Опера доктора Дулиттла — страница 1 из 3

Хью ЛофтингДоктор Дулиттл и его звери

Опера доктора Дулиттла

Часть первая

Глава 1. Зоомагазин

После того как Блоссом бросил свой цирк на произвол судьбы и Джону Дулиттлу пришлось всерьез взяться за ведение дел, доктора пригласили на гастроли в Лондон. Хозяева самых больших увеселительных садов хотели, чтобы у них выступила знаменитая «Пантомима из Паддлеби».

Но касса цирка была пуста, Блоссом украл все, что заработал цирк в Манчестере, и пришлось друзьям выступать в маленьких городках, чтобы расплатиться с долгами и собрать денег на дорогу до Лондона.

Вся цирковая труппа состояла теперь из Мэтьюза Магга, который вел представление и объявлял номера, силача Геракла, поднимавшего тяжести на потеху публике, акробатов братьев Пинто и клоуна Хоупа. Теодора, жена Мэтьюза Магга, шила костюмы и готовила еду. Кроме них доктор пригласил нового смотрителя зверинца. Это был толстый добродушный мужчина средних лет. Звали его Фредом.

Зверинец был небольшой. В нем остались лев, леопард, слон и американский опоссум, которого раньше Блоссом выдавал за кровожадного хищника харри-гарри. Но гвоздем программы был конечно же двуглавый африканский зверь тяни-толкай.

Они ездили из города в город в ярко раскрашенных фургонах, на которых крупными буквами было написано: ЦИРК ДОКТОРА ДУЛИТТЛА. Вместе с доктором в фургоне путешествовали его друзья: пес О’Скалли, поросенок Хрюкки, сова Бу-Бу, утка Крякки и белая мышь.

Времена для цирка настали нелегкие, поэтому было даже хорошо, что труппа оказалась такой маленькой, иначе трудно было бы заработать на пропитание.

Артисты не получали жалованья, а делили прибыль — конечно, когда она была. Случалось, и нередко, что дела шли неважно, и тогда все сидели без гроша и радовались, если удавалось пообедать. Несмотря на это, из цирка никто не ушел, и доктору никогда не приходилось выслушивать нарекания или распекать кого-либо из артистов, а артисты во всем доверяли доктору Дулиттлу и надеялись, что он сумеет поставить цирк на ноги. И в конце концов наступил день, когда их надежды оправдались, и доктор воздал им за доверие сторицей.

Но это будет позже, а пока Джон Дулиттл ломал голову над тем, чем бы привлечь разборчивую лондонскую публику. И, как это часто бывает, все началось с ничем не примечательного случая.

Как-то вечером цирк приехал в небольшой городок. Артисты дружно взялись за работу, поставили шатры, сколотили помосты. Когда все было готово к завтрашнему представлению, доктор с Мэтьюзом Маггом вышли прогуляться. О’Скалли увязался за ними. Они бродили по улицам, глазели по сторонам. На площади им встретился кабачок. На тротуаре у дверей стояли столики. День выдался жаркий, и доктор с Мэтьюзом решили присесть и выпить по стаканчику пива.

Они сидели и отдыхали, когда вдруг услышали птичье пение. Голос был очень мягкий и таинственный, он звучал то тише, то громче, судя по всему, пел удивительный мастер своего птичьего дела, так как ни одна трель в его песне не повторялась.

Доктор был большим знатоком птичьего пения и даже когда-то написал книгу о соловьях и певчих дроздах.

— Ты слышишь, Мэтьюз? — спросил доктор своего спутника.

— Замечательно поет, — с восхищением сказал Мэтьюз Магг. — Держу пари, что это соловей. Должно быть, он сидит вон там, на тех больших тополях около церкви.

— И непременно проиграешь пари, — ответил доктор. — Это вовсе не соловей, а канарейка. Просто она подражает соловью. Наверное, она когда-то слышала его пение. Я совершенно уверен, что это голос канарейки. Прислушайся, сейчас она передразнивает черного дрозда.

Так они сидели за столиком, наслаждались теплым вечером и пением канарейки, которая подражала то малиновке, то щеглу, то зяблику, то мухоловке. Вдруг доктор Дулиттл сказал:

— А знаешь, Мэтьюз, было бы совсем не плохо взять к нам в цирк канарейку. Я уверен, что она быстро подружилась бы и с людьми, и с животными. Конечно, нехорошо держать птиц в клетке, но, если она захочет, мы будем ее выпускать на прогулку. Давай-ка пройдемся вдоль по улице, может быть, нам удастся увидеть того, кто так замечательно поет.

Доктор и Мэтьюз Магг допили пиво, расплатились с трактирщиком и зашагали по направлению к церкви. Наконец они остановились перед витриной зоомагазина, где продавали разных птиц и мелких зверушек. Доктор сказал:

— Именно здесь сидит в клетке та канарейка, что нам пела. Бедняжка! В зоомагазинах продавцы никогда не ухаживают за птицами как следует, держат их в тесноте и редко чистят клетки. Я стараюсь обходить зоомагазины стороной.

— Почему? — удивился Мэтьюз.

— Да потому, — ответил Джон Дулиттл, — что звери и птицы сразу же меня узнают и просят купить их. Они знают, что у меня им будет лучше, чем у кого-либо. А у меня нет денег, чтобы купить им свободу. Вот и сейчас у меня осталось в кармане всего три шиллинга.

Доктор сунул руку в карман и вытащил оттуда три серебряные монеты, грустно посмотрел на них и уже собрался уходить, когда птица снова запела.

