– Я, кажется, понял сейчас, почему домашние животные начинают метить углы и грызть обои, – прошептал Санчук на ухо Михаилу. – Такая здесь стерильность, что так и хочется нагадить.
– Без легкого бардака человек жить не может, – ответил также тихо Корнилов. – Без бактерий он заболевает. Вот Валек и слег.
Но одна комната была почти жилой, здесь хоть что-то было человеческое. Например, большая волчья шкура, висевшая на стене. На ней старенький кинжал и потертая плетка. Плохая копия с кавказского пейзажа Лермонтова в простенькой рамке на противоположной стене. Но больше всего удивили Михаила высокие, до потолка, стеллажи с плотно стоявшими рядами книг. Они не только обступали половину комнаты по стене, но и пересекали ее поперек, как в библиотеке. Тут же стоял полустул, полустремянка.
– Разрешите, товарищ подполковник, – не сдержался Михаил.
Он пододвинул стул к одному из стеллажей и взобрался на самый верх. Под потолком он увидел знакомые имена: Шекспир, Сервантес, Диккенс… Корнилов потрогал корешки старых, доперестроечных, собраний сочинений. Полустертая золотая краска, трещинки на сгибах, чуть расплющенные снизу корешки. На противоположном стеллаже, как на другом краю пропасти, Михаил увидел знакомые суперобложки «Золотого фонда японской литературы», там же стояли Оэ Кэндзабуро, Абэ Кобо, Кайко Такэси и другие японские корифеи.
– Валентин Петрович, что я вижу? – спросил он удивленно. – Вы тоже читаете японцев?
– Нет, Миша, до японцев пока не добрался, – ответил снизу Кудинов. – Пока только их покупаю. Вот выкинут меня на пенсию, тогда буду по-настоящему самообразовываться. Крестьянствовать тоже буду, а не огородничать, как сейчас. Земля не может быть хобби, нельзя быть крестьянином только по выходным. Вот земля мне и отомстила ангиной. Что касается книг, то это у меня настоящая страсть. Влезет в голову, например, что нет до сих пор у меня дневников Пришвина. Поверишь, ночь не сплю, книгу в руки взять не могу. Никак не могу успокоиться. Полцарства за Пришвина! На следующий день с утра на книжный рынок или в «Старую книгу», созваниваюсь с книготорговцами…
А потом, когда куплю уже, полистаю денек, и на полку. Еще обожаю книги переставлять, как-нибудь на новый лад. Например, по географическому или историческому признаку, по жанрам, взаимовлияниям. Сижу себе в тишине, переставляю тома с сухой тряпочкой в руках. На каких-то авторах задерживаюсь, листаю, размышляю. Библиотека большая, про многие книги забываю, а тут их словно заново приобретаю, радуюсь, удивляюсь. За библиографическими редкостями, правда, я не гонюсь.
– Теперь будем знать, что дарить вам на день рождения, – сказал Санчук.
– Тут ты, Санчо, заблуждаешься, – возразил Корнилов, слезая со стула-стремянки. – Вряд ли мы сможем найти хорошую книгу, которой еще нет в этой библиотеке.
– Что вы! – воскликнул Кудинов. – Еще так далеко до успокоения. Вот, например, Япония. В один из вечеров обнаружил, что Страна Восходящего Солнца почти у меня не представлена. Вот и подкупил немного. А таких белых пятен в моей библиотеке очень много.
– А волчью шкуру вам подарили подчиненные? – спросил Санчук.
– Вот, Коля, и не угадал, – обрадовался Кудинов. – Сам подстрелил, там же, на Кавказе. Там, вообще-то, волки не очень большие, в наших лесах они здоровее. Но этот волк ничего себе, вожак, может. Или из наших краев забрел? Это все сувениры с Кавказа. Память, так сказать…
– Философ Ницше писал: «Идешь к женщине? Возьми с собой плетку!» – сказал с пафосом Санчук, указывая на висевшую на волчьей шкуре плетку.
Коле Санчуку давно хотелось изречь какую-нибудь мудрость, но не народную, а книжную, то есть, по теме. А тут так здорово получилось, словно меткая подпись под иллюстрацией.
– Сколько встречаю людей, никогда не читавших Ницше или ни черта в нем не разобравших, так все почему-то вспоминают именно эти слова из «Заратустры», – вдруг резко заговорил Михаил. – Сколько таких эрудитов! Тургенев – «Му-Му», Толстой – Каренина под паровозом, Репин – картина «Не ждали», Ницше – «Возьми плетку для женщин!» Санчо, со словами надо быть таким же осторожным, как с табельным оружием…
– А что я такого сказал? – обиделся Санчо. – Разве это не Ницше написал?
– Ницше, Ницше, – успокоил его Кудинов. – Я вот Коле, пожалуй, подарю «Так говорил Заратустра». У меня он в нескольких вариантах.
– Товарищ подполковник, – предупредил его Михаил, – не мечите перед кое-кем бисер. Он и трех страниц не одолеет…
– Одолею! – закричал Санчук. – Вот увидишь, одолею. Если ты хочешь знать, Корнилов, я даже Морьентеса читал и все понял. Ты сам вот Морьентеса читал?
– Какого Морьентеса? – Михаил посмотрел на Кудинова, но Валентин Петрович недоуменно пожал плечами. Такого автора он тоже не мог припомнить.
