Опасная тропа — страница 4 из 30

ПЛОДАМИ СОБСТВЕННЫХ УСИЛИЙ НЕ ГРЕХ ГОРДИТЬСЯ

— Ты обиделся на меня? Вижу, вижу, обиделся. Не надо, очень прошу тебя. Ты же умный человек. Ты можешь меня понять. Ну что мне делать вот с этими людьми? — директор все еще держал в руке ту бумажку, как горячий уголек… — Все из-за моей доверчивости, да-да… Не могу не верить людям, и до сих пор все обходилось. Сегодня захожу в бухгалтерию, передаю эту бумажку, помнишь, при тебе я подписал, мерзавец, негодяй, тугодум… это, прости, я о себе говорю, потому что подписал эту бумажку в четырех экземплярах. Глянул наш бухгалтер Айдамир, так очки у него поползли наверх и челюсть отвисла, как у овцы, отравившейся рододендроном. Глядит он на бумажку и на меня переводит взгляд, потом спохватывается, берет папку, сверяет с предыдущими документами и опять на меня пялит глаза.

— Ты что пялишься, будто я обжулил тебя?

— Не могу, — сказал мне Айдамир, — принять этот документ. — Хотя моя подпись, директор, после твоей, все равно, а это в глотке застрянет или, чего доброго, желудок испортит.

— А почему?

— Ты читал, когда подписывал этот документ?

— А в чем дело? — Тут я начал беспокоиться, ведь немалая сумма была обозначена на бумаге — шестьдесят одна тысяча совхозных денег.

— А в том, дорогой директор, что здесь явный обман.

— Как? — В глазах у меня потемнело, схватил я бумажку и вчитываюсь, сверяю с предыдущим документом, находящимся в папке. В этом, обжигающем мне пальцы, документе указаны были вторично некоторые уже оплаченные работы, были приписаны незавершенные работы как законченные… вроде перегородок кирпичных в родильном блоке и телятнике, бетонирование полов, монолитных заделок между балками в коровниках, устройство обрешетки и дощатого карниза под шифер. Вот они все здесь… — И злой, как дьявол, Ражбадин сует мне под нос эту бумажку, в которой я вряд ли что-либо понял. — И я ее подписал, ты представляешь? Подписал, не проверив. Где была моя голова? И стал срочно искать по телефону этого дашнака, мусаватиста, басмача, контрреволюционера — как еще иначе назовешь такого?.. И тут ты под мою горячую руку… — будто оправдываясь, выпалил Усатый. — Ты можешь простить меня? Ты должен.

— Да, конечно, — говорю я. На самом деле можно было понять его возмущение. — И о чем же он думал, когда совершал этот подлог? Что больше с тобой не встретится, что ли?!

— Встретится. У таких совесть, как буйволиная кожа, из нее кроить только подметки. Он обещал срочно вернуться, но что-то нет. Хотя, черт, сегодня же воскресенье.

— Предыдущий начальник был на своем месте, — как бы сочувствуя Ражбадину, говорит водитель Абду-Рашид, молодой человек, демобилизовавшийся в прошлом году. Отец привел его к Усатому Ражбадину и сказал: «Делай с ним что хочешь, но сделай из него человека!». Вот с того дня и делает из него человека наш Ражбадин.

— И говорит-то этот Акраб, чтоб ему пусто было, будто на мед сметану намазывает, — замечает после некоторого молчания Абду-Рашид. — Как увидел его, сразу подумал: «Эта стрекоза не будет нести орлиные яйца».

— Как ты сказал? — усмехнулся директор.

— Эта стрекоза не будет нести орлиные яйца, — повторил водитель.

— Да, ты прав, далеко ему до орла. А я его… — качает головой Усатый Ражбадин, — за человека принял. Такой располагающий к себе, готовый предупредить твои желания. Коварный подлец! Понимаешь, Мубарак, — обращается он ко мне. — Мне стыдно, да, да, мне вот стыдно за этого человека, будто не он меня, а я его надул, будто я виноват. Просто досада берет. Надо же уродиться такому, твою руку пожимал, с тобой хлеб ел. Неужели он допускает мысль, что он один хитрый и ловкий, а остальные все лопухи? Сам ты лопух несчастный, сын лопуха и внук лопуха… — зло выговорил директор и отмахнулся, будто в машину влетела оса.

Наступила долгая томительная пауза. Директор облокотился на спинку переднего сиденья — мы с ним сидели на заднем — и смотрел куда-то вдаль невидящими глазами. Он о чем-то сосредоточенно размышлял. Его выразительное лицо ежеминутно менялось по мере того, как менялись и его мысли. Вдруг он откинулся на спинку заднего сиденья, пристально посмотрел на меня. В глазах его я заметил боль и тоску… Он спросил:

— Ты спишь?

— Нет, директор, что ты, как можно… — отозвался я.

— Ты что же это, милый человек, не поговорил с Анай? — вдруг спрашивает он меня.

— О чем? — даже встрепенулся я.

— Я думал, ты догадаешься.

— Не понял, директор?

— Путевку эту в санаторий я и сам мог с таким же успехом передать ей. Я полагал, что ты с твоим тактом и учтивостью просто поговоришь с ней, убедишь ее хотя бы немного оторваться, отвлечься от этих смертельно надоевших, нескончаемых, нудно однообразных и скучных забот… — задумчиво и словно взвешивая каждое слово, говорил Ражбадин, то и дело грустно вздыхая. — Я-то еще ничего, у меня свое интересное дело. Я увлечен и, находясь в частых разъездах, как-то легко переношу все. Но она… Какая вот у нее жизнь? Страшно ведь подумать. Проеденная плесенью, посыпанная нафталином, усугубленная во сто крат ее въедливой тоской, меланхолией жизнь. Нет, не могу я принять ни умом, ни сердцем эту жизнь. — Меня от этих слов даже зазнобило, жестоко и нещадно заговорил вдруг директор. Видимо, это была его горькая правда, и, быть может, впервые делал он другому человеку такое признание.

Я внимательно слушал его и недоуменно глядел в его грустное лицо. Вдруг тревожная тоска на его лице сменилась неловким смущением и тень грустной улыбки скользнула по краям усов. Он умолк, собираясь, видно, с мыслями, и не спеша стал выбирать сигарету в пачке… Неужели он закурит? Как я знал, он раньше не курил. Нет, он просто понюхал сигарету и отложил. — Знаешь, Мубарак, говорят, верблюда спросили, нравится ли ему ахалтекинский скакун. Знаешь, что он ответил? «Если бы у него был и горб, то он был бы гораздо стройнее».

Шофер, видимо, внимательно слушавший его, прыснул со смеху. Да, я понял, чего от меня хотел этот Ражбадин, посылая меня с путевкой к Анай. Я понял это только теперь, а тогда я и не придал этому значения.

— Простите, директор, я осел, я недогадливый чурбан, — выпалил я извиняющимся голосом.

— Ничего-ничего… Понимаешь, друг, что-то не так у меня дома. Не знаю, если бы не дети… — В это время машина подпрыгнула и подбросила нас к брезентовому верху. — Абду-Рашид, что же ты делаешь, будь, пожалуйста, повнимательней… — попросил Ражбадин.

— Простите, директор, я отвлекся немного.

— И вот что, не для твоего слуха то, что я здесь говорил Мубараку.

— Понимаю, директор, можете быть спокойными. Могила! — твердо сказал шофер.

— Кому приятно, когда его семейные дела склоняют люди, далекие от истины?

— Анай встретила меня очень приветливо, — говорю я.

— Я и не говорю, что она… Часто ее берет меланхолия. Все удивляются, почему меня не посещают гости. Даже неудобно в этом тебе признаться. Ты, конечно, знаешь, очень тяжелая была у нее судьба… И вот, видимо, по этой причине в ней наблюдается странность. Понимаешь, она к хлебу неравнодушна.

— Да, бедняге пришлось испытать, что такое голод.

— Ну, хорошо, ведь и другие испытали? А у нее вот не проходит все это. К другим продуктам она почти безразлична, а вот к хлебу… Вот положит на стол хлеб для гостей, будет приходить и по куску относить, а на горку мяса и не посмотрит. Над каждым куском хлеба дрожит, прячет, а затем мочит она этот зачерствевший уже хлеб коровам…

— А почему тебе с ней не поехать? — спрашиваю я его.

— Пожалуйста, я с удовольствием, но она же не хочет. Поэтому я думал, может быть, ей одной лучше…

Шофер директора оказался человеком не по годам рассудительным и пытливым, добрым и услужливым. Мы проезжали мимо аулов, которые за последние годы стали весьма заметно преображаться, обновляться.

— И это все связано с нашим комплексом, — замечает Абду-Рашид, как бы отвлекая нас от неприятного разговора. — И эти дома в аулах из белого дербентского камня, и школы, и другие постройки…

— Каким образом? — спрашивает директор.

— Не догадываетесь? Одно влечет другое, — многозначительно проговорил Абду-Рашид.

— Приятно видеть, как обновляются аулы.

— Вот именно. И все говорят: спасибо Усатому Ражбадину, что затеял такую стройку в горах…

— Так и говорят? Ха-ха-ха, — смеется директор. — Да, что строятся — это хорошо, а вот что нет хороших проектов для индивидуального строительства — огромный недостаток…

— Да-да, — говорю я, подтверждая его мысль.

— Люди еще не научились экономно и красиво строить. Вот смотрите вон на тот дом… — обратил он наше внимание на большой дом в ауле Трисанчи… — я там был, это дом моего знакомого, в нем двенадцать комнат, а зимой семья, тем не менее, живет в одной тесной комнате, отапливаемой железной печуркой.

— Зачем столько комнат? — спрашиваю я.

— Семья большая. И расходы он понес большие, а вот удобств нет. Летом-то еще ничего… зимой — ни к черту не годится. Вся беда в том, что не было у нас перспективного, рассчитанного на двадцать-тридцать лет плана перестройки сел… Это сейчас разрабатывается такое перспективное планирование. Не зря и пленум ЦК нашей партии обращает на это особое внимание. А когда ты начнешь строиться, Мубарак?

— На что? — улыбаюсь я. — Нет у меня сбережений. Когда нет коня, без толку думать о седле.

— Как нет? У других есть, а у тебя нет?!

— Нет, и все. Откуда быть, если…

— Ты же не меньше двухсот получаешь…

Дни в горах стоят благодатные, трава на лугах поднялась по колено, правда, кое-где уже скошена. Дорога то вьется вверх по склону, то спускается с головокружительной высоты вниз крутыми, пробитыми через скалы поворотами, кое-где еще опасными. То и дело на дороге встречаются знаки: «ремонтные работы», «крутой спуск», «камнепад», «уклон». На спуске к Трисанчинскому караван-сараю встретился грузовик, везущий плиты перекрытия. На машине было три плиты, нижняя плита надломилась и свисала с кузова, машина не смогла преодолеть подъем и застряла. Мы остановились и поздоровались с удрученно стоящим лупоглазым, совсем молодым шофером.

— Чем помочь? — спрашивает директор, высунувшись из машины.

— Чем вы можете мне помочь? Тут без автокрана не обойтись, — безнадежно махнул рукой лупоглазый и сел на камень.

— Да, неважные дела… Везешь к нам? — выбрался директор из машины. Я следом за ним.

— А куда к вам?

— На комплекс?

— Да.

— Засел ты, братец, не на шутку. — бросил директор, задумчиво обошел вокруг машины, прицеливаясь к чему-то. — А что если домкратом поднять обвисший край плиты и перевязать крепко проволокой?.. — посоветовал Усатый Ражбадин. — Кран ждать — это значит ночевать здесь.

— А что… это идея, мне и в голову не пришло такое, — обрадовался молодой шофер и вскочил с места. — Вы, наверное, инженер?

— Нет, дорогой, я всего-навсего директор совхоза. Всякое бывало в жизни, вот опыт и помогает. Ну-ка, ребята, поможем человеку в беде. Подтащим камни.

— Вот спасибо! Сегодня я обязательно должен в Дербент вернуться. Иначе…

— Что, свидание с девушкой у Железных ворот? — спрашивает Ражбадин.

— Откуда вы знаете? — удивился молодой человек, доставая из-под сиденья домкрат.

— Я много чего знаю, дорогой, — смеется Усатый Ражбадин, подставляя камни под плиту, чтобы можно было достать домкратом.

Совместными усилиями мы хотя и с трудом, но выпрямили край плиты и привязали его толстой проволокой к верхним плитам. Шофер грузовика был безмерно доволен оказанной ему помощью. Он всем нам долго тряс руки и дал свой адрес в Дербенте, сказав, что очень рад будет, если когда-нибудь кому-нибудь из нас и он сможет оказаться полезным. И мы с добрым чувством, что сумели помочь в беде этому симпатичному парню, с хорошим настроением отъехали.