Доктор Дулиттл остановился в нерешительности и снова грустно взглянул на три серебряных кружочка, лежавших у него на ладони.

— Как хорошо она поет! — тихо сказал он.

— Так купите ее, если она вам так нравится, — предложил Мэтьюз.

— Во-первых, это наши последние деньги, — ответил доктор. — А во-вторых, стоит мне зайти в магазин, как птицы, кролики и морские свинки тут же бросятся уговаривать меня купить их, а мне придется их огорчить. А я от этого сам огорчаюсь. Лучше нам уйти.

— Давайте я зайду в магазин, — вызвался помочь Мэтьюз. — Меня звери не знают, и я без хлопот куплю канарейку.

Он взял у доктора деньги, вошел в магазин и через минуту вернулся. В руке он держал закрытую бумагой клетку.

— Вот ваша певунья, — сказал он и протянул клетку доктору.

— Спасибо, Мэтьюз, — поблагодарил его доктор. — А теперь нам пора домой. Теодора и Крякки небось уже ждут нас к ужину.

Когда доктор Дулиттл возвратился в свой фургон, он первым делом снял бумагу с клетки. Затем он долго разглядывал сидящую внутри птицу. Наконец он захохотал:

— Ха-ха-ха! Мэтьюз, поди сюда! Кого ты нам купил?

— Птицу, — ничуть не смутился Мэтьюз. — Продавец сказал мне, что это зеленая канарейка.

— Конечно, это зеленая канарейка, — не стал спорить доктор. — Но продавец всучил тебе самочку, а самочки, кик известно, не поют. У канареек поют только самцы.

Может быть, и так, господин доктор, — оправдывался Мэтьюз, — Но та, которая пела, стоила пятьдесят шиллингов, а вы дали мне всего три. И то, думаю, слишком дорого за такую пичугу. Хорошего голосистого петуха можно купить всего за шиллинг.

Доктор только улыбнулся в ответ. Он не мог сердиться па Мэтьюза Магга за то, что тот купил птицу, которая не умела петь. Как-никак последние три шиллинга были потрачены не зря — на них купили свободу маленькому живому существу. Тем более что неизвестно, сколько еще пришлось бы томиться канарейке в зоомагазине, ведь люди охотно платят деньги только за певчих птиц.

После ужина доктору пришлось заняться цирковыми делами. Вернулся он поздно и устало рухнул на стул. Тут же на него насела сова Бу-Бу, которая прекрасно знала арифметику и ведала всеми счетами цирка.

Они долго, очень долго вели самую скучную на свете беседу — о деньгах и цифрах. И вдруг послышалось тихое щебетание.

— Боже! — воскликнул доктор. — Что это такое?

Пение звучало все громче. Доктор повернул голову и увидел, что поет та самая канарейка, за которую Мэтьюз Магг заплатил три шиллинга.

Для любого другого человека это было бы обычным пением канарейки. Но для доктора это была настоящая песня: он понимал, о чем поет канарейка. А канарейка пела о жизни в неволе, о свободе, о несчастной любви.

…Прощальный взмах крыла — и милый улетел…

Джон Дулиттл встал со стула и подошел к клетке. Зеленая канарейка смолкла и выжидательно смотрела на доктора.

— Мне казалось, ты самочка, — неуверенно сказал доктор Дулиттл.

Канарейка ответила:

— Вы не ошиблись, я самочка.

— Но ты же поешь!

— Почему же мне не петь?

— Потому что все знают: самочки не поют! — воскликнул обескураженный доктор.

Маленькая зеленая пичуга разразилась долгой трелью — так она смеялась.

— Опять все та же старая глупая история, — сказала она. — Все эти глупости выдумали самцы. У нас, у самочек, голоса намного лучше. Но самцы боятся уступить нам первенство в чем бы то ни было и поэтому не разрешают нам петь. А если кто-то нарушит запрет, то на него бросается вся стая и пребольно клюет. Несколько лет тому назад мы даже объединились, чтобы бороться за свои права. Мы назвали наше движение «Равноправное пение». Но нам очень трудно бороться, потому что пожилые канарейки, а прежде всего старые девы упорствуют и говорят; пение — дело не женское, место самочки — в гнезде, на яйцах. Сами знаете, какие глупости они городят, наверное, у людей точно так же. Именно поэтому до сих пор считают, что самочки канарейки не поют.

— Но ведь в магазине пела не ты? — спросил доктор.

— В магазине не то что петь, даже дышать трудно: такой там спертый воздух, — ответила канарейка. — Думаю, даже им не смогли бы там петь.

— Почему же ты запела сейчас?

— Потому что я поняла, что меня купили по ошибке. Ведь им послали своего приятеля в магазин за самодовольным желтым самцом. Этот зазнайка чирикает с утра до вечера, хотя у медведя слух и то лучше. Я видела, как ваш приятель спрашивал у продавца о цене. И догадалась, что он ничего не смыслит в птицах, поэтому я запела, чтобы показать вам, что вы не выбросили деньги на ветер.

— Невероятно! — не переставал удивляться доктор. — Действительно, по сравнению с тобой тот желтый самец не поет, а просто дерет горло. Какой у тебя голос, контральто? Или меццо-сопрано?

— Ах, доктор, — пожала плечами зеленая канарейка, — я не знаю, о чем вы говорите. Все эти выдумки людей нам неизвестны, но я могу взять самую высокую ноту.

— Как тебя зовут? — спросил доктор.

— Пипинелла, — ответила птичка.

— А что это за песня, которую ты пела? — продолжал расспрашивать доктор.

— Это история моей жизни.

Доктор удивился еще больше.

