Они увидели себя, край колодца и светлеющее небо.
Дрожа всем телом, они ждали. Ждали долго.
И вдруг — о нет, это слишком ужасно! — вдруг над их отражениями в воде появилась огромная голова.
Голова принадлежала хемулю!
Злому и уродливому хемулю в полицейской фуражке!
Нагнувшись, чтобы сорвать последний, девятый цветок, Муми-тролль услышал душераздирающий крик. Он подпрыгнул, мигом развернулся и увидел большого хемуля, который в одной лапе держал Снорочку, а в другой — Филифьонку и потрясал ими в воздухе.
— Я посажу вас в тюрьму! — кричал хемуль. — Поджигатели морровы! Что, скажете, не вы сорвали и сожгли все таблички? Не вы?
Но они, разумеется, ничего не могли сказать в своё оправдание, потому что дали обет не говорить ни слова.
Глава восьмаяО том, как писали пьесу
Ах, знала бы Муми-мама, проснувшись в тот праздничный день, что её сын угодил за решётку! Знала бы дочь Мюмлы, что её младшая сестра спит в шалаше Снусмумрика, свернувшись в мотке ангорской шерсти!
Ни Муми-мама, ни дочь Мюмлы ничегошеньки не знали, но надеялись на лучшее. Ведь они столько раз попадали в странные и запутанные истории, которые никому из их знакомых даже не снились, однако всё всегда кончалось благополучно.
— Малышка Мю вполне может о себе позаботиться, — сказала дочь Мюмлы. — Я больше беспокоюсь за тех, кто ей встретится!
Муми-мама посмотрела на улицу. Шёл дождь.
«Лишь бы они не простудились», — подумала она и осторожно села в кровати.
Осторожность приходилось соблюдать во всём: после посадки на мель дом так накренился, что Муми-папа даже приколотил мебель к полу. Особенно неудобно было сидеть за столом: тарелки то и дело съезжали на пол, а когда их прибивали гвоздями — раскалывались. Все чувствовали себя альпинистами в бесконечном горном походе. По комнате перемещались боком, ступая одной лапой чуть выше, а другой чуть ниже. Муми-папа начал уже беспокоиться, как бы у всех одна лапа не стала длиннее другой. (Хотя Хомса считал, что если начать ходить в другую сторону, ноги вполне ещё могут выровняться.)
Эмма, как всегда, мела пол.
Толкая перед собой кучку мусора, она с трудом карабкалась вверх. На полпути мусор сползал вниз, и Эмме приходилось начинать всё сначала.
— Не проще ли мести в другую сторону? — спросила Муми-мама, искренне желая помочь.
— Будут тут всякие учить меня, как подметать, — сказала Эмма. — Я мету в эту сторону с тех пор, как вышла замуж за заведующего постановочной частью Филифьонка, и буду мести так, пока не умру.
— Эмма, а где сейчас ваш супруг? — спросила Муми-мама.
— Он умер, — с достоинством ответила Эмма. — Ему на голову упал противопожарный занавес. Это стало концом для них обоих.
— О, бедная, бедная Эмма! — воскликнула Муми-мама.
Эмма поскребла в кармане и достала пожелтевшую фотокарточку.
— Вот так выглядел Филифьонк в молодости, — сказала она.
Муми-мама посмотрела на снимок. Заведующий постановочной частью Филифьонк сидел на фоне картины с пальмами. У него были большие усы. Рядом с ним стояла встревоженная девушка в маленькой шапочке.
— Какой видный мужчина, — сказала про Филифьонка Муми-мама. — А картину у него за спиной я узнаю́.
— Задник для «Клеопатры», — холодно ответила Эмма.
— Молодую даму зовут Клеопатра? — уточнила мама.
Эмма схватилась за голову.
— «Клеопатра» — это название пьесы, — устало объяснила она. — А молодая дама рядом с моим мужем — его лицемерная племянница Филифьонка. Каждый год она шлёт нам приглашения на праздник летнего солнцестояния, но я ей никогда не отвечаю. Думаю, она просто хочет, чтобы её взяли в театр.
— И что, вы их даже не открываете? — с укором спросила Муми-мама.
Эмма отставила метлу.
— Как же вы мне надоели, — вздохнула она. — Вы ничего не знаете о театре. Ровным счётом ничего. И говорить тут больше не о чем.
— А не могли бы вы, Эмма, немного рассказать мне о театре? — робко попросила Муми-мама.
После некоторых колебаний Эмма все же смилостивилась.
Она села рядом с Муми-мамой на край кровати и сказала:
— Театр — это вам не гостиная и не пароходная пристань. На свете нет ничего важнее театра, потому что здесь зрителям показывают, какими они могли бы быть, какими они мечтают стать, хотя им не хватает на это мужества, и каковы они на самом деле.
— Воспитательный дом?! — в ужасе ахнула Муми-мама.
Эмма терпеливо помотала головой. Она взяла клочок бумаги и дрожащей лапой нарисовала Муми-маме театр. Она объяснила, что где находится, и всё подписала, чтобы мама не забыла. (Картинку вы найдёте ниже.) Пока Эмма рисовала, пришли остальные и окружили их.
— Я расскажу вам, как мы играли «Клеопатру», — начала Эмма. — Зал набит битком, публика притихла, ибо это была премьера, то есть самый первый спектакль. На закате я, как всегда, зажгла огни рампы и, прежде чем поднять занавес, три раза постучала в пол. Вот так!