МАЛО МЫ ЗНАЕМ ЖИВУЩИХ РЯДОМ

В понедельник утром, наспех позавтракав в гостиничном буфете, выехали мы по делам, вернее, по делам директора совхоза. У меня-то на этот раз в городе не было дел. К началу рабочего дня подъехали к зданию объединения «Дагсельстрой». Не нашли мы здесь начальника нашего стройучастка Акраба, сказали, что он выехал к себе в аул. Семья его жила в ауле за Дербентом. И пока мы его разыскивали, Ражбадин, готовый разразиться громом и молнией, понемногу остыл, только сожалел о том, что столько времени попусту потеряно.

Разозлившись на себя, директор уже готов был сказать Абду-Рашиду: «Поехали обратно», но вдруг встрепенулся и спросил:

— Слушай, а он же мог сдать этот документ в бухгалтерию?! Вот так выходит: съешь соленое и попьешь воду.

— Конечно, — продолжил его догадку Абду-Рашид. — Боюсь, что уже подводят итоги выполнения плана…

— Ты не шофер, а находка! Молодец, держи ухо востро, — сказал Ражбадин и, захватив меня с собой, поднялся на второй этаж, где размещалась бухгалтерия. Здесь у больших светлых окон сидели хорошо знакомые ему женщины. Это я заметил потому, что как увидев его, все обрадовались и заулыбались.

— О, наш Ражбадин, наш славный заказчик! Каким это ветром?!

— Берту привез?

— Привезу, привезу в следующий раз, простите, милые, хорошие… не думал я, что сюда заеду, обязательно привезу.

Прямо на глазах моих преобразился Ражбадин, стал таким любезным, готовым все сделать для них, даже костьми лечь, если понадобится. И будто виляя хвостом, как пудель, увидевший хозяйку, он подкрался к главбуху, к пышной женщине с изумрудно-зелеными глазами и хорошо сохранившейся внешностью.

— Ах, вы хотите взять себе копию?

— Будьте так любезны, Антонина Ивановна.

— Вот она, пожалуйста.

— Спасибо, — выговорил директор и быстро спрятал бумажку в карман. И я подумал, у него уже, две из четырех. — А не смогли бы вы мне сказать, Антонина Ивановна, где другая копия?

— Другая у него, у начальника вашего участка. А третья — вот в деле, подшитый, первый экземпляр, — развернула она папку.

Директор совхоза наклонился к столу так, будто зубами хотел вырвать эту бумажку.

— А вы не смогли бы дать мне и этот экземпляр?

— Что вы! Нельзя, это же документ.

Тут на Ражбадина что-то нашло. Волк молится, повторяя «О, аллах!» до тех пор, пока пройдет крутизна. В недоброй усмешке скривились у Ражбадина губы, тело его вздрогнуло, напряглось, как у льва перед прыжком, и он вдруг схватил эту бумажку в том месте, где стояла его подпись, хотел рвануть, но главбух быстро прикрыла дело и прижала к груди, как ребенка.

— Что вы делаете? Как вы смеете? — не своим голосом закричала женщина.

— Этот документ недействителен, очень прошу аннулировать! — выговорил Ражбадин. Когда он поднял голову, я увидел, что лицо его стало бесцветным.

— Никак нельзя, нет!

— Очень прошу…

Вдруг все вокруг преобразилось, пробудилось, женщины заговорили в один голос, заступаясь за свою начальницу. А он, будто застигнутый с поличным преступник, спохватился и, позабыв о моем существовании, вылетел из канцелярии, едва касаясь ногами паркетного пола.

Да, искренне жаль стало мне Ражбадина: сколько притворства, сколько волнений и тревог пришлось испытать ему, и все это только потому, что какой-то негодяй совершил подлог.

Неудача будто подстегнула директора совхоза. Он, не оглядываясь, легко взбежал на следующий этаж и ворвался в приемную начальника. Я еле поспевал за ним. Черноглазая, круглолицая секретарша весело щебетала о чем-то по телефону. При нашем появлении брови у нее взметнулись, лицо насторожилось. Бросив: «Я тебе позвоню», положила трубку и сказала:

— Он занят, просил не беспокоить.

Ражбадин, по-моему, даже не заметил ее присутствия, оглянулся, чтоб убедиться, следую ли я за ним, и рванул высокие полированные двери. До меня из кабинета донесся бой тамтамов.

Кабинет, что волейбольная площадка, ни больше и ни меньше. Хозяин кабинета, а это был толстяк Хафиз, с утра смотрел телевизионную передачу: «Ритмы Африки». Заметив нас, он приглушил звук и как бы делая одолжение, подошел к нам, пожал руки, сел за свой массивный стол и нас пригласил присесть.

— Какими судьбами в город? — спросил он, откинулся к спинке кресла, засунув большие пальцы под подтяжки на белой сорочке.

Я сразу обратил внимание, что в помещении приятная прохлада, огляделся: в окно вделан бытовой кондиционер. На улице такая жара, а здесь благодать. Ражбадин перевел дух.

— Дело у меня к вам, уважаемый Хафиз, — проговорил, откашлявшись, директор, сжав, как говорится, в кулаке гнев и возмущение.

— Ты, я вижу, чем-то расстроен?

— Расстроен? Это мягко сказано. Я оскорблен. Я потому заранее хочу попросить не гневаться, если я сорвусь.

— Я слушаю тебя, Ражбадин, — произнес толстяк и своими маленькими глазами недоуменно оглядел меня, как бы желая сказать, при чем здесь он.

— Он со мной, — бросил Ражбадин. — Меня, понимаете, директора солидного совхоза, бессовестно обманул твой начальник участка.

— Кто, Акраб Исаевич, что ли?

— Да, он самый, чтоб отсохли его руки, протянувшие бумаги, и я их подписал. Доверился, не проверил и подписал… А наш бухгалтер… Да, что там говорить, очень прошу вас, уважаемый Хафиз, аннулировать этот документ, он уже подшит в дело, у вас здесь…

— В чем дело? Что за бумаги?

— О проделанной вашими строителями работе, там много приписок, работы, которые еще не сделаны и недоделаны…

— Ах, вот в чем дело, а я-то было о худшем подумал… — выдавил из себя улыбку Хафиз.

— Что может быть хуже, это же подлог, обман, приписка, такая практика давно осуждена в стране…

— Да, осуждена, — глубоко вздохнув, встает из-за стола начальник — ты, дорогой Ражбадин, успокойся, я в курсе дела.

— Как?! — чуть не вскочил с места пораженный услышанным Ражбадин. — Я к вам всегда с добрым сердцем, ваше имя и без вас я произношу с уважением, но такое… не понимаю.

Голос директора зазвенел. Вот каков он, наш Ражбадин, а я было подумал, что он угодлив и льстив перед начальством, помните, как он вел себя по отношению к этому толстяку в гостях у Хаттайла Абакара. А здесь Ражбадин совершенно другой человек, и таким он мне больше по нраву.

— В том квартале, так сложились обстоятельства, отстали мы по всем показателям…

— Это не оправдание… — сердито покачал головой директор.

— Я понимаю, я сожалею… Выпей воды и успокойся, — налив из графина воду в хрустальный стакан, Хафиз ставит его перед Ражбадином и садится за стол.

— Вы что? За кого меня принимаете, за слабовольную девицу?! — вскричал на своим голосом Ражбадин.

— Тихо, тихо, товарищ директор, крик — не признак силы, — постучал Хафиз красным карандашом по столу. — У меня таких участков восемь, восемь! — показал толстяк на карту за спиной на стене. — А в объединении четыреста сорок рабочих-строителей вместо восьмисот. Это же надо понимать… Нет их, не идут люди к нам работать, мало… — Хафиз делает движение пальцами, давая знать, что речь идет о заработках. — Ты не перебивай меня и постарайся понять, вникнуть в суть дела… Попробуй вот, заставь каменщика или плотника работать по существующим расценкам… Не получается…

— Я к вашим делам не имею никакого отношения, — перебивает начальника Ражбадин.

— Дорогой ты мой, нельзя так рассуждать. Тропы у нас разные, но дорога-то одна, общая…

— Нет, нет, нет, я с этим не могу согласиться. Прошу вас аннулировать этот документ.

— Ты просил помочь поскорее завершить стройку? — спрашивает Хафиз.

— Да, просил.

— Так я все делаю для тебя… и все, что указано на той бумаге, я даю тебе честное слово, мы построим и доделаем сверх плана следующего квартала. Не ради меня это делается, а ради того, чтобы не лишать людей премиальных, понимаешь?.. Ты же трезвый человек, вникни и в наши дела… Тем более рапорт о выполнении плана уже подан. Больше такое не повторится, первый и последний раз.

— Нет, уважаемый Хафиз, я не могу такое допустить, — говорит, поднимаясь с места, директор совхоза. — Я вынужден буду обратиться в партийные органы, пусть там нас рассудят…

Слушая Ражбадина, я проникся к нему еще большим уважением. Твердо и решительно сказанные им последние слова так подействовали на хозяина кабинета, что в этой прохладе на лбу его выступил пот. Хафиз, вытирая полотенцем широкое лицо, наклонился ко мне и сказал:

— Пожалуйста, оставьте нас наедине.

— Нет-нет, я с ним пришел, с ним и уйду.

— В таком случае, уважаемые, — облизывая толстые губы, проговорил толстяк, — мне не о чем с вами говорить.

— Прошу вас при мне аннулировать этот документ. Иначе я не могу уйти, иначе с какими глазами явлюсь к сельчанам и что они подумают обо мне…

— Я думал, ты поймешь меня, но я ошибся в вас, товарищ Усатый… — с глубокой досадой проговорил толстяк.

— А я в вас не меньше, и очень сожалею…

Нелицеприятный разговор. Хозяин кабинета побагровел, пробормотал что-то про себя и нажал на кнопку. В кабинет вошла черноглазая секретарша… Одним словом, документ этот при нас же был аннулирован.

Только когда мы сели в машину, Ражбадин перевел дух…

— Ты понимаешь, Мубарак, будь эти деньги мои, я бы не смог… сыграть эту роль. Но так как эти деньги не мои, а совхозные… Ты прости, я иначе не мог. Поехали прочь отсюда. Ой, как сердце колотилось, ничего, сейчас легче… Нет этого документа теперь в деле, а четвертый экземпляр у него, но это уже, слава аллаху, не первый экземпляр. Дурак я, дурак, все это из-за моей оплошности. Но, ничего, я с ним еще поговорю… Гони, дорогой Абду-Рашид! — и он, радуясь, как мальчишка, обнял меня.

Не успели мы отъехать от Манаса, как я услышал легкое похрапывание. Это спал в машине наш директор, Усатый Ражбадин. Я в душе винил себя за то, что утром клял его, бранил и даже в некотором смысле поддался мнению учителя Исабека. А знаете ли вы, почтенные, какое было детство у этого человека, которому люди сейчас кланяются, хотят этого или не хотят, признают его несомненные заслуги. В нашем районе, да и в республике, его считают человеком уважаемым. Отца своего он не знал, даже в глаза его не видел. Отец погиб до его рождения, в двадцать восьмом году в большом ореховом лесу. И в этот день родился Ражбадин-второй — отец тоже носил это имя. Родился, будто хотел сказать за отца: «Вы думаете, убили меня? Нет! Вот он я — живой! Вы слышите меня, хаины (предатели)?! И похожи, говорят, они внешне с отцом, как два осколка одной скалы.

Вскоре от нервной болезни умерла мать, не насытив сына молоком. И осиротел Ражбадин, вырос у родственников: то у одного, то у другого, всеми презираемый и никому не надобный, влачивший жалкое существование и с рождения не носивший обновки. Впервые в своей жизни он надел обновку в детском доме, в одном из тех домов, которые создала Советская власть именно для сирот большевиков, сослуживших службу в укреплении новой власти и отдавших свою жизнь за будущее страны. В краткой собственноручной биографии Усатого Ражбадина всего этого вы не найдете. «Я, такой-то, родился в таком-то году в семье бедняка-революционера…» — вот и все, что он пишет о родных… «Воспитала меня и вырастила Советская власть». Так кто же, как не такие, вышли победителями в жесточайшем испытании военных лет? И один из дагестанцев, чей подвиг был отмечен в первый же год войны в московской газете, был он, Ражбадин — сын Ражбадина из аула Уя-Дуя. В каких только переделках на войне он не был. И вот сейчас, когда, очнувшись, он захотел искупаться в реке и разделся… я не могу поверить своим глазам — живого места нет на его теле: там шрам, тут рубец. Страшно было глядеть: этот человек будто был склеен из кусков, он был похож на грубую заготовку скульптора.