— Но ведь это были стихи! — воскликнул он.

— Ну и что же? — горделиво повела головой канарейка. — Я сама их сочинила, даже не сочинила, а изложила в стихах всю мою жизнь. У птиц, живущих в клетках, уйма свободного времени, особенно когда нет необходимости сидеть на яйцах и кормить птенцов.

— Мало того что ты поешь, ты еще и стихи сочиняешь! — восхитился доктор. — В такой маленькой птичке и так много талантов.

— Я еще и музыку сочиняю, — с достоинством добавила Пипинелла. — Я сама написала песню, которую вы только что слышали. — И если вы заметили, я не взяла для своей песни ничего старого и известного. Разве что одну музыкальную фразу из «Любовной песни зябликов». Я вставила ее в то место, где рассказываю, как мой любимый бросил меня и улетел в Америку, а я осталась в слезах на берегу.

Неожиданно беседу доктора с канарейкой прервала утка Крякки. Она принесла чай и бутерброды.

— Уже поздно, доктор, — сказала утка, — не хотите ли перекусить?

Но, к огорчению Хрюкки, который надеялся, что и ему что-то перепадет, доктор отчаянно замотал головой.

— Нет-нет, — наотрез отказался он. — Наша гостья мне намного интереснее любых бутербродов.

Поросенок обиженно хрюкнул себе под нос:

— Подумаешь, пучок перьев! Да я дюжину таких пичуг отдам за ломоть хлеба с солью.

Тем временем доктор Дулиттл нашел в своем старом портфеле нотную тетрадь. Как вы знаете, он недурно играл па флейте и даже иногда пытался сочинять мелодии.

— Не могла бы ты повторить для меня историю своей жизни? — обратился он к канарейке. — Она меня очень заинтересовала.

— С удовольствием, — ответила птичка. — Но сначала налейте мне воды в блюдце, у меня уже пересохло в горле.

— Да-да, конечно! — Джон Дулиттл поспешно вскочил с места и едва не наступил на поросенка.

Поросенок обиженно хрюкнул и забился в угол.

— Вот она, человеческая дружба! Грош ей цена. А ведь я пою ничуть не хуже.

Доктор Дулиттл принес блюдечко с водой и поставил клетку к канарейке.

— Пей, пожалуйста. Я хотел попросить тебя петь помедленнее. Дело в том, что я хочу записать мелодию, а она у тебя очень сложная. А слова твоей песни мы запишем как-нибудь в другой раз.

Глава 2. Белая персидская кошка

Доктор устроился поудобнее и взял в руки карандаш. Зеленая канарейка пела, а он быстро записывал ноты. Маленькие черные значки заполняли страницу за страницей.

Песня была длинная, на полчаса, не меньше. Несчастный Хрюкки время от времени бормотал:

— Чай, наверное, уже остыл, и бутерброды засохли. Ну как можно петь на пустой желудок?!

Наконец канарейка закончила песню, доктор закрыл нотную тетрадь и спрятал ее в портфель. Затем он сел к столу и взялся за чай с бутербродами. Обрадованный Хрюкки тут же устроился рядом с доктором.

— Может быть, ты выйдешь из клетки и поужинаешь с нами? — спросил Джон Дулиттл канарейку.

— А здесь есть кошки? — вопросом на вопрос ответила канарейка.

— Нет, — покачал головой доктор, — я не держу у себя в фургоне кошек.

— Тогда я с удовольствием покину клетку, — сказала канарейка. — Откройте, пожалуйста, дверцу, чтобы я могла выйти.

В разговор вмешался О’Скалли:

— Почему ты боишься кошек? У тебя есть крылья, и ты всегда сможешь упорхнуть.

Канарейка перелетела на стол, села возле тарелки доктора и склевала крошку.

— Конечно, упорхнуть от кошки не трудно, но только в том случае, когда ее видишь, — сказала пичуга. — Но кошки очень любят подкрадываться незаметно, и тогда беды не миновать. Кошки очень ловко охотятся.

— Так уж и очень ловко! — обиделся О’Скалли. — Что касается охоты, то самая последняя дворняга заткнет за пояс любую кошку.

— Ну уж нет, — возразила канарейка. — Вы, собаки, кошкам и в подметки не годитесь. Не обижайся, но это так. Вы можете учуять добычу, выследить ее, догнать лучше любой кошки, но в хитрости вам с кошками не сравниться. Разве вы способны часами сидеть у входа в норку и подкарауливать маленького мышонка? Ты хоть раз видел собаку, способную просидеть неподвижно пять минут? Если собака найдет вход в нору, то она тут же начнет лаять и скрести лапами так, что хозяин норы и носа оттуда не высунет. Нет, мы, птицы, боимся кошек как огня. Уж лучше сидеть в комнате с дюжиной собак, чем с одной кошкой.

— У тебя были уже неприятности из-за кошек? — спросил доктор.

— У меня нет, но у других были, если только смерть можно назвать неприятностью. Я предпочитаю учиться на чужих ошибках. Так безопаснее.

Канарейка умолкла, словно вспоминая что-то, а потом сказала:

— Если хотите, я расскажу вам одну жуткую историю, которая произошла у меня на глазах. Как-то мне довелось жить в одном доме с попугаем. Хозяйка наша была добрая, но недалекая женщина. Однажды ей подарили персидскую кошку. Она была белая, пушистая и очень любила тереться о ноги хозяйки и мурлыкать.

Старый попугай сказал мне в тот вечер:

— Она кажется смирной и добродушной.

Но я не согласилась с Жако — так звали попугая.

