. Стрелер. Вскоре я получил письмо и от Волстенхолма, в котором он подробно рассказал мне о том, как прошла лекция и кто присутствовал на обеде в честь лектора. Среди них были Р. Купер, Б. Стрелер и Алекс Комфорт (Alex Komfort). А. Комфорт, ставший вскоре знаменитостью не только в области геронтологии, был тогда известен как автор книги «The Biology of Senescence» («Биология старения»), которая считалась лучшим учебным пособием по геронтологии. Я получил также письма от Стрелера, Купера, вице-канцлера Шеффилдского университета, и некоторых участников симпозиума. Наконец – в полной сохранности – пришла по почте магнитофонная запись всего заседания, продолжавшегося около двух часов. Пришло также и порадовавшее меня письмо от научного редактора эдинбургского издательства «Oliver and Boyd». Это издательство уже давно готовило английский перевод моей книги «Биосинтез белков и проблемы онтогенеза», изданной в Москве в 1963 году. Для английского издания текст ее несколько раз дополнялся. Редактор издательства сообщал, что они приняли меры к тому, чтобы выход английского издания был приурочен к началу симпозиума в Шеффилде и сигнальные экземпляры экспонировались для участников симпозиума.
В Обнинске в начале сентября меня ждала более суровая действительность. Осенью, как известно, работников всех городских организаций отправляли на уборку картофеля. И надо было так случиться, что именно 6 и 7 сентября очередь дошла до нашего отдела общей радиобиологии и генетики. Нам отвели поле в два гектара в совхозе в 25 км от города. Картофель нужно было не только собирать, но и сортировать по размеру клубней.
«К суду истории»
Мой брат Рой в конце 1962 года начал работу над книгой под условным тогда названием «К суду истории» – о происхождении и последствиях сталинизма. В то время, после XX и особенно после XXII съездов КПСС, это была вполне легальная тема, обсуждаемая во множестве газетных и журнальных статей. Продолжалась реабилитация арестованных и погибших партийных и государственных работников и командиров Красной Армии. Публикация в «Новом мире» повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» стала частью этого процесса и стимулировала поток новых произведений и воспоминаний, направлявшихся в журналы и в издательства. Однако систематического исторического исследования всего феномена сталинизма пока не было. Какую-то работу по этой теме начинали, возможно, и другие историки в СССР и за рубежом, но Рой не был тогда официальным историком и не имел доступа к архивам. Он работал заместителем главного редактора издательства «Просвещение», выпускавшего учебники для школ. После окончания в 1951 году факультета философии и истории ЛГУ Рой был распределен на работу учителем истории в одну из школ Свердловской области. Через несколько лет он получил назначение на должность директора средней школы в поселке Ключевое недалеко от Выборга. Уже как директор школы Рой поступил в заочную аспирантуру одного из институтов Академии педагогических наук, а после защиты кандидатской диссертации работал в издательстве в Москве. Всех подробностей начала работы Роя над книгой о сталинизме я не касаюсь, это тема для него самого. К концу 1964 года рукопись была уже довольно большой, работа над ней шла без всякой конспирации. Брат был членом КПСС, и некоторые из его студенческих друзей и приятелей занимали ответственные посты в Ленинграде, Москве и в других городах. Первые варианты рукописи читали секретари ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев и Ю. В. Андропов. Материалы для книги Рой собирал в открытой прессе и в неопубликованных воспоминаниях реабилитированных людей, выживших в тюрьмах и лагерях. В то время сотни бывших заключенных писали воспоминания, дававшие новую картину лагерей Воркуты, Норильска, Урала, Колымы, Караганды и многих других мест. Как мне ясно сейчас, в книгах Р. Медведева «К суду истории» и А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» нередко использовались одни и те же свидетельства.
Смещение Хрущева в октябре 1964 года оказало весьма благотворное влияние на положение советской генетики и естественных наук в целом. Однако на изучение истории СССР приход к власти новых лидеров оказал противоположное действие. Возобладало влияние М. А. Суслова с его призывом: «Не будем сыпать соль на наши раны». Десятки, а может быть, и сотни книг, очерков и воспоминаний, уже находившихся в печати или объявленных к публикации, подверглись ликвидации. Рассыпались наборы в типографиях, готовые тиражи отправлялись в макулатуру. Судьба романа Солженицына, о которой я писал в предыдущей главе, была лишь одним из эпизодов новой политики, направленной на реабилитацию Сталина. На жалобы издателей и редакторов, заявлявших об экономическом ущербе от ликвидации тиражей, повторялась еще одна фраза Суслова: «На идеологии не экономят».