— Ты что уставился? Вот почему, дорогой Мубарак, после войны я долго не мог жениться, — говорит Ражбадин. Он осторожно, чтоб не поскользнуться на скользких камнях, входит в помутневшую после дождя воду реки, расслабляя уставшее от напряжения тело.

Жена безумно любила его и ждала, но полученная перед самой победой похоронка подкосила ее, она поседела, постарела, и трудно было признать в ней женщину двадцати пяти лет.

Вернувшийся с войны Ражбадин застал ее уже в постели — умирающую, любимую, родную. Но в ней еще жила надежда и жили ее глаза. Увидев Ражбадина, она вскрикнула: «Родной, вернулся!» От этого крика радости могли треснуть камни. «Тебя похоронили, но ты вернулся, чтоб похоронить меня, я рада… я теперь спокойно могу умереть…»

— Что ты, что ты, родная, жить надо; все эти дни и месяцы, годы я шел к тебе тяжелой дорогой, прости меня!..

— Я очень больна, я рада, не дай мне умереть…

— Нет-нет, что ты… Я тебя увезу в город к врачам. — Но не нашел Ражбадин в ауле ни подводы, ни лошади. И пустился в путь через горы, неся ее в город к врачам, чтобы они спасли ее. Нес ее он на своей спине. Когда спустился он в ущелье мельника, жена застонала, она попросила остановиться, она страшно кашляла, извелась, бедняга. На берегу реки он напоил ее водой из своих ладоней.

— Прощай, родной… — И умерла она. И ее, мертвую, он поднял на гору, принес назад в аул…

Об этом не забывают люди так же, как и о другом случае, о котором тоже знают многие. Он усыновил мальчика — сына своего погибшего друга.

Однажды, услышав по радио песню Булата Окуджавы об однополчанине, Усатый Ражбадин вздрогнул и крикнул:

— Громче! Громче!

Но песня тут же кончилась. Призадумался Ражбадин, нахмурилось его угловатое лицо:

— «Бери шинель, пошли домой…» — повторил он и сказал: — Дрожь берет, когда слышу эту песню, всегда друга вспоминаю… Тяжелые были бои у села Эльхотова. Танки генерала Клейста по нескольку раз в день атаковали нас. Однажды мой сосед по окопу получил из дому письмо. Звали его Юрий, русский из аула Джермук. Вижу, читая письмо, солдат глотнул не раз горькую слюну, застонал, слезы застыли на щеках. Он протянул мне свое письмо. Писал ему сынишка. Я никогда не забуду это письмо: «Папа, родной, дорогой мой папочка. Если бы ты знал, папочка, как мне тяжело. Мама наша родненькая умерла от голода. Папа, родной, дорогой, мне очень и очень одиноко, никого у меня нет. Папа, родной, не оставляй меня сиротой на жалость людям. Папа, милый, возвращайся скорей, очень и очень скучает по тебе твой сын. Я очень жду тебя, папа».

Бой начался внезапно и был жестоким и страшным. Танки врага прорывали нашу оборону. Вдруг вижу: Юрий весь задрожал от ярости и гнева, собрался весь в комок, схватил связку гранат и со словами: «Я вернусь к тебе, сынок, вернусь!» — бросился под вражеский танк.

Вот какого отца заменил наш Усатый Ражбадин русскому мальчику, вырастил из него хорошего человека. Живет он в Москве, он военный. Изредка Юрий — да, как и отца, и его звать Юрий — приезжает в аул на побывку. А второй раз Усатый Ражбадин женился в шестидесятом году, женился вот на Анай, на брошенной, несчастной, желая озарить счастьем ее печальные глаза. Говорят, только у сильных и уверенных в себе натур проявляется это чувство, это желание поднять, проявить, вывести в люди слабых и беспомощных, дать им во всю силу, дарованную им природой, расцвести.

К чему это я вам рассказываю, почтенные? Просто, мне самому хочется узнать этого интересного человека с удивительной судьбой. Он мне симпатичен. И знай я раньше о нем все то, что знаю я теперь, надоел бы ему просьбами встретиться со школьниками и рассказать немного о себе.

Живем мы рядом, в одном ауле, и, кажется, все знаем друг о друге. Нет, неправда, именно сознание того, что близко и рядом, обкрадывает нас во многом. Явись человек с такой биографией из другого аула — так мы на него смотрели бы, как на незаурядного, как на героя сказки. А тут, вот он рядом с тобой плещется в холодной воде, доступный, простой и между тем сложный и необычный человек, живое олицетворение нашего сложного времени.

— Жив останусь, клянусь, я для сельчан создам лучшие условия жизни, помяни мое слово, Мубарак! — пляшет Усатый Ражбадин в воде. — Пусть ропщут на меня, пусть жалуются, но я упрям… я избавлю хотя бы наполовину от хозяйственных забот людей, чтобы красиво жили… — И он так бросился брызгать на меня водой, что я выбежал из реки. — Помяни мое слово, помяни! — затянул он, как песню, бултыхаясь в воде. — Знаешь, Мубарак, чего я больше всего люблю?

— Скажи, буду знать.

— Море, когда оно в ярости. О, какая это сила!.. Так и хочется рвануться в это буйство и стать его частицей.

— Странное, директор, желание.

— Да-да, странное. И нравится мне очень образ отца в одной притче. Послушай, Мубарак.

— Я слушаю, Ражбадин.

— Поплыли отец и сын в море на дряхлой лодке. Тучи потемнели, отяжелели и стали опускаться, море разбушевалось. Волны разбили лодку как раз на обратном пути. И поплыли отец и сын в этой буре в кромешной тьме на обломках лодки. С огромным трудом удерживались они на этих щепках, подбрасываемые и окатываемые яростными волнами. И вдруг обессиленный и теряющий всякую надежду на спасение сын, обращаясь к отцу, говорит: «Бывает ли, отец, когда-нибудь человек в более отчаянном и страшном положении, чем вот сейчас мы с тобой?» «Не отчаивайся, сынок, бывало и бывает, — говорит отец, — куда страшнее бывает, сынок, положение отца, играющего свадьбу сына, когда в самый разгар торжества кончаются питье и закуска. Это я к тому, сынок, что я задумал осенью сыграть твою свадьбу». Слышишь, Мубарак?

— Слышу.

— Чертовски здорово отец подбодрил сына. Хорошо, а?

— Хорошо! — крикнул я. С этим человеком я для себя словно открываю ранее неведомый мир, удивительный мир мятежной души.

А Абду-Рашид, который побоялся войти в холодную воду, тоже подпрыгивал в одних трусах на берегу в такт песне директора. А песня состояла из двух строк и сочинил ее директор сам под свое настроение:

Будет очень хорошо, хорошо,

Я тебе ведь говорю, говорю.

Чудесный, я скажу, почтенные, наш край, только не замечаем мы его, так же как и чудесных людей, с которыми мы живем и трудимся бок о бок. Разве это не курорт? Где еще можно найти такие живописные уголки, как у нас? Не об этой ли местности писал еще тысячу лет тому назад арабский путешественник Аль-Масуди: «В этих горах есть долины, ущелья и лощины, населенные народами, не имеющими между собой сношений по причине суровой местности, недоступные горы которой теряются в облаках и благодаря густым и непроходимым лесам и бурным потокам, низвергающимся с высот и громадных утесов…» Шумит в ущелье река, величава отвесная гора, на макушке которой притаился аул Конгожи. В горах воздух такой чистый и ароматный, что ты его не только вдыхаешь, ты его пьешь и даже хочется пожевать. Вон вороны кружатся вокруг орла и хотят его заклевать, а орел равнодушен, даже не пытается отмахнуться от них. Недаром говорят: «Орел мух не ловит». Кстати, эти слова подходят к нашему директору.

— Правда же хорошо, Мубарак? — спрашивает Ражбадин, беря из рук услужливого шофера полотенце.

— Очень хорошо.

— А ты не хотел со мной ехать. Ну что же, поехали, еще не все приготовлено в ауле к приему стройотряда. Ты говорил с Труд-Хажи?

— Нет.

— Как, ты же с ним, с прорабом сидел в приятной компании…

— Не успел… Ты меня выставил, да так, что… свет померк.

— Бранил небось?..

— На чем свет стоит! — смеюсь я. Зло к нему во мне совсем исчезло, будто его и не было.

— А что, если я попрошу, чтоб тебя на бетономешалку устроили. По-моему, ничего там сложного нет, только с электричеством надо быть осторожным… и семь рублей в день!

— Я не выбираю, какая будет работа, на любую согласен… — говорю я, а в уме уже подсчитываю, сколько будет за месяц, если в день по семь рублей, и заранее утешаю себя подобной перспективой. Ведь получается как раз то, что я жене и сказал.

Мы выбрались на дорогу, где начинался спиральный подъем на перевал Куцла-Хаб, что значит перевал, где чабаны обычно готовят обед. Во время перегона овец с ногайских степей в горы и обратно здесь устраивают чабаны свой привал. Сюда к ним в гости ездят сельские и районные хакимы, друзья, семьи. По-моему, за щедрость в этом деле не следует упрекать чабанов, они любят гостей не меньше, чем мы с вами, вместе взятые. Еще бы, месяцами они вдали от людей, слышат только блеяние овец, вой волка и жалобный плач шакалов в сумерках. А о женах своих они только и мечтают, голодные по женской ласке, скучающие по детям. Да будет впрок такому труженику все, что получает он за свои труды.

Преодолев подъем Куцла-Хаб, мы уже едем по горному плато. А в нашем ущелье уже туман, ох и любит нас этот туман! Говорят, что наши предки выторговали его у всевышнего, отдав ему за это трех красных быков.

Вы, почтенные, спросите меня, а зачем жителям Уя-Дуя понадобился туман? На это у них были веские причины. Они не раз подвергались нашествию и грабежу, не говоря уже о набегах, от чего разорялись и жили полуголодными. А когда туман — аула не видно, и найти его в тумане мог только тот, у кого хороший нюх на кизячий дым. А о таких туманах, какие водятся у нас, говорят: брат брату в глаз пальцем ткнуть может. А теперь жители моего аула с удовольствием бы вернули небожителю его туман, не запрашивая обратно трех быков. Наоборот, еще отдали бы в придачу тридцать красных быков. Но небожитель не внемлет просьбам. Он, говорят, впал в спячку и на двери вывесил табличку: «Прошу меня не тревожить».

— А хорошо, что я не застал там этого «Ассаламуалейкума» — вдруг слышу голос Усатого Ражбадина. — Черт знает, что бы я наделал?!

— И я обрадовался, — говорит Абду-Рашид. — Я очень боялся. Даже думал: хоть бы машина испортилась, застряла в дороге…

— И я не пригодился… — замечаю я и смеюсь.

— Ха-ха-ха, вот именно.

Вдруг смех наш будто ножом обрезали… По-моему, мы все трое разом увидели его, да, да, у родника Мурмуч стоял этот Акраб, этот «Ассаламуалейкум», этот хромой, немного полноватый мужчина в шляпе и при галстуке. Поодаль стояла машина — такой же, как наш, газик. Акраб тоже возвращался на стройку и обернулся, видно, на шум машины. Я взглянул на Усатого Ражбадина — он был бледен.

— Это же он! Куда ты? Останови машину… — и директор так резко схватил за руку шофера, который на скорости хотел проехать мимо, что машина, подавшись в сторону, чуть не ударилась о скалы.

Ражбадин первым выскочил из машины, за ним я и вслед — Абду-Рашид. А начальник стройучастка, увидев нас, расплылся в обычной своей угодливой улыбке. Нет, это была не простая улыбка. Это было выработанное им в его порочной деятельности оружие, его щит, которым он мог обезоружить мало-мальски благодушного и доверчивого человека.

— О, кого я вижу, вот встреча, очень рад! Ассаламуалейкум, дорогой Ражбадин, как здоровье, как семья? Дай бог здоровья. Самое главное для человека — это здоровье, что может быть дороже здоровья? — Протянув руку, пошел Акраб навстречу Ражбадину, немного прихрамывая на левую ногу. — Вчера еще хотел вернуться, но давно семью не видел, пришлось в аул заехать…

Мне казалось: подойдет сейчас Усатый Ражбадин, схватит обеими могучими руками, как клещами, его жирную шею и сдавит, да так, что у начальника стройучастка язык вывалится. И я был готов уже ринуться, чтобы спасти от беды самого директора, когда Ражбадин подошел к нему, ничего не говоря, и дал ему пожать свою руку. Я думал, Акраб сейчас поцелует его руку, так он приник к ней, сжав обеими руками. Хватило все-таки у Ражбадина хладнокровия сдержать себя.