— Кошка всегда остается кошкой, — сказала я. — Им никогда нельзя доверять.

— Может быть, именно поэтому они стали такими коварными? — перебил канарейку доктор. — Если тебя постоянно называют лжецом, ты станешь лжецом, если тебя считают негодяем, ты станешь негодяем.

— Ну нет, — не согласилась с доктором канарейка. — Наша хозяйка доверяла своей кошке, и вы сейчас узнаете, что из этого получилось. Она даже иногда оставляла кошку на ночь в одной комнате с нами. Моя клетка висела высоко под потолком, и я не боялась, что кошка доберется до меня. А вот несчастный старый Жако ни за что не хотел поверить, что это милое белое, пушистое животное — страшный хищник. К тому же у Жако не было клетки, он сидел на шестке из двух скрещенных жердочек, а чтобы он не улетел, ему к ноге прикрепили длинную цепочку.

II одни прекрасный день кошка вскарабкалась на шесток к попугаю и уже хотела расправиться с ним, как вдруг Жако показал себя опытным бойцом. В честном бою он мог постоять за себя, да еще как! Своим большим и острым клювом он ударил разбойницу в нос, а затем отхватил ей пол-уха. Кошка взвыла и бросилась наутек.

Тогда я сказала Жако:

— Может быть, теперь ты мне поверишь? Будь осторожен, иначе, как только ты зазеваешься, кошка набросится на тебя сзади и тогда тебе несдобровать. Запомни, Жако: как только ты уснешь при кошке, то уже никогда не проснешься.

Зеленая канарейка умолкла на минутку, прошла по столу к чашке поросенка и отпила из нее каплю молока. Поросенок так опешил, что даже не смог открыть рот, чтобы выбранить «нахальный пучок перьев».

Затем птичка вытерла клюв о скатерть и продолжила свой рассказ:

— Я не в ладах с арифметикой и только поэтому не могу сказать, сколько раз я спасала жизнь доверчивому Жако. Попугаю уже было немало лет, он любил спокойную, размеренную жизнь. У него были свои привычки, и он терпеть не мог, если что-то нарушало их. Он привык принимать ванну по субботам, и у него на весь день портилось настроение, если его вдруг забывали искупать. Но самой опасной его привычкой был сон после обеда. Сколько раз я говорила ему:

— Не спи, Жако! Дверь в нашу комнату никогда не закрывается, и кошка может войти в любую минуту.

Но попугай ни за что на свете не хотел расстаться со своими привычками и пропускал все мои слова мимо ушей.

— Что может быть лучше, чем вздремнуть после обеда, — отвечал он на мои предостережения. — Да пусть в доме бродит не одна, а целая дюжина кошек, и то я не откажусь от послеобеденного сна.

Канарейка снова умолкла, в задумчивости склевала еще одну крошку, а затем продолжила:

— Теперь я думаю, что старый попугай был не так уж и не прав. В его презрении к суете кроется нечто прекрасное. У него были раз и навсегда установленные правила, и ничто не могло заставить его изменить этим правилам.

А тем временем ужасная кошка только и ждала удобного случая. Часто бывало, что Жако беспечно дремал на своем шестке, а кошка кралась по коридору или уже вспрыгивала на стол, откуда ей можно было лапой достать до попугая. Тогда я пронзительно свистела, Жако просыпался, и кошка убегала стремглав, бросая на меня яростные взгляды. Она сердилась, что я испортила ей забаву.

Нашей же хозяйке никогда и в голову не приходило, что кошка — хищник.

Однажды к ней пришли гости, и один из них спросил, не боится ли она, что кошка съест попугая.

— Ну что вы, моя Пушинка такая добрая. Она и пальцем не тронет моего любимого Жако, не правда ли, Пушинка?

Шелковая обманщица терлась о колени хозяйки, сладко мурлыкала и всем своим видом показывала, что безобиднее нее нет никого на свете.

Я делала все, что было в моих силах, однако настал день, когда белая чертовка провела и меня. Наша хозяйка угнала погостить к друзьям в деревню, а у служанки был им ходкой. Попугаю и мне насыпали вдоволь корма, налили и свежей воды, дом заперли на ключ. Дверь в нашу комнату закрыли, и мне казалось, что в этот день никакая опасность не угрожает моему другу. После полудня началась гроза. Сильный ветер жутко завывал над крышей дома. От внезапного порыва ветра дверь в нашу комнату распахнулась. Оказалось, что ее не заперли на защелку, а лишь прикрыли.

— Жако, не спи! — крикнула я попутаю.

— Но кошка не появлялась, и через час я уже подумала, что, наверное, ее закрыли в другой комнате. Я так успокоилась, что перестала бояться. После обеда Жако крепко уснул, меня тоже клонило в сон, и я задремала. Мне снились кошмары: огромные коты носились по воздуху, попугаи сражались с ними на мечах и копьях. От страха я проснулась и услышала грохот.

На полу лежал Жако. Он был мертв. Рядом с ним на копре сидела белая персидская кошка и злорадно ухмылялась.

Пипинелла снова оборвала рассказ. Ее била дрожь.

— Я была слишком напугана, чтобы издать хоть какой-то звук, — продолжила канарейка. — Я ждала, что кровожадное чудовище сожрет моего несчастного друга у меня на глазах, но кошка об этом и не подумала. Она не была голодна — хозяйка кормила ее по нескольку раз на дню всяческими кошачьими лакомствами. Ей просто хотелось убивать ради самого убийства. Три месяца она терпеливо ждала, пока наконец не совершила задуманное.