— Зачем? — спросила дочь Мюмлы.
— Ради эффекта, — сказала Эмма, и её глазки сверкнули. — Знамение судьбы, понимаете? Занавес ползёт вверх. Красный прожектор освещает Клеопатру — публика затаила дыхание…
— А Бутафор там тоже был? — спросил Хомса.
— Бутафор не играет в спектакле, — объяснила Эмма. — Бутафор заведует разными предметами, которые артисты используют на сцене. Примадонна была восхитительно хороша, мрачна…
— Примадонна? — переспросила Миса.
— Да, главная актриса. Та, которой всегда достаются самые лучшие, самые увлекательные роли и которую все всегда слушаются. Но упаси…
— Я хочу быть примадонной, — перебила её Миса. — Только, чур, я буду играть печальную роль. Такую, где надо рыдать и вскрикивать.
— Тогда тебе надо играть трагедию или драму, — сказала Эмма. — И умереть в конце.
— Да! — воскликнула Миса, и щёки её запылали. — Подумать только — стать кем-то совсем другим! Никто больше не скажет: «Вон идёт Миса». Они будут говорить: «Посмотрите на эту печальную даму в красном бархате… великую примадонну… она столько страдала».
— А ты не могла бы сыграть что-то для нас? — спросил Хомса.
— Я? Сыграть для вас? — прошептала Миса, и на глаза её навернулись слёзы.
— Тогда я тоже хочу быть примадонной, — заявила дочь Мюмлы.
— И что вы будете играть? — недоверчиво спросила Эмма.
Муми-мама посмотрела на Муми-папу:
— Думаю, ты вполне мог бы написать для нас пьесу, если Эмма согласится немного помочь. Ты же писал мемуары — вряд ли писать стихи намного сложнее, правда?
— Я — пьесу? Ну нет, я не могу, — сказал Муми-папа и покраснел.
— Конечно можешь, дорогой, — сказала мама. — А мы выучим её наизусть, и все захотят посмотреть на нашу игру. Зрителей будет много, они будут приходить, приходить, а потом рассказывать своим знакомым, какое это было замечательное представление, и в конце концов Муми-тролль тоже прослышит о нас и вернётся домой. Все вернутся домой, и всё будет хорошо! — заключила Муми-мама и радостно захлопала в ладоши.
Они неуверенно посмотрели друг на друга.
Потом на Эмму.
Эмма развела лапами.
— Уверена, это будет фиаско и сущий ужас, — сказала она. — Но если вам так уж приспичило опозориться, то я готова дать несколько советов. Когда у меня будет время.
И Эмма продолжила рассказ о том, как играют в театре.
Вечером Муми-папа дописал пьесу и прочёл её остальным. Никто его не перебивал, и, когда он закончил, воцарилась полная тишина.
Наконец Эмма сказала:
— Нет. Нет, нет, нет. Нет и ещё раз нет!
— Что, так плохо? — пав духом, спросил папа.
— Хуже, — сказала Эмма. — Вы только послушайте:
Я льва не боюсь,
С маслом съем, не подавлюсь.
— Кошмар, — заключила она.
— Но я определённо хочу, чтобы в пьесе был лев, — обиженно проговорил папа.
— Надо писать гекзаметром! Гекзаметром! А не рифмами.
— Что это значит — гекзаметром? — спросил папа.
— А вот что: там-тара-там-тарара-тара-тамтам-та-рара-ра-тата, — объяснила Эмма.
Муми-папа просиял.
— То есть так: лев мне не страшен ничуть, одной левой его я повергну? — спросил он.
— Уже лучше, — сказала Эмма. — Перепишите всё гекзаметром. И не забудьте, что в настоящей трагедии все должны быть родственниками.
— Но почему они так злятся друг на друга, если они родственники? — осторожно спросила Муми-мама. — К тому же там нет ни одной принцессы. И грустный конец. Пусть конец будет счастливый. Это так печально, когда кто-то умирает.
— Дорогая, это трагедия, — сказал Муми-папа. — А значит, в конце кто-то обязательно должен умереть. Лучше, чтобы из всех героев выжил один, но ещё лучше, чтобы он тоже умер. Так сказала Эмма.
— Чур, я умру в конце, — сказала Миса.
— А можно я буду тем, кто её убьёт? — попросила Мюмлина дочь.
— Я думал, Муми-папа напишет детектив, — разочарованно сказал Хомса. — Где все герои под подозрением, а на каждом шагу загадочные улики, которые так и ждут, чтобы их разгадали.
Муми-папа встал, оскорблённый, и собрал свои бумаги.
— Не нравится моя пьеса — сами пишите, — заявил он.
— Дорогой, — сказала Муми-мама. — Нам очень нравится твоя пьеса. Она чудесная. Правда же?
— Конечно, — ответили все.
— Вот видишь, — сказала мама. — Все просто в восторге. Нужно только немного изменить слог и сюжет. Я буду следить, чтобы тебе не мешали, а ты можешь забрать себе всю вазочку с карамельками!
— Ладно, — поддался на уговоры папа. — Но льва я не вычеркну!
— Разумеется, льва ни в коем случае нельзя вычёркивать, — согласилась мама.
Муми-папа работал в поте лица. Никто не разговаривал и не шевелился. Исписав лист, папа зачитывал его вслух. Муми-мама то и дело подкладывала в вазочку карамельки. Все были взбудоражены и полны радостных надежд.
Ночью они долго не могли уснуть.