— Жаль, дождик накрапывает, а то бы мы посидели с тобой здесь… — продолжал любезничать Акраб, — вкусную еду из дому захватил…

— У тебя эта бумажка? — выговорил наконец Ражбадин.

— О какой бумажке ты говоришь, дорогой Ражбадин? — спрашивает Акраб тоном не то удивленным, не то растерянным.

— Последняя… форма номер два, что я подписал?! — голос у директора дрожал.

— Ах, та… я уже сдал ее в бухгалтерию, да, да, сразу сдал. В деле она. А что случилось, что-нибудь серьезное? Ой, дорогой Ражбадин, что с тобой? Не узнаю тебя…

Тут уж Ражбадин не выдержал, схватил он за грудки этого Акраба и так потряс, что в карманах начальника стройучастка зазвенела мелочь. Начальник участка онемел от изумления и неожиданности и будто в ужасе вытаращил глаза.

— Ты, ты червь земляной, ты меня решил обмануть?! Меня обвести? И ты еще спрашиваешь, что случилось?!

— Не бей, не бей меня. Я в милицию пожалуюсь!.. — раздался визгливый голос Акраба. Ражбадин отпустил его.

— Пачкать руки не хочется. Давай бумажку!

И в это время из газика выскакивает мальчик лет десяти, аккуратно одетый, с большими черными глазами, испуганный, но готовый заступиться за своего отца. И мальчик становится перед своим отцом лицом к Ражбадину.

— Не смейте трогать моего папу!

Заметив мальчика, Ражбадин отошел к роднику, из ладони глотнул воду… Я облегченно вздохнул. Хорошо, что оказался с отцом мальчик. А перед мальчиком, я понял, Ражбадин не станет резко разговаривать и порочить отца.

Бледный, с бегающими глазами стоял Акраб, прижав к себе сына, и еле слышно выговорил:

— Нет у меня никакой бумажки. Сам подписал, а теперь… Нет у меня бумажки. Вот и все. Сына я вот вез, хотел познакомить его с твоими детьми, я о тебе ему рассказывал, а ты… Нет у меня никакой бумажки.

Директор долго пил воду с ладони, затем обернулся и, вытирая носовым платком руки, пошел к своей машине. Мы пошли за ним и сели в машину.

— Сам принесешь ее… сам! — крикнул директор уже из машины, упрямо сдвинув брови. Он был угрюм, но доволен.

Мы отъехали. А у меня перед глазами долго еще стоял этот мальчик, заступившийся за отца. Хороший мальчик, умные у него были глаза, но знать слабости своего отца ему пока не дано было. И мне кажется, знай он все о своем отце, хотя, быть может, все это отец и творит именно ради благополучия детей, он бы среагировал по-иному. Он или упрекнул бы, сказав: «Не надо, отец, этого делать», или, ничего не говоря, ушел бы в себя от стыда и стал бы замкнутым, привередливым. Хороший мальчик, наверное, и учится хорошо, совсем не подумаешь, что он сын такого отца!

ШОРОХ ШЕЛКОВИСТОЙ АЛЬПИЙСКОЙ ТРАВЫ

Тропа бороды касалась, — говорят у нас о крутом склоне. На подъеме Апраку встретился нам всадник на взмыленном коне. Не сразу узнали мы в нем нашего ветврача Усмана — сына Сирхана. В папахе и в бурке он был похож на актера во время съемки художественного фильма, когда повторяют очередной дубль. Я даже огляделся, нет ли где камеры и оператора?

К нам в последние годы зачастили киноработники. Одна киносъемочная группа для съемки эпизода из старой жизни искала старый аул с глинобитными плоскими крышами, с маленькими окнами и кривыми балками, одним словом, со старым бытом и старой утварью. Искала, искала, и все тщетно. Говорят, пришлось им такое строить у себя в павильоне. А я бы все-таки сохранил для потомства, как музей под открытым небом, такой уголок. Тем более, что в горах сейчас столько мелких хуторов рушится, оставшись без присмотра. Жители давно переселились на равнину, ближе к новой жизни.

На самом деле, для такого вида искусства, как кино, здесь благодать: что ни поворот — новые очертания, новый пейзаж. А какой можно было бы заснять здесь боевик с захватывающим сюжетом, с бегством, погоней, со стрельбой из кремневых ружей, о жизни и любви такой девушки из гор, как Салтанет, чей образ увлек даже такого писателя, как Александр Дюма, автор «Трех мушкетеров».

Увидев директора совхоза, Усман спешился, поздоровался. Высокий, стройный джигит с упрямым, скуластым, мужественным лицом, украшенным черными, как перья у стрижа, усами. На чистом подбородке заметная ямочка. И почему-то подумалось мне, что этому джигиту была бы к лицу настоящая черкеска из домотканого серого сукна. Но в наше время этот прекрасный старинный наряд не носят. А жаль, надо было хотя бы раз в год на каком-то празднике всем надевать наряд этот.

— Ты что это коня не жалеешь, Усман, — говорит Усатый Ражбадин, пожимая руку, — лучшего коня я тебе выбрал из нашего табуна, а до чего ты его довел…

— Уговори отца моего, директор, чтоб он купил мне машину, тогда я с удовольствием отпущу эту клячу в табун… — отвечает Усман, и по голосу можно узнать, что джигит сегодня не в духе.

— Что ты такой угрюмый? Случилось что?

Директор, конечно же, знал о случившемся, о том, что сватам этого парня отказал своенравный Али-Булат, отец Асият. Но, по-моему, Ражбадин пока не догадывается о том, что Али-Булат настаивает, чтобы дочь поступила в институт и выучилась на врача.

— Вчера ночью волки поранили, говорят, лучшую собаку в отаре, вот отец и вызвал меня на стоянку.

— Волки?

— Да.

— Их же не было.

— Появились.

— Это же хорошо!

— Что же хорошего, двух овец зарезали.

— Не велика беда, Усман. Отрежь их уши и приложи к акту.

— А если они с ушами их утащили в лес?

— Тогда бери свидетелей, только отец не в счет. И неужели тебе больше делать нечего, кроме как собак лечить? У собаки раны сами заживут. Как там на ферме наши новые бугаи?

— Акклиматизировались, на прогулку выводили.

— Смотри, Усман, я этот комплекс строю для лучшей породы коров, бурой кавказской, а не для этих наших… В бурке, в папахе… Я-то сначала было подумал, не девушку ли украсть ты собрался?..

— Вот это мне и остается сделать, — морщит лицо Усман.

— Не унывай, держи хвост трубой. Невест в ауле не счесть, одна краше другой…

— Вы так говорите, дядя Ражбадин, как будто сами никогда не любили. — Усман согнал с лица угрюмость, заулыбался.

Усман спешит расстаться, подводит коня к камню, чтобы сесть в седло. Если бы у него было обычное настроение, он бы лихо заломил папаху и ловко вскочил бы на коня.

— Нет, почему же… было время — любил. Прекрасное это время, — говорит директор, поднимая ногу коня и проверяя подковы. — Давно подковывали?

— Совсем недавно.

— А почему ты нас не приглашаешь на чабанский куш?

— Да вы же не поедете. — Забегали у Усмана быстрые и любопытные глаза.

— А вдруг мы соскучились по чабанскому хинкалу?

— Тогда поехали! — со значением и готовностью сказал Усман.

— Поехали на стоянку чабанов, а, Мубарак? Чего слепой хотел? Два зрячих глаза. Или ты уже по дому соскучился? — спрашивает у меня Ражбадин. — Все равно день потерян… а? — будто упрашивал он меня. И я не мог отказаться.

— Конечно, поехали, — кивнул обрадованный Усман и весело взмахнул над головой кнутом, направив коня влево от шоссейной дороги через альпийский луг в местность, называемую шатер Аббаса. Конь его рванул с места, да так, что искры брызнули из-под копыт.

— Надо помочь ему приобрести машину, а то для него лошадей в табуне не хватит, — и, обернувшись с переднего сиденья, он спросил меня: — А ты не знаешь, почему Али-Булат отказал сватам Усмана?

И я объяснил все, как сказал сам Али-Булат, что он хочет, чтобы Асият училась и стала врачом. Боюсь показаться смешным, почтенные, но имя этой девушки теперь звучит для меня олицетворением той красоты, воссоздать которую пытались живописцы всех времен. Стоят вот перед глазами ее освещенные солнцем обнаженные гладкие плечи, бедра, спина с застывшими каплями росы, как на щечках персика летним утром.

— Хитер Али-Булат, ох, хитер!.. — проговорил Ражбадин, напряженно размышляя над тем, что я сказал.

— По-моему, не отец хитер, а она хитра.

— Нет, неволить дочь он не вправе. И что же она? — сказал директор с явной досадой. — Неужели неверна своему слову? А я ей поверил, она так искренне и душевно говорила…

— Своенравная она…

— Все равно, хорошая будет пара — Усман и Асият, — сказал он, подправляя усы, из-под которых проскользнула лукавая улыбка.

Я понял его, да, да, он не договорил, но я догадался о том, что за мысль осенила его. Он как бы сказал себе: «А я постараюсь, чтоб они поженились, пусть тогда Али-Булат попробует настоять на своем».

— Эх, мне бы их годы с моим вот нынешним опытом, горы бы перевернул. Да, жизнь не танец — назад, к сожалению, не станцуешь.

А Абду-Рашид молча рванул машину и поехал по еле заметной в траве колее в ту сторону, куда ускакал джигит Усман, видимо, поспешил предупредить чабанов о том, что к ним едет уважаемый гость — директор. То там, то здесь, то белыми, то черными пятнами плывут по альпийскому лугу, как тени облаков, отары овец, эхом отдаются в горах окрики чабанов. И окрики чабанов не такие, как встарь. В старое время, например, они кричали, вкладывая в смысл слова весь свой гнев, все проклятья, адресуя их бекам и князьям, хозяевам отар: «Да чтоб околел ваш хозяин, да чтоб лопнуть вам до того, как коснется кинжал, да чтоб вы подохли!». А ныне, размахивая ярлыгой над головой, чабаны говорят: «Эге-гей, да сохранитесь вы на славу, да чтоб приумножиться вам, да здравыми вам быть! Эге-гей, не туда, куда вы в кусты, здесь же трава сочнее! Эй, козел рогатый, ты что о себе думаешь, об отаре не думаешь, тебе бы листочков ивовых, я знаю, а овцам-то они ни к чему… Ты понял меня, рогатый?.. Вернись, поворачивай, нельзя только о себе и о своих вкусах думать!..»

Мы вброд проехали речку.

Еще издали нас заметили огромные лохматые собаки-волкодавы и с хриплым лаем всей сворой бросились нам навстречу. Многие собаки в горах уже привыкли к машинам, а вот свирепые чабанские псы не признают никакой техники.

Куш — это стоянка чабанов. Давно к лучшему изменился быт чабанов, не видны здесь, как раньше, убогие шалаши и войлочные бурки, накинутые на воткнутые в землю палки. Стоят две поменьше, для старших чабанов, и две большие — для остальных — современные палатки, какие бывают у туристов. Одни из них выцветшие, а другие почти новые, с синим тентом и оранжевыми боками. Палатки эти утеплены и с окошками, в них уютно и тепло: раскладушки, чистая постель, переносной телевизор, транзисторы, до которых чабаны дотрагиваются не так уж часто. За день они так устают, что хочется поскорее раздеться, растянуться и выспаться вдоволь. А это им удается в случае, если за ночь не происходит ничего непредвиденного. А то ведь нередко бывает: то волки нападут, то пойдет ливень, то молния ударит рядом в какое-нибудь дерево, и сорвется испуганная отара. Трудна чабанская доля, но зато привычная. Из рода в род с давних времен передается эта профессия, и недаром чабаны говорят: «Все равно когда-нибудь в каждом потомке нашем заговорит наша чабанская кровь».

Раньше я этого не понимал, но когда несколько наших учителей оставили педагогическую работу и взяли в руки ярлыги, я понял, что в них заговорила кровь предков. Кроме крови предков, конечно, и желание подзаработать — материальная заинтересованность пока что немаловажная деталь в жизни. И вот все чаще и чаще появляются чабаны с дипломами о высшем образовании, и глядишь: через два-три года этот чабан разъезжает на собственной машине и совершает с семьей поездки в самые лучшие курортные места, останавливаясь в автокемпингах, о которых я и понятия не имею.