– Погодите! Не спорьте, – остановил он гостей. – Сейчас справимся в Литературной энциклопедии, благо она у меня внизу, среди справочной литературы. Моррисон, Моруа… Что-то я не нахожу ничего похожего… Это кто-то из современных испанцев? Я с ними плохо знаком, вернее, вообще…
– Вообще-то, я это имя где-то слышал, – сказал Корнилов, – причем, по телевизору…
– Нет, он давно жил, наверное, в семнадцатом или даже шестнадцатом веке, – сказал гордый своими познаниями Санчук, сумевший посрамить не только двух книголюбов, но и Литературную энциклопедию. – Жена с работы принесла. Говорит, так здорово пишет, что все понятно. Смотришь в оглавление: «Про женщин», читаешь умное про женщин. «Про глупость» – читаешь мудрые мысли про глупость. Я, например, все понял очень хорошо. Знаменитый такой философ, лысый, в кружевном воротничке.
– Постой, Коля, постой, – задумался Кудинов. – Как книга-то называлась, не помнишь?
– Отлично помню. Морьентес «Опыты»…
– Монтень! – вскричали одновременно и Кудинов, и Корнилов.
– Морьентес – это футболист такой, – добавил Михаил, хватаясь за книжный стеллаж, чтобы не упасть от смеха. – Вспомнил, он за «Барселону» играет. Монтень, это старшему лейтенанту Санчуку для повышения культурного уровня, был французом.
Валентин Петрович схватился за горло, пытаясь сдержать клокотавший там хохот, причинявший его гландам сильную боль. В этот момент дверь в комнату открылась, и в потоке евро-света появилась невысокая, полная женщина с темными волосами, коротко остриженными, с яркими, но не очень приятными чертами лица. Была она в черном кожаном пиджаке и короткой кожаной юбке, сильно растянутой по горизонтали.
– Это что такое?! – крикнула она вместо приветствия. – Марш в постель! Осложнения захотел? Этим-то хохотунам только того и надо. Заболевший начальник – второй отпуск…
– Надо это запомнить, – прошептал Санчо, собиратель пословиц и поговорок.
– Ася, я только ребятам открыл и библиотеку показал, – совсем осипшим голосом оправдывался Кудинов.
– Тебе сейчас только книжной пылью и дышать, – напор Кудиновой не ослабевал. – Быстро на диван, накрыться пледом, лежать, слушать новости с работы и молчать…
Три милиционера понуро поплелись в одну из комнат, как застуканные за курением первоклассники. Там Валентин Петрович принял позу поэта Некрасова на картине «Последние песни». Теперь вид у него был не только домашний, но и жалкий. Пока он управлялся с одеялом, Санчук тихо, но строго сказал Михаилу:
– Тургенев – не только «Му-Му», а еще и «Ася».
– Докладывайте, – не приказал, а попросил одомашненный начальник.
Корнилов и Санчук продолжили спор, начатый на улице, но более обстоятельно, изредка прерываясь на выслушивание замечаний Кудинова. Но не дошли они еще и до визита Корнилова в еженедельник «Арлекин», как из соседней комнаты донеслась рекламная какофония включенного телевизора, которую покрыл строгий голос Аси Марковны:
– Валико, подойди ко мне на пару слов.
Валентин Петрович вскочил с кровати и поспешил на голос жены, пасуя самому себе шлепанцы, чтобы попасть в них на ходу. Корнилов с Санчуком переглянулись, и это общее недоумение их слегка примирило. Когда Кудинов опять принял некрасовскую позу, они уже позабыли свои философские разногласия на почве Ницше и Монтеня. Докладчикам пришлось несколько вернуться назад, чтобы восстановить последовательность событий. Но не прошло и пяти минут, как раздался тот же голос:
– Валико, принеси мне, пожалуйста, чайку крепенького и парочку твоих пирожков с сыром.
Опять напарники наблюдали быстрый старт их начальника, несмотря на упор в мягкие подушки вместо жестких легкоатлетических колодок. На лбу Валентина Петровича выступила легкая испарина, дыхание заметно участилось.
– Может, это специально так, – прошептал Санчук, – чтобы лучше пропотеть?
– Не знаю, – отозвался Михаил, – но, кажется мне, что та плетка на стене – не Валентина Петровича.
– А, может, она как раз «его», но в другом смысле, – предположил Коля. – Асе Марковне очень идет черная кожаная одежда. Немного даже стройнит…
– Стой, стой, стой, – попридержал его Корнилов. – Давай лучше остановимся на первом твоем варианте. И вообще поговорим лучше о предполагаемом убийце…
Раскрасневшийся Кудинов опять залез под одеяло, подтянул к груди худые даже под толстым пледом колени, поправил сбившийся на шее шарф.
– Ася Марковна очень любит мои сырные булочки, – сказал он с ударением на жене, а не на булочках. – В Чечне научился их печь, теперь вот совершенствуюсь.
За стенкой к телевизионным шумам опять прибавился голос госпожи Кудиновой. Валентин Петрович подался вперед, но, расслышав в голосе жены телефонные интонации, повалился опять на подушки. На протяжении всего доклада Михаила не оставляло ощущение, что Кудинов прислушивается не к их спору с Санчуком, не к деталям оперативно-следственной работы, а к голосу Аси Марковны.
– Валико, проводи меня…
Кудинов с собачьей готовностью выскочил в коридор, вернулся грустный и растроганный.
– Вот так всегда. Прибежит, сразу за телефон, толком не покушает, и опять на работу. Только глядя на Асю Марковну, я научился уважать нашего коммерсанта. А ведь мы до сих пор к нему предвзято относимся. Вот, скажем, подозреваемый вами Горобец…