В этих условиях Рой продолжал свою работу, хотя объем доступной информации сильно уменьшился. Одновременно значительно расширился переход этой информации в «списки», в самиздат, в циркуляцию между друзьями. Рукопись Роя к 1966 году прочитали Александр Твардовский, Константин Симонов, Юрий Трифонов, Владимир Лакшин и некоторые другие известные писатели. Осенью 1966-го к Рою через своего знакомого публициста Эрнста Генри (псевдоним Семена Николаевича Ростовского, в прошлом советского разведчика-нелегала, жившего в 30-е годы в Германии, тоже прошедшего через лагеря) обратился академик А. Д. Сахаров с просьбой предоставить ему возможность прочитать рукопись «К суду истории». Э. Генри, автор важного исследования о репрессиях в Красной Армии, знавший Роя, читал рукопись и рассказал о ней Сахарову. К этому времени труд Роя, обновлявшийся и дополнявшийся каждые полгода, составлял почти 800 машинописных страниц. Для самиздата это слишком большой объем, поэтому в свободной циркуляции текста не было. Один экземпляр рукописи всегда хранился у меня в Обнинске. Кроме того, я сделал два микрофильма. В 1964 году у меня дома появилась очень хорошая установка для микрофильмирования, ее смонтировал инженер лаборатории А. Стрекалов. Особая, высококачественная мелкозернистая пленка позволяла фотографировать две страницы в одном кадре.
Рой тогда еще не был знаком с Сахаровым, «секретным» академиком, работавшим в основном на «объекте» в Горьковской области. На первую просьбу Андрея Дмитриевича Рой не откликнулся. В своих воспоминаниях о Сахарове он пишет: «Обстановка в стране изменилась, и мне пришлось внести в свою деятельность элементы конспирации. Круг знакомых Сахарова был мне не известен, и я опасался, что обсуждение моей рукописи среди столь необычных людей может в чем-то осложнить мое положение».
Сахаров, однако, повторил свою просьбу, Рой не смог отказать и передал ему папку с рукописью через Э. Генри. Спустя месяц Сахаров, также через Генри, передал Рою приглашение и телефон той же квартиры в Москве, которую я посещал дважды в 1964 году. Сам Сахаров пишет в своих «Воспоминаниях»: «Книга Медведева о Сталине была для меня в высшей степени интересной» (Париж, 1990. С. 360).
Опасения Роя в отношении Сахарова, к сожалению, оправдались, в своих воспоминаниях он пишет:
«В кабинете Сахарова был еще один человек – академик Виктор Борисович Адамский, которого хозяин представил как своего друга… На столе в кабинете лежала не только моя рукопись, но и несколько ее машинописных копий, что меня встревожило. Видимо, Андрей Дмитриевич это заметил и тут же сказал, что он попросил перепечатать рукопись только для самого себя, остальные я могу увезти. Я не стал возражать, так как не предупредил заранее Сахарова о нежелательности перепечаток» (Рой Медведев. Из воспоминаний об А. Д. Сахарове // Медведев Ж. А., Медведев Р. А. Солженицын и Сахаров. Два пророка. М.: Время, 2004. С. 50).
Для академика Сахарова перепечатка рукописи даже в 800 страниц не была проблемой. По его просьбе в машинописном бюро секретного объекта (фактически тогда города с 60 тысячами жителей, известного лишь немногим как Арзамас-16, в котором производились и атомные и водородные бомбы, и боеголовки к межконтинентальным баллистическим ракетам) могли быстро перепечатать и более объемный труд. Однако ни Сахаров, ни Рой не знали тогда о строгих правилах для машинисток в секретных учреждениях. Они обязаны всегда печатать на одну копию больше, чем их попросили те или иные сотрудники. Эта «лишняя» копия уходила в спецотдел секретного объекта. Так что Сахаров получил из машбюро четыре экземпляра рукописи Роя, а пятый пошел в КГБ. Такая практика была мне известна давно из объяснений В. М. Клечковского, руководителя секретной лаборатории биофизики в ТСХА. Он все свои работы на внеплановые темы перепечатывал сам.
Сахаров узнал об этом правиле лишь в 1968 году, когда перепечатывал собственную работу «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Недели через две после перепечатки, вспоминает Сахаров, научного руководителя Арзамаса-16 академика Ю. Б. Харитона вызвали к председателю КГБ Ю. Андропову. Андропов открыл сейф и показал Харитону рукопись Сахарова, которая, по словам Андропова, уже распространялась в Москве. Андропов попросил Харитона поговорить с Сахаровым и обеспечить изъятие рукописи из распространения.
Рукопись Роя Медведева в 1966 году поступала в КГБ, по-видимому, тем же путем, но по частям, она была почти в десять раз больше «Размышлений». И тоже, наверное, шла к председателю КГБ, тогда это был В. Семичастный.