У большой полинявшей палатки стоят две арбы, торчащими дышлами напоминая зенитки, что были установлены неподалеку отсюда в годы войны. Поодаль — сколоченная из досок кормушка для собак, с таким усердием оберегающих и чабанов и отары. А вокруг палатки разбросаны всякие пожитки животноводческой бригады. Здесь две бригады. Хала-Букун — это значит старший чабан, он же и бригадир. Али-Булат, отец Асият, и Сирхан, отец Усмана, — оба старшие чабаны. У первого овец в отарах больше тысячи, а у второго — более девятисот. И эти две бригады почти всегда бывают вместе: и на зимовье в Ногайских степях, и здесь, на летних пастбищах. У Али-Булата в бригаде пять чабанов, а у Сирхана, хотя у него меньше овец, — шесть. Бригады соревнуются как между собой, так и с другими бригадами.

Бригада Али-Булата сохранила от каждой сотни овцематок по сто семнадцать ягнят, тогда как бригада Сирхана от каждой сотни овцематок — по восемьдесят три ягненка. Зато настриг шерсти вторая бригада дала почти вдвое больше. Почему? Потому что Сирхан сторонник раннего окота овец. Такие ягнята быстро набирают в весе, и их можно стричь, а ягнята в бригаде Али-Булата ко времени стрижки бывают еще очень малы. Каждый сторонник своего метода, каждый защищает свои способы.

Метод Сирхана считается прогрессивным, новым, тогда как метод Али-Булата старый и испытанный, и Али-Булат выставляет всегда один аргумент: «При раннем окоте ни у одной овцы не бывает двойняшек, нужно больше ухода и больше дефицитного корма». На что Сирхан отвечает: «Надо думать о доходе, доход с шерсти больше».

А шерсть сейчас в цене. Метод этот в овцеводстве нашем считается новым, а все новое, прогрессивное поначалу всегда встречает на своем пути препятствия. «И от кого, от Али-Булата, который меня обвинял и назвал «консерватором», я такого не ожидал», — бывает, ворчит Сирхан.

Усман, отпустив лошадь, возился с собакой, раненной в схватке с волками. Пса держал, помогая ему, отец его Сирхан. А Али-Булат с другим чабаном спускался с косогора к стоянке. Шел он, переваливаясь с ноги на ногу. По походке тяжелой и неровной легко можно было узнать его.

В это время мы обратили внимание на овцу, которая кружилась на одном месте, точь-в-точь как котенок, который хочет поймать свой хвост.

— Что с ней? — заинтересовался я.

— Не жилец более она, — говорит, поравнявшись с нами, Али-Булат. — Вертячка, болезнь такая есть.

— И нельзя излечить?

— Можно, — смеется Ражбадин, — только хирургическим путем. А кто будет оперировать овцу? Лучшая операция — это зарезать.

— Давненько ты, директор, не удостаивал нас чести своим посещением… — говорит Али-Булат после якши-куш — приветствий и рукопожатий.

— Иных забот больше стало. А у вас, я знаю, дела идут хорошо… — со значением говорил Усатый Ражбадин, — овцы целы, волки дерутся с собаками… ветврач вам нужен только для того, чтобы лечить собак. По-моему, все в порядке!

— В порядке ли?.. — замечает Сирхан. — Травы сочной в этом году мало, вот овцы и не набирают веса. В такое время в прошлом году ягнята уже были как бараны, а теперь… вон гляди… — жира совсем нет. — Сирхан показывал на освежеванного ягненка.

— Да, твоя правда, Сирхан, но я молился, чтоб дождей было мало, и бог услышал мои молитвы.

— Ты что же это, директор, сам себе враг?

— Нет, не враг. За мной еще стройка большая. Молился, чтоб строителям сопутствовала хорошая погода, и теперь выходит, что упустил из виду, что она отразится на травостое… Не только это, ведь из-за засушливого лета и колорадский жук одолевает нас. Вот такой, выходит, баклажан.

— Ты лучше поверни свои молитвы в нашу сторону, директор, — замечает Али-Булат, разворачивая на траве большую цветастую клеенку.

— Как же я поверну свои молитвы в вашу сторону, если вы мне палки в колеса ставите? — придирчиво заявляет директор, вызвав у чабанов явное недоумение и даже досаду.

— Нет, неправда, Ражбадин, если есть тебе поддержка в совхозе, так это мы… — твердо говорит Али-Булат. — Во всех отношениях. Разве не так, Сирхан?

— Так, так… — поддерживает Сирхан друга.

— Что-то не вижу…

— Как не видишь? По доходам считай, директор, по доходам: план по шерсти выполнили, поголовье ягнят увеличили…

— А вот инициативу, проявленную молодежью, хотите погубить.

Теперь мне стало ясно, в чем директор хочет упрекнуть животноводов.

— Какую это такую инициативу? — с тревогой смотрит Али-Булат на Ражбадина.

— От кого угодно я мог ожидать такое, но не от тебя, Али-Булат!

— Не понимаю, о чем ты? — настораживается отец Асият и, как бы ища поддержку, оглядывается в сторону чабанов.

— Одно делаем, другое губим, так, что ли, получается?.. — поглощенный созерцанием окружающего прекрасного мира, растягивается на траве Усатый Ражбадин. — Хорошо здесь у вас! Прекрасно, слов нет, завидно.

— Что, чабанская кровь заговорила? — сочувственно покосился Сирхан.

— Клянусь, завидую. На лоне природы всю жизнь, без нервотрепки, вдали от начальства, что еще человеку нужно?.. — искренне говорил Ражбадин, и я верю ему. — Да вы полюбуйтесь, сам воздух здесь кажется окрашен лучами в золотой цвет, правда, припекает немного, наверное, к дождю…

— Ты скажи нам ясно, туман не напускай… — Али-Булат хочет вернуть директора к начатому разговору, — что это за инициатива, которую будто бы губят чабаны?

— Дочь твоя, Али-Булат, проявила инициативу, призвала всех выпускников остаться работать в селе, а ты… Нет, не думал я, что такое сделаешь. И такого парня, как Усман, обидел… Клянусь, я ехал сюда и думал, увижу свалку. Сирхан, не снеся такого оскорбления, набросился на тебя, и ты отбиваешься. Ха-ха-ха! Приехал разнять вас, а вы как ни в чем не бывало пасете рядом своих овец, тогда как весь аул теряется в догадках.

Усман был занят собакой и не слышал, о чем ведут речь старшие.

— А это наше личное дело, Ражбадин! Да, да, личное, — хмуро отвечает Али-Булат, подправляя огонь под чабанским котлом, что висит на треножнике.

— Нет, это государственное дело, — переворачивается на траве Ражбадин, — комсомолка Асият это поняла, а вы…

— Ты что, приехал нас рассорить? — расстегивая ворот рубашки, присаживается Сирхан. — Если хочешь знать, директор, это я настаиваю на том, чтоб невестка моя была достойной моего сына, пусть продолжит учебу, окончит институт и тогда, пожалуйста, спляшем на свадьбе.

— Ах, вон как?!

— Вот так…

— А что подумают люди? Или до этого вам дела нет? Асият выступила, призвала других, зажгла их, а сама… получается так, как если бы я, командир, поднял солдат в атаку, послал их под пули, а сам ушел в штаб пить чай? Разве не так, ну что носы повесили?.. Не любите критику? Что, раздумали меня хинкалом угощать? — Веселым, оживленным сделался директор, будто попал в свою стихию. — Учтите, старики, река не должна менять свое русло.

— Хинкал сейчас будет готов, уже кипит, — кричит дежурный чабан, в обязанности которого вменяется готовить обед для остальных.

— В пяти местах мясо пережевано, на боку рана особо опасная. Вряд ли выживет, — с сожалением говорит Усман и устало валится рядом с нами на траву.

— А ты на то и врач, чтоб она выжила. Самая лучшая собака в отаре. Ты что, — метнул Сирхан недовольный взгляд в сторону сына. — Ты меня не возмущай, сын. Вы думаете, это я стерегу свою отару? Нет. Это она, моя верная собака, все делает за меня. Я даже не знаю, как благодарить ее. Без слов она меня понимает, сядет и смотрит на меня, ловит мой взгляд. И вот стоит мне подумать, как бы вон ту или другую часть отары повернуть, чтоб она не вошла в кусты рододендрона — они отравляют ягнят, — как тут же мой Ятим подбежит и повернет овец. Умная собака. Нет, не собака, а лучший друг… — Вдруг мой слух был обласкан ровной, плавной, без задоринки, сладкой речью, я с удовольствием слушал речь Сирхана. — Было это года четыре тому назад. Помню, мне стало плохо на пастбище. И меня отвезли на машине. Так Ятим следом за машиной бежал до самой больницы. Я об этом и не знал, только утром услышал я, как у окна палаты, где я лежал, скулит зверь. Выглянул, открыл окно и увидел своего Ятима. И собака увидела меня. Нет, вы себе представить не можете мою и ее радость, когда мы увидели друг друга. Человек так не может радоваться, нет. Ятим и залаял, и на задние лапы встал, и подбежал, демонстрируя передо мной свою ловкость и быстроту, и на стену бросился… Я вызвал няньку и попросил, чтобы она принесла немного костей и мяса. Так вот этот самый Ятим пятнадцать дней от моего окна не отходил, пока я не выписался. А вы говорите, собака, — продолжал Сирхан. — Иная собака умнее человека и вернее, да, да, с кем угодно, с ученым могу поспорить и доказать это… — заключил свой рассказ Сирхан и еще раз твердо повелел сыну: — Ты обязан спасти эту собаку. Когда я буду умирать, делай что хочешь, но сейчас собаку — друга моего — спаси!

— Ну что ты на него набросился? Сын твой достоин вежливого к нему обращения, — замечает директор.

Али-Булат после упреков Ражбадина как-то сник и молчал, возился у котла, снимая деревянной ложкой навар, не желая, видимо, показывать своего раздражения.

— Достоин или не достоин, мне лучше знать, я отец, — срывающимся голосом возразил Сирхан.

— Да, ты отец. Но не справедливый к сыну отец.

— Как? — заволновался Сирхан. — Что это сегодня с нашим директором, чего он хочет?

— Ничего. Ты дал обещание, что если Усман после института вернется в аул, купить машину?

— Иди, шашлык готовь! — прикрикнул Сирхан на сына. — Зачем ему машина? Водить он не умеет. Наделает бед.

Вдруг, как это обычно бывает в горах, небо будто растрескалось, прокатился грохот, отзываясь в ущельях, будто кто-то на небе встряхнул огромные листы кровельного железа. Сверкнула ярче еще одна молния и ударила саблей о гранит скалы. На Усишинском перевале, там, где стоит наша ретрансляционная телевизионная вышка, потемнели клубящиеся тучи. Лохмотья облаков двинулись в нашу сторону. Подул порывистый ветер, зашумел в верхушках деревьев, волнами побежал по траве, сотни змей скользнули разом. Забили крупные капли дождя. Дождь под солнцем всегда приятен, вызывает радость, улыбку. Никто не сдвинулся с места — все ведь знают, что такой дождь, как правило, пощекочет немного и пройдет.

— А вы жаловались, что дождя нет, пожалуйста, все по заказу! — смеется Усатый Ражбадин.

— Не значит ли это, что ты к нам лицом повернулся? — с явным облегчением и мелькнувшей на губах улыбкой спрашивает Сирхан. В глубине души он все же, как отец, был доволен, что о его сыне так лестно отзывается директор. — Строительство твое никуда не денется, раз начато, то и конец будет.

— Друзья мои, поверьте, мне очень хочется и не терпится поскорее увидеть этот конец! — говорит, потирая руки, Ражбадин. Он ломает на колене чурек и аккуратно раскладывает куски на клеенке. Выложили мясо на большой деревянный поднос, от него пошел пар… Подали в отдельных тарелках хинкал — галушки из теста и отдельно приправу — чеснок с орехом. И все это под веселым, задорным дождем, освещенным солнцем.

Али-Булат достает из хурджина бутылку коньяка и ставит перед гостями. Сирхан выкатывает из палатки небольшой запотевший бочонок вина.

— Ты что это, Али-Булат, задобрить меня хочешь? — стал допытываться Ражбадин. — Надо полагать, что ты одумаешься насчет Асият?