Кошка оскалилась, показав в победной улыбке острые зубы, и выбежала за дверь. На полу лежало мертвое тело бедняги Жако.

«Уж теперь-то кошке несдобровать, — подумала я. — Теперь старая хозяйка поймет, что ее любимая Пушиночка — убийца, и прогонит ее прочь».

Но все произошло совсем не так. Мне вспомнились слова моей матери: «Кошкам сам черт помогает, иначе бы их давно сжили со свету». Я никогда не задумывалась над этими словами, но после того, что случилось, я вынуждена признать, что моя мать была права.

Судите сами: если бы двери оставались открытыми, всем сразу бы стало ясно, что кошка вошла в комнату и убила попугая. Но как только Пушинка выбежала в коридор, новый порыв ветра захлопнул дверь. Теперь никто и подумать не мог плохо о распрекрасной Пушинке.

Несомненно, кошке помогал сам черт. Ну что стоило ветру захлопнуть дверь на мгновенье раньше и запереть убийцу вместе с телом жертвы?

На следующий день вернулась хозяйка и никак не могла понять, что же случилось. Дверь была закрыта, а в комнате на полу лежал мертвый попугай со свернутой шеей.

В конце концов женщина решила, что виной всему мальчишки — они залезли в дом через каминную трубу, свернули шею попугаю и убежали.

Хозяйка очень расстроилась. Она рыдала, не находила себе места от горя, но вернуть попугая к жизни было уже нельзя.

— О Господи! — причитала старушка. — К счастью, у меня еще остались Пипинелла и Пушинка.

А белая пушистая чертовка ласкалась к хозяйке и мурлыкала так сладко и ласково, что получила в награду блюдце сливок.

Никогда не верьте кошкам! — подытожила свой рассказ канарейка.

Доктор Дулиттл помолчал в задумчивости, а затем сказал:

— Да, кошки — странные существа. Я знаю язык животных и понимаю их как никто из людей, но кошка до сих пор остается для меня загадкой. Животные убивают, чтобы утолить голод; кошка — ради самого убийства. Однако нельзя спешить с осуждением, может быть, всему виной доставшиеся им от природы особые черты натуры. Кстати, Пипинелла, не могла бы ты завтра утром повторить свою песню? Я хочу записать историю твоей жизни.

Глава 3. Жизнь канарейки

Доктор Дулиттл уже давно подумывал о том, что пора и взяться за жизнеописание зверей. Действительно, а почему бы и нет? Неужели среди животных не найдется никого, чья жизнь была бы интереснее, чем жизнь Наполеона?

Однажды вечером он даже заговорил об этом со своими зверями. Мысль понравилась всем без исключения, а особенно — Хрюкки.

— Правильно! — обрадовался поросенок. — Чур, я первый. Сначала напишите книгу обо мне, а уж потом обо всех остальных. Жители Манчестера обидели меня, не захотели поставить мне памятник. Может быть, хоть теперь они прочитают обо мне, раскаются и исправят ошибку. Так и быть, я их прощу. Но только если памятник будет большой-пребольшой!

— Получится очень смешная книга, — улыбнулся в ответ доктор Дулиттл, — История поросенка-зазнайки, который то и дело попадает впросак.

После успеха «Пантомимы из Паддлеби» Хрюкки возомнил себя великим актером и стал очень гордым, а еще больше — упрямым.

— Нет-нет, — сказал он, — так дело не пойдет. Может быть, на сцене я и выгляжу смешно, но книга обо мне должна быть серьезной.

— Это и будет очень серьезная книга, — вмешался О’Скалли. — Большая и серьезная поваренная книга. Ведь ты всю свою жизнь только и делаешь, что ешь, и все твое жизнеописание превратится в блюдоописание твоих обедов, завтраков и ужинов. Уж лучше читать историю замшелого камня, чем твою.

Поросенок обиженно умолк. На том разговор и кончился.

Но теперь в фургоне доктора Дулиттла поселилась маленькая зеленая канарейка, и он записал ее историю. Так родилась первая книга из серии «Жизнь замечательных зверей».

У Пипинеллы была удивительная память, она помнила мельчайшие подробности, и благодаря этому книга получилась очень живая и занятная. А в предисловии доктор предупреждал читателей, что книга записана им со слов самой канарейки. Увы, ему не верили и считали смешным чудаком и выдумщиком.

Книга называлась «Жизнь великой певицы Пипинеллы, зеленой канарейки, или в клетке тоже поют». К сожалению, глупые книготорговцы продавали книгу в зоомагазинах, там же, где продавались и канарейки, оттого до сих пор мало кто о ней знает. Наверняка и вам она не попадалась, поэтому я сейчас расскажу историю Пипинеллы так, как сама канарейка поведала ее доктору Дулиттлу.

— Люди думают, что нет ничего скучнее, чем жизнь в клетке, — начала свой рассказ Пипинелла. — А мне кажется, что жизнь намного скучнее у свободных птиц. Я не раз беседовала сквозь открытое окошко с дроздами и скворцами. Боже, от их рассказов я начинала зевать, и меня неудержимо клонило в сон.

Послушайте же историю моей жизни.

Я родилась в большой клетке. Моим отцом был ярко-желтый самец канарейки, а матерью — самочка зяблика с зелеными перышками. Именно поэтому мои братья и сестры, а нас было шестеро, получили от рождения такую же окраску, как и я.

Первые дни глаза у нас не открываются, поэтому мы сидели, ничего не видя вокруг, и только разевали рты, когда родители нас кормили. А они были очень заботливые и любящие и кормили нас по четырнадцать раз на дню.