Тучи на Усишинском перевале густеют и чернеют, и их прорезают ломаные стрелы молнии. И в зареве заметны полоски большого дождя, ринувшиеся на землю вместе с проникающими сквозь тучи лучами солнца. А здесь вот, где мы, изредка накрапывает. На камни падают большие капли и тут же высыхают. На западе холмы, горные вершины, обросшие редким лесом, просвечиваясь на солнце, походили на красные гребешки, а более кряжистые горы — на диковинных животных. С двух сторон до нас доходит шум воды. Эту местность, называемую шатром Аббаса, обтекают реки. Хоть ненадолго, но здесь настоящий отдых для человека. Отдых, дающий возможность подумать о жизни, что она все-таки прекрасна, несмотря на ее неустройство и трудности. Ты ощущаешь себя частицей всего того, что окружает тебя, ты словно сливаешься с природой. И как близка речь Сирхана ко всему, что ты видишь и чувствуешь вокруг. Как чиста, без примеси эта речь, — даже сложные вещи он выражает просто и ясно, и слушать его — огромное удовольствие. Будто где-то в пустыне сохранился уголок, прекрасный оазис с пальмами и голубым озером, похожим на бирюзу, вправленную в золотые зубцы. И будто этого оазиса не коснулись ни шум моторов, ни дым заводских труб, ни запах асфальта, ни выхлопные газы.

Говорил он так легко, будто брал эти слова с камней, с веточек, деревьев, срывал с трав, снимал с шума реки, с каплей дождя, брал у птиц. Не раз ловил себя на мысли, что я, учитель русского языка, завидую ему, его речи. И сожаление охватило меня от мысли, что Сирхан — это последний из могикан нашего родного языка.

Все молча принялись за еду. Мясо было очень вкусное, и я ел с удовольствием, ведь нечасто приходится учителям сидеть за такой трапезой. Теперь я понимаю, почему все чабаны бывают здоровые и краснощекие.

Ливень коснулся нас только краем. Дождевые тучи уползли к юго-востоку, в сторону Кайтага. И как все в природе прекрасно, омытая дождем земля будто нарядилась в новое платье. Какая чистота, как легко и свободно дышится! В воздухе смешался запах цветов и травы. Блестит всеми красками радуга — дух чистоты и красоты. Одним концом, кажется, она опирается здесь, где мы стоим, пораженные и удивленные, а другим — на противоположный склон, где отвесные скалы. Радугу у нас называют цветком здоровья.

Ароматным и очень вкусным был шашлык, приготовленный Усманом, хотя сам он, угощая нас все время, говорил: «Жаль мяса, без настроения я был, и не очень удачный получился шашлык».

Когда садились в машину, чтобы ехать в аул, Усатый Ражбадин разговорился с Али-Булатом.

— Не передумал?.. Упрямый ты человек, — говорит примирительно Ражбадин. Да, душа человека — темный лес. Кто может осветить его и разобраться в этих зарослях мыслей, намерений и желаний, если порой самому человеку бывает трудно разобраться в своих мыслях?

И мы отъехали. Закатное солнце над горами запылало ярким пламенем, стало похожим на медный поднос. Высоко в небе взлохмаченные облака были окрашены в багровый цвет. Ехали молча. Я вспомнил об одном случае и рассказал Ражбадину, и всю дорогу до аула он смеялся от души.

Дело в том, что однажды подходит старик-чабан на сельской вертолетной площадке, это у нас неподалеку от стройки, к летчику вертолета и спрашивает:

— Сынок, есть ли у тебя свободные места?

— Да, что-то сегодня мало народу, отец. Пять мест свободных.

— Стало быть, пять. Я сейчас, сынок, погоди немного, я сейчас…

Старик отходит и через некоторое время возвращается, подгоняя пять баранов. Подходит к летчику, отдает десять рублей и говорит:

— Вот деньги на пять мест, вот и пассажиры, сынок. Отвезешь, а там, в городе, встретят. Внуки придут, я их предупредил.

— Что ты, отец, я баранов не вожу.

— Сынок, — обращается старик, — разве же это бараны? Нет, сынок, бараны там в городе учатся, а эти экзамены сдавать едут.

— Ха-ха-ха, значит, экзамены сдавать едут, — с удовольствием вспоминал всю дорогу директор и смеялся.

Попрощались мы на сельской площади. Шофер Абду-Рашид передал мне узелок, в котором было что-то похожее на кувшин: «Чабаны всем положили по такому кувшину, — объяснил Абду-Рашид, — это берта!» Не зря заехали к чабанам, есть чем перед женой похвастаться, — обрадовался я, получив такой подарок.

НАДЕЖДА БЕЗ ДЕЙСТВИЯ — ДЕРЕВО БЕЗ ПЛОДОВ

Следующий день в моей жизни оказался еще более суматошным. После завтрака, расцеловав младшего Хасана и улыбнувшись жене, которая пожелала мне удачи, я вышел из дому и первым долгом направился к дому Труд-Хажи. Он живет неподалеку от школы и озера верхнего аула. Я не зашел к нему домой, откровенно скажу, не люблю ходить к людям, а вот когда ко мне приходят — бываю рад. Мне бывает неловко у чужих, места себе не нахожу, чувствую себя скованным и разговор мой не клеится. И соседям надоедаю тем, что их переспрашиваю: «А? что вы сказали? как? почему?» Из-за этого людям порой кажется, что я необщительный и замкнутый. Да и хозяек не люблю беспокоить, мужей-узурпаторов не люблю, когда они гоняют жен: «Это не так сделала, то не так». И чувствую себя очень виноватым, словно это я заставляю их мужей быть такими жестокими.

Труд-Хажи вышел без двадцати восемь, ровно в восемь у них на стройке начинается работа. Строительные работы ему хорошо знакомы, многие годы трудится он на стройках. Как я отметил про себя, сегодня у него был важный и неприступный вид — мне это сразу не понравилось.

— Мубарак, доброе утро. Почему не зашел, чайку бы попил, — сказал он, закуривая свою неизменную сигарету «Ту-134», другие он не курит. — Проклятое зелье, бросить никак не могу, если и это брошу, что тогда мне остается делать? Ты завтракал?

— Да, я дома поел, — по-приятельски говорю я. — Директор говорил — на бетономешалку можно устроиться…

— А ты знаешь, что это такое?

— Нет, не имею понятия.

— Еще три бетономешалки поставили, студентов надо обеспечить и бетоном, и раствором… Ой, что будет на стройке сегодня, кавардак, — говорит Труд-Хажи, задумавшись о чем-то своем. Вдруг он стал считать на пальцах: — Студенты едут — раз, все начальство ПМК едет — два, и министр…

Черт возьми, какое мне дело до их министра и начальства, зачем он мне это говорит? Что он, не понимает, о чем я говорю? Теперь стало мне ясно сетование людей: «Не дай бог обратиться с просьбой к начальству, простую справку получить невозможно без нервотрепки».

— Как же насчет работы, уважаемый Труд-Хажи?

— Как? Я разве могу что-нибудь решить? Вот когда я был начальником — решал… А теперь что, приехал «Ассаламуалейкум», даже лопаты, да что там лопаты, перчатки рабочим не могу выдать — все под ключом, а ключи у него. И, по-моему, у тебя ничего не выйдет, — с каким-то безразличием и равнодушием проговорил он.

— И что же ты мне посоветуешь? — сдерживаю себя, чтобы не взорваться. — Думаешь, не стоит просить начальника стройучастка?

— Почему же, попытайся. Попытка — не пытка. Ты же ничего не теряешь, — глупо разинув рот, уставился он на меня.

— Я теряю время и деньги, понимаешь ты?!.

— Какое время и какие деньги? У тебя же каникулы… — смеется Труд-Хажи, глядя в сторону холодными глазами, будто забавляясь моим негодованием.

Говорят, тот самый несчастный, кто в несчастье не стоек. И я сдерживаю себя, чтоб не сделаться еще более несчастным и жалким. И неужели ему приятно видеть меня перед собой таким беспомощным, просящим, умоляющим? Я напрягаюсь, я держу себя в кулаке, хотя мне неприятно, даже противно. И вот так, продолжая никчемный раздражительный разговор, мы с этим неузнаваемо изменившимся прорабом Труд-Хажи идем уже через строящийся новый поселок, мимо трех деревьев. Говорят, это отец, мать и дитя растут, сплетя свои ветви.

Зависть, обида, злоба — все смешалось в моей душе. Да, с завистью гляжу на тех, кто строит дома на новом месте. Что это со мной? Никогда ни к кому я раньше не испытывал такого чувства. Мы идем по уже ставшей заметной будущей улице.

И вдруг мы с Труд-Хажи уперлись в новый дом, весной еще его здесь не было. Он своим приветливым светлым видом отличался от всех строящихся домов. Фундамент дома до самого цоколя оштукатурен и отдавал синим оттенком. Дом двухэтажный, с широкими по всей солнечной стороне верандами. Крыша, видно, покрытая плитами, была плоской. В этом радующем глаз проекте были учтены архитектурные особенности горской застройки и в то же время дом компактен и аккуратен. Не этот ли дом, который наш директор якобы строит для себя? Не об этом ли доме столько разговоров в ауле? И я спрашиваю у прораба:

— А это что за дом?

— Да, хороший дом. Это образцовый дом. Вот такие дома должны были строить все в новом поселке, но разве переупрямишь этих ослов, которые возводят дома по дедовским проектам. Хочешь посмотреть?

— Если можно, с удовольствием, — говорю я и следую за ним в дом.

Светлая большая прихожая, здесь же лестничный марш на второй этаж. Дощатая лестница с перилами привлекла мое внимание. Понравилась мне она. Труд-Хажи демонстрировал передо мной все, открывая и закрывая двери. На первом этаже была просторная гостиная, детская, кухня, ванная и туалет, а на втором этаже спальни и кабинет. И все внутри оштукатурено, побелено, все как в городе. Никогда я не думал, что и в горах так можно строить. Особенно эти ровные белые углы и ровные стены комнат, чего не увидишь нигде в старых саклях, где все вкривь и вкось. «Вот, — подумал я, — дом, с которого можно скопировать проект, если, дай-то бог, предоставится возможность построить себе». Все комнаты светлые, внутреннее отопление, свет, просто одно удовольствие. И дурное мое настроение вдруг рассеялось после мысли, что кто-то из счастливых будет жить в этом доме.

— И сколько же такой дом стоит? — робко спрашиваю я.

— Что, хочешь купить? — смеется Труд-Хажи.

— Просто спрашиваю, откуда у меня столько сбережений…

— Не менее двадцати тысяч…

— Угу! Стоит, стоит… И Ражбадин строит его себе?

— Сплетни людские. Это, друг, образцовый дом, чтоб люди видели, как и какие следовало бы строить дома.

— Но кто-то же будет жить здесь?

— Конечно. Если кто выложит двадцать тысяч, пожалуйста, вселяйся и живи. Хотя, я слышал, директор хочет оставить его за совхозом, для приема почетных гостей.

Да, не дом, а мечта! И я, прежде чем покинуть его, остановился в прихожей, глядя на эту лестницу, и представил вдруг себе, что по ней поднимаются наверх мои дети, моя жена, и вдруг вижу, как младший мой неугомонный Хасан слетает с лестницы. «Осторожно, сынок, ушибся, что же ты!..» Оказывается, я произнес эти слова вслух, так что Труд-Хажи недоуменно посмотрел в мою сторону. И я покраснел. А вокруг дома место, где можно разбить палисадник, посадить деревья, развести цветы. Я не могу глаз оторвать от этого дома… И успокаиваю себя мыслью: хорошо, что есть такое, о чем можно помечтать, даже если это для тебя недосягаемая мечта. Кто-то же из сельчан будет жить в таком доме, пусть, пусть все живут, пусть у всех будут такие условия, может быть, тогда счастье такое и моей семье улыбнется.

Мы с Труд-Хажи выбираемся на дорогу, и мысли мои перебивает громкий разговор нашего участкового Абдурахмана со сторожем стройки Кужаком. Они говорили о каком-то злоумышленнике, который вчера ночью срубил большое грушевое дерево, что стояло на полянке неподалеку от дороги. Я удивился: не было даже следов, которые бы свидетельствовали о том, что когда-то здесь росло дерево, корни были выкорчеваны, все сравняли с землей. А груша росла здесь высокая, на ней всегда пела синица.

— Ты не мог не слышать! — хмурил лицо участковый. — Просто не хочешь признаться?

— А может быть, ты его выкорчевал, чтоб начать следственное дело? Ради того, чтобы выслужиться, ведь тебя чуть не сняли.

— Скажешь тоже… глупости.

— Деревья я не сторожу, полковник, для этого есть у нас лесник, — спокойно объясняет Кужак, почесывая по привычке затылок. — Скажешь, что спал? — В глазу у Кужака так и играет эта хитринка, то насмешливая, то добродушная, то настороженная. — Ты очень хочешь знать, кто этот злоумышленник, а?

— Хочу! — отвечает лейтенант Абдурахман. — А как же?

— Вот и подумай, кому мешало это дерево на этой вот прекрасной поляне? За этим местом многие охотились. Не догадываешься? На этом плато все участки уже распределены, а этот из-за злосчастного дерева оставался не распределенным, — загадочно говорил Кужак. — Понимаешь?

— Ничего не понимаю, — пожимает плечами Абдурахман. — Такое было дерево — одно украшение!..

— Я тебе толкую, а ты не понимаешь, — сердится теперь Кужак. — Неужели не ясно? Если ты хочешь узнать, кто этот злоумышленник, жди, пока не увидишь, кому достанется этот участок.

Рассуждения Кужака были логичными, но участковый Абдурахман, видимо, не хотел ждать, хотел сразу взять быка за рога, ведь ему предоставляется возможность проявить себя и оправдаться перед районным начальством, раскрыв такое таинственное преступление. Хотя, к сожалению, никто об этом ему не заявил, и нет у него документа, чтоб начать следствие…

— Что бы ни случилось — с меня спрашивают, — ворчит Кужак, обращаясь в нашу сторону, и разводит руками, — откуда мне знать, кто вырубил это дерево. Я где, а дерево — где? «Где Кура, а где мой дом?» Я не лесник, я сторож стройки… и отвечаю за все, что на участке.

— Хорошо, хорошо, только выручи меня… Напиши о случившемся в заявлении на мое имя, — просит участковый.

— Э, нет, полковник, ты меня в такие дела не впутывай. Попроси кого-нибудь другого, — встает Кужак, отряхивается и, хромая, ковыляет к нам, — стар я стал для таких дел. Вот Мубарак пусть тебе напишет, он-то и моложе меня, и грамотнее.

— А что, и напишу, — с готовностью заявляю я. — Дерево на самом деле было прекрасное.

Мы пошли в сторону строящегося комплекса. Да, захватывающее зрелище! Масштабы. Уже стоят готовые блоки, два коровника, на четыреста коров каждый, молочный блок, где уже устанавливается оборудование, родильное отделение, телятник, а дальше — там хранилище силоса, комбикорма, сенажа, навоза… В них будут размещены механизированные линии раздачи кормов, доения и удаления навоза. Стройка большая и перспективная. И те, которые раньше относились к затее Ражбадина скептически, нынче удивляются тому, что стройка развернулась не на шутку, и в душе своей радуются будущему…

— Правду сказать, и я не верил, что будет здесь все это, — говорит Труд-Хажи. — Стоящее дело затеял наш директор.

Животноводство на промышленной основе — это требование времени, и этому требованию подчиняет все интересы Усатый Ражбадин. Его инициативе и оказывается необходимая помощь!

— Здесь вот будут подсобные помещения для рабочих, там — торговый центр, пекарня, детсад, а здесь и холодильник… — объясняет мне Труд-Хажи, и в противном для меня сегодня голосе его даже чувствуется гордость.

На стройке шум, снуют машины, скрежещут краны, то там, то здесь сверкают огни сварок, суетятся строители. Гулко отдаются в земле удары пневматического молота. Кипит работа. И работать здесь большой артелью, коллективом живым и интересным — одно удовольствие, весело и споро идут дела.

Всему этому радуюсь и я. И желаю, чтобы поскорее был введен в эксплуатацию весь комплекс. Жизнь станет иной, надо, надо изменить ее. Большое будет облегчение для хозяек. Какая благодать! Не надо будет моей Патимат утром рано вставать, доить коров и выгонять их на окраину села в стадо и вечером ходить встречать, а если не вернется корова, идти искать, чтоб волки не загрызли. Не надо будет косить сено, готовить на зиму корм, не будет и пересудов из-за луговых участков. Так я думал, пока шел к конторе, у которой суетились слесари и сварщики, завершая приспособления в душевой для студентов. Внутренний голос говорил мне: «Куда ты идешь? Да не унижайся, черт с ним и с этой работой, ничего ведь у тебя не выйдет!». Но я все-таки упрямо шел и, постучавшись, вошел к начальнику стройучастка. Акраб стоял у окна спиной к двери и смотрел куда-то вдаль. Из окна видны были горы и коридор между ними, ущелье. В просвете между горами, там, далеко внизу — долина Таркама и море.

— Разрешите? — спросил я.

— Да-да, заходите, — обернулся Акраб. У него был вид чрезвычайно встревоженного человека. Лицо было помятое, будто провел он буйную ночь и у него болела голова, глаза были холодные, настороженные. — Ах, это вы!.. — выговорил он, усаживаясь за стол. Руки его дрожали, он не мог их успокоить. Схватил он в руки карандаши и стал их перебирать, кивая головой. — Садитесь, пожалуйста… Нехорошо получилось, нехорошо! Думаю, что ты меня поймешь, кажется, Мубарак тебя звать?..

— Да. Мубарак! — говорю я и чувствую в душе, что жалею этого человека.

— Ты поймешь меня, Мубарак, я ничего плохого для директора не хотел сделать и не сделаю… Послушай, там, в нашем главном объединении десятки работников, даже сотни, ведь у объединения нашего не один этот участок, таких много… — Я стал внимательно слушать его, не понимая, зачем он мне все это объясняет. — Никакого подлога я не хотел делать, понимаешь, я думал все те работы, что я указал в форме номер два, завершить в следующем месяце… А указал я их, как и просили меня, для выполнения плана, понимаешь? Будет выполнение — десятки людей получили бы премиальные. Я понимаю, конечно, это нарушение, но не такое уж, чтобы под суд отдавать?!

— Как под суд? — удивился я, об этом Усатый Ражбадин мне ничего не говорил. И тут же подумалось: «А что, он обо всем мне отчет должен давать, что ли?»

— Да, вчера, говорят, после приезда директор созвал людей в контору и там решили отдать меня под суд. И еще он там в объединении шум поднял. Начальник мне звонил ночью, возмущался, кричал на меня… Я это тебе только говорю, ведь я не за себя, ради людей… И я, видите ли, должен страдать, за что? За то, что хотел людям доброе сделать? Им легко говорить, а у меня семья, пятеро детей, самый старший… ты его видел…

— Да, хороший мальчик, — замечаю я, чтоб не казаться безучастным.

— Он, мальчик мой, всю дорогу спрашивал: «Почему дядя набросился на тебя?» Что я мог ему сказать?.. Как объяснить ему, что я плохо поступил, что дядя был прав? Не смог я ему этого сказать… и теперь в глаза ему не могу смотреть…

Акраб вынул платок, высморкался, отвернулся, и, по-моему, смахнул слезу. Да, он плакал, глаза стали красными. Потом достал из кармана бумажку и протянул мне:

— Будь она неладна, вот последняя копия, возьми, пожалуйста, и передай Ражбадину. Ты же ему близкий человек, правда же?..

— Как вам сказать?.. — Я взял у него бумажку и не знал, как ему объяснить, что я не такой уж близкий человек Ражбадину.

— Конечно, я знаю, после такого шума меня на работе не оставят. Но зачем же еще под суд? Ты передай ему эту бумажку, пожалуйста, у тебя, я знаю, доброе сердце, поговори с ним, пожалуйста, буду тебе всю жизнь благодарен, отговори его, пусть снимают, но до суда доводить дело не надо… Прошу тебя, ты человек уважаемый…

Я шел к нему со своей просьбой, а он ждет и нуждается в моем участии. Как тут быть? Разве я в силах чем-нибудь помочь этому человеку? Разве станет слушать меня этот Усатый Ражбадин? Да он же выставит меня за дверь и скажет: «Ты учитель в школе, а здесь нам не мешай работать, не лезь не в свои дела!» Точно так он и скажет…

— Я тебе верю, ты можешь мне помочь, пожалуйста, Мубарак, век не забуду!

— Разве послушается он меня?

— Он к тебе, по-моему, расположен. Пожалуйста, поговори с ним, зачем усложнять простые вещи, мы же можем остаться хорошими друзьями…

Мне было приятно слышать такое о себе и сознавать его веру в то, что я могу для него что-то сделать. И в это самое время врывается в кабинет его сын, радостный и возбужденный.

— Папа, папочка! Идем, посмотрим, как бодается ягненок, вот так я подставляю ладонь, а он как отступит назад, смешно скривит голову и кидается… Идем!

— Хорошо, сынок, хорошо.

— Идем же, папа! — Вдруг мальчик заметил меня и, конечно же, сразу вспомнив вчерашний случай, осекся, насупился и прижался к отцу.

— Я поговорю с ним, — говорю я и встаю, чтоб уйти, задержался на пороге, хотел сказать ему о своем деле, но передумал. — Я пойду к нему… — и выхожу. Я не мог больше выдержать взгляда этого мальчика, который будто хотел сказать: «Ну чего вы все пристали к моему отцу, оставьте его, он же мой папа, мой любимый и самый, самый дорогой на всем свете. Это он меня взял с собой на стройку и купил мне ягненка…».

— Я пойду к нему, — прозвучало у меня решительно, как желание, вернее, уверенность в том, что я смогу ему помочь. Но когда я вышел на улицу, этой уверенности во мне уже не было.

Да, решительности во всех делах Ражбадину не занимать. Вчера, после приезда, он успел, оказывается, собрать дирекцию совхоза и доложить обо всем, что случилось. Доводить дело до конца — это удел сильных и мужественных людей. У конторы совхоза встретился мне шофер Абду-Рашид, он готовил машину, чтобы ехать в райцентр. И я, доверившись ему, рассказал о встрече с начальником стройучастка и о его просьбе.

— Нет, что вы… — замахал руками Абду-Рашид, — дело уже решенное. Вон заявление в суд на машинке перепечатывают, я и жду, чтобы его отвезти в суд.

— Думаешь, не отступит?

— Конечно нет. Понимаешь, этого Акраба уличали во многом и раньше, ты его слезам не верь, это маска. Ему и особенно этому толстяку. Ты знаешь, о ком я говорю, наш директор ему поперек горла. Это их козни вокруг него. Думаешь, эти жалобы, анонимки — случайность, нет. Это они, по их наущению… Давно они хотят убрать нашего директора, но… пока силенок мало. Не верь крокодиловым слезам… Один пиленый камень частник покупает здесь за рубль, понимаешь, а одна машина — это сто пятьдесят или двести камней, вернее, рублей. И его самосвалы совершали левые рейсы. Наш участковый засек это дело и вцепился крепко, протокол составил, а Ражбадину это и надо было…

— По-моему, этот Акраб искренне раскаивается в случившемся, — говорю я, не проникнув глубоко в то, что скороговоркой объяснил мне шофер.

— Такая натура. А сколько раз списаны там эти строительные щиты? Их ремонтируют, а под предлогом, что надо изготовить новые щиты, получают лесоматериал и перепродают. Так что, Мубарак, ты лучше не вмешивайся в это дело. Тем более, что Ражбадин сегодня не в лучшем настроении. Такой вот баклажан и получается. Ты знаешь, кто у него?

— Мне-то какое дело, кто бы ни был, — говорю я безразлично.

— Хафиз срочно приехал, к нему.

Потом мне стал известен состоявшийся между ними разговор. Узнав о задержании двух машин с пиленым камнем, Хафиз тотчас же, оказывается, выехал сюда. Ражбадин говорил с ним, с трудом сдерживая себя, чтоб не взорваться.

— Прошу тебя, не доводи дело до суда, — просил Хафиз, да, да, по-настоящему просил, а не требовал.

— Мы одни с тобой, Хафиз, и послушай, что я тебе скажу. Неприглядные дела острием проступают в твоем хозяйстве, Хафиз, — подчеркнуто холодно произносит Ражбадин.

— А ты не вмешивайся в мои дела.

— Твои люди занимаются подлогом, обманом, списыванием и реализацией дефицитных стройматериалов!

— Об этом дай мне знать.

— Я подаю в суд, милиция расследовала это дело. Вот такие дела, уважаемый Хафиз.

— Ты же можешь не доводить это до суда, можешь при желании.

— Нет у меня желания покрывать преступников. Простите, у меня много дел… — Так Ражбадин расстался с Хафизом. А на душе у директора остался горький осадок огорчения и разочарования. Никогда так не унижавшийся ни перед кем Хафиз кипел в ярости, чувствуя, какая гроза может разразиться над его головой.

— Тогда вот что, Абду-Рашид, передай директору вот эту бумажку, — протягиваю я шоферу бумажку, которую просил передать Акраб. Разве в этих обстоятельствах я мог чем-нибудь помочь Акрабу? И вообще, следует ли это делать? Да, поистине человеческая душа — темный лес, не сразу узнаешь, какие там звери воют и что за птица в дупле сидит.