— Вот бы мне так! — мечтательно вздохнул Хрюкки. — Меня никогда так не кормили.

Доктор Дулиттл строго посмотрел на поросенка и сказал:

— Ты очень плохо воспитан, Хрюкки. Невежливо перебивать других.

И он снова повернулся к Пипинелле и спросил:

— А как же вы узнавали, что родители принесли вам еду, если у вас еще не открылись глаза? Не могли же вы все время сидеть с раскрытыми ртами?

— У нас было очень уютное гнездышко, которое соорудила нам мать, — отвечала Пипинелла. — Как только родители усаживались на край гнезда, мы догадывались об этом по легкому ветерку от их крыльев и сразу же разевали рты.

Я не раз в своей жизни видела человеческих детенышей — они сначала открывают глаза и только потом учатся говорить. У птенцов все наоборот: они еще ничего не видят, но уже щебечут.

— Какие глупости! — опять перебил ее Хрюкки. — О чем вы можете щебетать, если еще ничего не видели? Весь ваш щебет выеденного яйца не стоит.

Канарейка смерила поросенка презрительным взглядом и сказала:

— В этом-то и состоит разница между птенцами и поросятами. Мы с закрытыми глазами понимаем больше, чем вы с открытыми. Наверное, мы рождаемся с запасом ума, а вам еще надо его набираться. Хотя многие из нас, — при этих словах она многозначительно взглянула на Хрюкки, — похоже, никогда его не наберутся.

Однако давайте вернемся к птенцам. Я ведь собиралась рассказывать вам о них, а не о поросятах.

О чем же мы говорили, пока сидели слепые в гнезде? Каждый из нас по-своему пытался представить себе окружающий мир, и мы рассказывали друг другу, что же увидим, когда наконец откроем глаза.

Как известно, у людей есть пять чувств: они слышат, видят, различают вкус и запах, воспринимают предметы на ощупь. У нас, у птиц, есть еще шестое чувство. Что это такое, очень трудно объяснить. Мы словно угадываем, что нас окружает. Это чувство развилось у нас, пока мы сидели слепые в гнезде.

Мы слышали, как шуршат мыши под полом, как ветки деревьев стучат в окно.

— Сегодня дует сильный ветер, да? — спрашивали мы отца.

— Очень сильный, — отвечал отец. — Он дует с севера. Только северный ветер сгибает ветки жасмина так, что они стучат в окно. Прочие ветры сгибают жасминовый куст в другую сторону.

Вот так, по мелодии, которую ветки выстукивают на оконных стеклах, мы узнавали, откуда дует ветер.

Благодаря шестому чувству мы знаем, где искать корм, где и как вить гнезда, в каких краях спасаться от холода. И все это мы узнаем неизвестно как.

И вот наступил волнующий день — мы открыли глаза. До сих пор для меня осталось загадкой, как мы узнали, что следующим утром наши глаза откроются. Мы не спали всю ночь, ждали. Каждому хотелось быть первым, первым увидеть окружающий нас мир.

То, что мы увидели, по правде говоря, разочаровало нас. Вместо зеленого луга и тенистого леса мы увидели прутья клетки, а за ними просторную комнату. Итак, наш мир был ограничен не только клеткой, но и стенами дома.

В комнате были цветы в горшках, пальмы в кадках и несколько других клеток с птицами. Днем в комнате хозяйничала женщина. Она сметала пыль, натирала до блеска полы, приносила нам корм. Сначала мы, птенцы, подумали, что женщина — наша хозяйка, но потом поняли, что это не так. Вечерами к нам заходил мужчина. Он проверял, чистые ли у нас клетки, сыты ли мы, есть ли у нас вода, и, если что-то было не так, он бранил женщину. Он-то и был нашим хозяином.

Он был добрый человек и хотел, чтобы нам у него жилось хорошо.

Со временем мы поняли, чем занимался наш хозяин, — он разводил певчих птиц и очень гордился, если его питомцы оказывались лучше других.

В комнатах рядом, по-видимому, тоже жили птицы, потому что время от времени оттуда доносились трели. Иногда наш отец переговаривался с соседями за стеной. Как правило, они беседовали о домашних делах, о качестве зерна, о том, что сегодня налили слишком холодную или слишком теплую воду, и о прочих пустяках.

В нашей же комнате подле нас висела еще одна клетка с канареечной семьей. А у них росли малыши. Каждое утро наша мать оценивающе смотрела на соседских птенцов и говорила отцу:

— Боже, что за уроды! А наши дети — ну просто красавчики!

Если напрячь слух, то можно было услышать, как мать соседского выводка говорила то же самое своему супругу.

У нашего хозяина были дети — двое мальчиков. Иногда они приходили к нам в комнату, глазели на нас, угонит и крошками сладкой булки. Старший мальчишка просовывал свой палец сквозь прутья клетки, а на пальце у него лежала самая большая и вкусная крошка. Поначалу мы опасливо жались к противоположной стене клетки, но потом осмелели и ловко склевывали крошки с пальца. Мальчишка при этом задорно смеялся, а мы отвечали ему благодарным щебетом.

Дети часто играли на полу своими человеческими игрушками, а мы внимательно наблюдали за ними. Нам было весело смотреть на их игры, и мы всегда радовались, когда дети приходили к нам.

Мой отец, насколько я теперь могу судить, прекрасно пел. Как только у него выдавалась свободная минутка, и не надо было кормить вечно голодных, прожорливых Птенцов, он усаживался на жердочку и запевал песню. Кик то утром отца куда-то унесли. Я забеспокоилась и спросила у матери:

— А где же наш папа? Он к нам вернется?