— А что за бумажка? Ах, да. Учуял волк, чью овцу съел! Хорошо, передам.

— Но при чем же здесь дети? — вдруг вырвалось у меня. — У него пятеро детей… — И перед глазами моими стоит этот мальчик — сын Акраба.

— Что ты сказал?

Оказывается, то, о чем я думал, выговорил вслух. Почему-то, почтенные, не хотелось мне верить, что этот «Ассаламуалейкум» такой ничтожный и что наш директор такой жестокий человек. На душе стало неприятно. Но перед глазами моими стоит все тот же мальчик, любящий отца. Это просто во мне говорит учитель. Хотел отмахнуться от всего, собрать в голове этот мусор и выбросить на свалку. Но мысли о стройке, о той задумке нашего директора, которая прямо на глазах осуществляется, о новом поселке, о будущем все преследовали меня.

С неприятным осадком на душе вернулся домой: злой на себя и на других. И встречает меня жена, на веранде купавшая детей, со словами:

— Вот и папа наш вернулся с работы.

— Какая там работа?!. — говорю я сердито.

— Что, не устроился? — растерянно глядит она на меня, — а я всем соседкам рассказала, что ты на строительстве работаешь, что ты заработаешь четыреста рублей, что мы купим телевизор…

— Кто тебя просил?! Уже растрезвонила всем… Зачем?! — накричал я на жену, будто она была во всем виновата. Эх, при чем она-то здесь? Надо на ком-то выместить зло, вот и…

— Ты же сказал, иду на работу… — как-то виновато взглянула на меня Патимат.

— Сказал, и обязательно надо всем рассказывать. Не язык, а порванный мешок проса, — хлопнул я дверью и пошел к себе, сбросил пиджак, ботинки и лег на кровать. Внутри у меня все кипело. Я прикусил палец и повторил про себя: «Сабур, сабур — терпение, терпение. Эй, Мубарак, что с тобой, смотри, не расслабляй узду».

— Не шумите, папа сердится… — донесся до меня голос жены. — Кому говорю? Эй, Зейнаб, не бей Ражаба, Мана, чайник поставь на печку, Фарида, иди, доченька, полей воду, мы сейчас Хасанчика будем купать. Правда же? Вот так, снимем трусишки… Ну-ка, вода не очень горячая? Хорошая. Ражаб, куда ты утащил мыло, дай сюда…

Завела свой патефон. Чтоб не слушать ее, я укрыл голову подушками и вскоре, оказывается, заснул. Просыпаюсь, жена меня прикрыла шалью. Рядом, положив голову на мою руку, спит младший со шрамом на лбу — его забодал соседский бычок. А бычка того, приняв за медведя, я убил и стоимость бычка отдал соседке, а мясо мы съели, вот вам и сказка!

У ног моих заснула Мана, на полу спали остальные, и жена сиротливо прикорнула у камина. Глубокая досада и чувство вины охватили меня, глядя на жену. Тоже, нашел, на ком вертеть жернова. При чем тут она в твоих неудачах? Да если трезво задуматься о том, что происходит с тобой, эти встречи, эти поездки и тревоги, и волнения — ты же их искал. Чего же ты? Смотрю в окно. Там день, солнце. Кусок синего неба. Пробиваясь сквозь занавески, солнечные лучи играли на ковре, и цветы, казалось, оживали на нем. Слышу разговор людей с улицы и какую-то приглушенную музыку. Работал чей-то приемник. Посмотрел на часы — не было еще двенадцати. Как-то тоскливо сжалось сердце, и подумалось мне, дураку: «Зачем я сам себе делаю жизнь грустной и омрачаю семье радостный день? Чего мне не хватает, чтобы быть выше всего этого, мужчина я или нет? Ну, чем виновата моя Патимат? Зла никакого она не сделала, наоборот, своей радостью, правда, преждевременно поделилась с соседками. Ну и что же». Я тихо встал, стараясь не разбудить жену, но она, видимо, спала чутко, встряхнулась и сонно пробормотала:

— Ты, наверное, очень устал? Ты стонал что-то, муж мой.

И черт дернул меня ее расстраивать. Посмотрите на нее, лицо у нее по-детски безвинное и чистое. Радоваться, дурак, тебе надо тому, что она, это дитя природы, твоя жена и душа ее родная и близкая тебе, говорю я себе. После сна я ощутил в себе прилив бодрости, стал чувствовать себя лучше и мыслил трезво и спокойно.

— Пустяки, жена, я проголодался, — подошел я к ней и ласково погладил ее плечи. Она поддалась моей ласке, горячо прижалась ко мне, щекою к щеке…

Настроение само собой улучшилось.

— Ты проспи меня.

— Да ну, что там…

— Вот и хорошо, вот и хорошо, давай есть…

— Обед давно готов, будить не решалась. Хасанчик все «к папе хочу, к папе хочу», и лег с тобой, бормотал, говорил он с тобой о чем-то и заснул.

— Пообедаем и всей семьей пойдем погуляем.

— И я? — нежно и ласково посмотрела на меня жена, и так прозвучал ее голос, будто это был не ее голос, а кто-то из детей меня спрашивал. Я даже оглянулся.

— Конечно, надевай самое лучшее свое платье и накидку, — восклицаю я счастливо. Зачем делать печальным светлый день? В твоей, человек, воле сделать радостным день для себя и для близких. Внушайте, люди, добродетель.

К ВОДОПАДУ ЗОВЕТ ДУША

Вышел я на веранду, умылся холодной водой. К после обеда вполне созрел для прогулки с семьей. И как только мать сказала, что с папой все пойдем гулять к лесу, дети бросили свои занятия и игры. Умылись они кто как, покушали, а мать для детей еще и еду с собой захватила, и мы вышли. Даже не помню, гулял ли я когда-нибудь с семьей, наверное, нет. Так же, как и другие, ибо это вроде бы и не принято было. Душа моя наполнялась сейчас чувством преисполненного долга. Хасанчик, держась за руку, ковылял со мной и о чем-то ворковал, впереди бежали Фарида и Ражаб, а Зейнаб и Мана были с мамой. Встретившаяся в узком переулке Ашура спрашивает:

— Кого это вы встречать собрались всей семьей?

— Никого… — отвечает Патимат.

— И куда же вы собрались, в гости?

— Нет, на прогулку.

— Как, просто гулять? — удивилась жена Хаттайла Абакара. В ее сознании не вмещалось такое, как это можно среди бела дня всей семьей выйти погулять? Такое в нашем ауле — редкость, В ее голосе выражение удивления смешивалось с какой-то даже завистью.

— Да, просто гулять, — гордо сказала моя жена, даже с каким-то подчеркнутым превосходством, словно желая еще добавить: «Да, мы всегда так гуляем».

Да, и поныне жителям моего аула кажется, что прогулка с семьей — это что-то предосудительное, они считают это пустым и ненужным времяпрепровождением. Редко кто, носящий папаху, позволит себе такое.

И шумной, веселой гурьбой мы вышли к озеру, что за аулом. Старый аул за последние годы так разросся, что уже несколько домов окнами смотрят в озеро. Хасанчик попросил, чтобы я его посадил на плечи, что я и сделал, и над головой моей он взмахивал ручонкой и будто подгоняя лошадку плетью, приговаривал: «Гей, гей, гей, да чтоб ты здоровым был, гей, мой конь!». И мы остановились на опушке Подозерного леса, там, где бывает земляника, клубника, малина, крыжовник. Быть может, созрело уже что-нибудь?

— Идите собирать ягоды! — сказала мать детям, и они разбежались, разбрелись в зарослях так, что заросли вскоре зазвенели смехом и криком радостных детей. Жена моя украдкой посмотрела на меня, и я перехватил этот взгляд. Нежное и гладкое у моей жены лицо, даже очень привлекательное, а то, что кожа вокруг глаз немного в морщинках от забот и тревог, — так это не в счет, тем более, что это обретено за время нашей совместной нелегкой жизни.

И вдруг вскочил я, схватил ее за руку и побежал с ней вниз по склону, легко преодолевая извилистую тропу. — «Ой, ой, что ты делаешь, сумасшедший, отпусти!» — завизжала она. Я поднял ее на руки. Она обвила руками мою шею и склонила мне на плечо голову. И я не спеша понес ее.

— Куда ты меня несешь?

— К водопаду, — резко отвечаю я.

— Зачем?

Я думал, что она и без слов поймет мое желание, и потому слово «зачем?» прозвучало как лишнее. Я споткнулся, упал с ней вместе, и мы покатились по траве. Она звонко рассмеялась, наклонилась ко мне и робко поцеловала меня. Мы оба уловили одновременно усиленное биение наших сердец. И волнения наши передались друг другу. Под платьем я ощутил ее теплое, нежное тело, груди…

— Ты не ушибся? — прошептала она.

— Нет.

— Ой, жарко, — расстегнула она ворот платья.

Оставив детей там, наверху, мы спустились в ущелье. С трудом преодолели на косогоре густые заросли, прошли бурелом и лопухи и оказались у водопада. Хорошее свойство водопада в том, что его шум захватывает, обвораживает, очищает мысли. Так мне, во всяком случае, кажется.

— Я хочу, чтоб ты искупалась вот под этим водопадом. — И я вдруг ловлю себя на мысли: не заговорила ли во мне вековая, неутоленная жажда предков моих, от которых вера и невежество, суеверие и предрассудки прятали нагую человеческую красоту, запрещая даже живописать ее.

— А я никогда не купалась здесь, нет-нет, что ты, ни за что.

— Почему?

— Стыдно.

— Кого? Никого же нет.

— А ты, а эти скалы, а небо синее, — запрыгала на месте жена моя, весело, по-детски выбрасывая руки и показывая на все вокруг, — а солнце, а эти деревья, ветки? А сама вода? — подставила она ладони под воду, — Ой, холодная!

— Ты любишь меня? — прошептали мои губы.

— Люблю, люблю! — проговорила она, черпнула в ладони воду, намереваясь обрызгать меня, я отбежал. «Люблю», — забилось, зазвенело будто в ущелье это слово, отдаваясь в скалах, передаваясь от дерева к дереву и, будто не вместившись в целом ущелье, оно взлетело вверх, в небо, и сверкнуло ярким бирюзовым светом.

Очнувшись от далекого и тревожного зова детей, взбежали мы на косогор, откуда они могли нас увидеть. Увидев нас, они радостно замахали ручонками. И мы вскоре присоединились к ним. Отсюда как на ладони видно было плато, на котором развернулась наша стройка.

— Мама, мамочка, вот я нашла, это тебе, — подбегает Фарида, неся на ладони ярко-красную ягоду.

— Спасибо, доченька, иди и папе найди.

— А куда вы от нас пропали? — хмурый выбрался из кустов Хасанчик.

— Мы не пропали, мы были здесь.

— Ой, ты весь поцарапался, — кинулась жена к нему.

— Там же колючки, они царапаются.

— Проголодался?

— Нет еще.

— А что это там, около стройки народу много собралось? — вдруг поворачивается ко мне жена, — какие-то транспаранты, пионеры…

— Где? — приподнимаюсь я. — А-а, студенческий строительный отряд приехал. Поэтому все начальство было занято, — говорю я ей, как бы желая оправдать перед ней свое скверное настроение, связанное с работой, которую обещали мне дать.

У строящегося комплекса на площадке стояли украшенные транспарантами три больших автобуса. Они привезли багратионцев — бойцов стройотряда. Их встречали и строители, и сельчане. Надо было и мне быть сейчас там.

И гуляли мы в Подозерном лесу до самого вечера, до закатного красного солнышка, которое окрасило склоны в розоватые тона, и этот матовый цвет будто лежал слоем стекла, оттеняя овраги, ущелья. Солнце медленно скатывалось за горы. Гуляли мы до тех пор, пока не поравнялось с нами возвращающееся в село стадо. И в стаде дети узнали наших коров и бычка. Патимат крикнула: «Баш, баш, баш!» И коровы на самом деле откликнулись радостным мычанием: «Ум-м-му!» И подошли к ней, а за ними, задрав хвост, примчался и наш однорогий бычок. «Вот и вся наша семья теперь собралась вместе», — подумалось мне, и я встал с травы, где было так хорошо лежать. И вдруг я поймал себя на мысли, что сделал одно-доброе дело и что день зря не пропал, и тут же подумал: «Но тот ли я человек, который большего в жизни ничего не может достичь и пытается утешить себя тем малым, что удается сделать. И малое важно, важно, важно…» — повторяю я про себя, не желая уронить себя в своих же глазах.

Глава пятая