— Ну, конечно, — ответила мать. В ее голосе звучала гордость. — Отца повезли на конкурс канареек. Он будет состязаться в пении с другими птицами. Я уверена, что он не посрамит нас.

Вечером хозяин вернулся вместе с отцом. Лицо хозяина сияло от радости. Наш отец занял первое место на конкурсе! Ему не нашлось рапных среди других певцов.

Хозяин рассказывал детям о конкурсе, дети восторженно смотрели па нашего отца, а он никак не мог успокоиться и продолжал заливаться трелями. Даже потом, Когда хозяин и его дети ушли, отец не перестал петь и рассказывать нам о конкурсе, о том, что сказали судьи, кого и как ему удалось победить.

Может быть, со стороны наша жизнь и покажется кому-то скучной, но нам она такой не казалась. Я родилась в клетке и через какое-то время уже не представляла себе иной жизни. Иногда я смотрела в окно на деревья в саду, на прилетевших весной скворцов, на распустившиеся цветы, и тогда где-то в глубине души появлялось щемящее чувство тоски по свободной жизни. Но как-то раз я увидела, как на маленького хромого воробья с неба камнем упал сокол. Когтистые лапы ухватили серый трепещущий комочек, мгновение — и сокол взмыл ввысь со своей жертвой.

Дрожа от страха, я спряталась среди братьев и сестер и благодарила судьбу за то, что она дала мне возможность жить в безопасности в четырех стенах нашего дома. Так я открыла хорошую сторону клетки: хотя она лишает нас свободы, но в то же время защищает от кошек и хищных птиц.

Глава 4. Первое путешествие Пипинеллы

Знаете ли вы, что больше всего тревожит птицу, которая родилась в клетке? Не пища, не свобода, не любовь — нет. Ее тревожит, оставят ли ее в доме или же продадут, обменяют или просто отдадут кому-то.

Наш хозяин был настоящим любителем канареек, птиц у него было много, но еще больше у него было друзей. К нему часто приходили и приезжали, даже издалека, люди, чтобы полюбоваться на его птиц и послушать их пение.

В доме явно не хватало места для всех птичьих семей, которые там жили. У птиц вырастали дети, у тех вырастали свои дети, и конечно же хозяин не мог всех-всех оставить у себя. Как только малыши подрастали и оперялись, он отбирал тех, кто ему больше нравился и кого он хотел бы держать в своем доме. А отбирать он умел и по голосу, и по красивому оперению. Остальных он обменивал, продавал или дарил.

У меня не было ни малейшей надежды остаться с ним, потому что он никогда не брал к себе молоденьких самочек канареек.

Однажды вечером, недели две спустя после того, как мы научились самостоятельно клевать, мои родители завели беседу об этом. Мы внимательно прислушивались, ведь речь шла о нашей судьбе.

Мать сказала:

— Ах, милый, я так боюсь, что он захочет избавиться от наших детей. Ты посмотри, у него в доме уже нет места для новых клеток. К тому же он очень и очень присматривается к выводку соседей. Ума не приложу, что он и них нашел. Недотепы! Шеи длинные, худые, в чем только душа держится! Да я бы ни одного из наших детей не променяла на всю их компанию.

— Совершенно с тобой согласен, — ответил ей отец. — Смотреть не на что! Им же было бы лучше, если бы хозяин раздал их знакомым и друзьям по одному.

— По одному? — удивилась я. — А почему лучше по одному?

— Ты еще маленькая, — нравоучительно сказал отец, — и еще не знаешь жизни. Дело в том, что, чем меньше в доме канареек, тем лучше о них заботятся. Ухаживать за нами, птицами, не так уж и просто, а люди лени им от природы. Хуже всего приходится птицам в зоомагазинах — клетки чистят лишь раз в неделю, там шумно, стоит вонь, гуляют сквозняки. Не дай Бог, вас, дети мои, отдадут торговцу птицами.

— А мне бы хотелось, — сказала я, — чтобы нас купили всех сразу, чтобы не разлучаться.

— И не надейся, — разрушил мои надежды отец. — Люди почти никогда не покупают самочек.

— Но почему? — не могла понять я. — Чем мы хуже вас, самцов?

— Потому что канареечки не поют, — объяснил отец.

Он так и сказал: «не поют», вместо «не умеют петь». Во мне всегда жил сильный дух противоречия. Не знаю, откуда у меня взялась эта черта. Наверное, мне все же следовало родиться самцом. Несправедливый приговор отца привел меня чуть ли не в бешенство.

Однако мы, канарейки, очень хорошо воспитаны, поэтому я сдержалась и мягко заметила:

— Это просто смешно, папочка. Ты же сам прекрасно знаешь, что самочки канареек рождаются с такими же голосами, как и самцы. Это вы считаете, что мы не должны петь, и запрещаете нам упражняться. Только поэтому мы и теряем в ранней молодости голос. Вы жестоки и несправедливы.

Родители расценили мои слова как бунт. Отец раскрыл рот, но ничего не смог из себя выдавить, кроме хриплого бульканья. Мать набросилась на меня:

— Да как ты смеешь! Что за дерзкая девчонка! Кем ты вырастешь, если с раннего детства грубишь взрослым. Немедленно ступай в угол клетки и стой нам в наказание, пока я не разрешу тебе оттуда выйти!

Я хотела ей напомнить, что клетка у нас круглая и в ней нет ни одного угла, но не успела: мать взмахнула крылом и закатила мне такой подзатыльник, что я кубарем скатилась с жердочки на пол.

Мне было больно и обидно, но я ни капельки не раскаивалась. Подумайте сами: только потому, что мне не разрешают петь, я с сестрами попаду в затхлый и душный зоомагазин! Где же справедливость? А ведь если бы мы умели петь, нас могла бы купить добрая хозяйка. Она бы нас любила и ухаживала за нами.

Вот так во мне созрела решимость, и я начала упражнять свой голос, чтобы в конце концов научиться петь не хуже братьев.

Пока все мое семейство день-деньской клевало зернышки и щебетало о пустяках, я отходила к дальней стенке клетки и потихоньку пела. В скором времени хозяин заметил, что я ищу уединения, и посадил меня в отдельную клетку. Здесь я могла петь сколько душе угодно. Единственное, что меня поначалу донимало, так это издевки других канареек. Они смеялись надо мной, показывали на меня крыльями и пытались допечь язвительными замечаниями.

— Вы только послушайте ее голос! — насмехались они. — Это же скрип колодезного ворота.

Но я очень скоро научилась пропускать их насмешки мимо ушей. «Смейтесь сколько вам угодно, — думала я. — Посмотрим, что вы скажете, когда я запою по-настоящему».

В один прекрасный день наш хозяин привел к себе в дом приятеля. Тот хотел посмотреть на канареек.

— Какие замечательные птицы! — восхитился приятель.

Хозяину польстило его внимание.

— Ты можешь выбрать себе любую из молодых канареек, — предложил он приятелю. — Я охотно тебе ее подарю.

Лицо гостя понравилось мне. Я подумала, что он добрый человек. И мне захотелось, чтобы он выбрал меня. Увы, ему больше приглянулись птенцы наших соседей — у них было очень яркое оперение, а люди так падки на то, что блестит!

Он стоял у соседней клетки и внимательно рассматривал птенцов. И тогда я решилась на отчаянный шаг — и запела в полный голос. И хозяин и гость сразу же удивленно посмотрели на меня.

— Как красиво она поет! — сказал гость..

— То-то и странно, — недоумевал хозяин. — Ведь это самочка, а они не поют.

— Если уж ты непременно хочешь сделать мне подарок, то подари эту птицу.

Я чуть не плясала от радости. Принесли небольшую дорожную клетку, меня пересадили в нее, и я поменяла хозяина.

Клетку обернули тканью, и больше я ничего не видела. Издалека доносились голоса моей родни:

— Прощай! Будь счастлива!

Я почувствовала, что клетку поднимают в воздух и несут к выходу. Хлопнула дверь, сразу же пахнуло холодным ветром — и я впервые покинула дом. Раздался цокот лошадиных копыт, клетку приторочили к седлу, и началось мое первое в жизни путешествие.

Сквозь ткань проникали новые, незнакомые запахи. Пахло лошадиным потом, спелой пшеницей, полевыми маками. Я догадалась, что мы уже покинули город и едем по проселочной дороге среди полей. До тех пор я никогда не бывала в деревне и знала о ней только по рассказам отца, которого вывозили туда на выставки.

Наконец лошадь замедлила шаг. Теперь лошадиные копыта стучали не по мягкой дорожной пыли, а по булыжной мостовой. Мы въехали в другой город, где чирикали воробьи, ворковали голуби, лаяли собаки, бранились соседки и пронзительно кричали играющие в свои игры мальчишки.

Мы остановились. Клетку отвязали, и чьи-то руки подняли ее вверх. Раздались приветственные возгласы. Снова хлопнула дверь, и меня внесли в дом. Там царили замечательные запахи, запахи кухни: овсяной каши, сливового пудинга, тушеных овощей и яблочного пирога.

Клетку поставили на стол. Чьи-то пальцы сняли ткань, и я наконец смогла увидеть свой новый дом.

Глава 5. Новый дом

Вокруг меня стояли люди: мужчины, женщины, дети с румяными, добрыми лицами. Они улыбались и с любопытством смотрели на меня.

Комната была большая, много больше той, где я жила раньше. В ней стояли тяжелые дубовые столы и такие же стулья, потолок был сделан из толстых просмоленных бревен. На стенах висели картины, на которых были изображены сцены охоты — мужчины в красных камзолах скакали верхом за оленями. Над входной дверью красовались оленьи рога, а над камином — большая и страшили кабанья голова.

Меня пересадили в уютную, просторную клетку и поставили ее на подоконник. В окно был виден широкий, осаженный деревьями двор.

В новом доме было многолюдно. То и дело кто-то входил, кто-то выходил, люди менялись, появлялись новые лица, так что я даже не могла запомнить всех. Поначалу я думала, что все они родственники и друзья хозяина, но потом выяснилось, что это не так. Однажды в теплый летний день хозяйка распахнула окошко, и я увидела во дворе молодого скворца. Он носился взад-вперед по двору, собирал соломинки и конский волос, чтобы свить себе гнездо на тополе у дома.

Я уже давно не разговаривала ни с кем из птиц, и мне та хотелось поболтать. Я позвала скворца, и он присел возле меня на подоконник.

— Какой странный дом, — сказала я. — Не мог бы ты объяснить, кто мой хозяин? И почему у него каждый день так много гостей?

— Сразу видно, что ты родилась в клетке, — улыбнулся в ответ скворец. — Все эти люди ему не друзья и не родственники, а этот дом — постоялый двор. Люди платят за то, что живут и кормятся здесь. Каждый день к вечеру сюда приезжает почтовая карста с севера, а по утрам — почтовая карета с юга. Здесь меняют усталых лошадей на свежих, пассажиры отдыхают и перекусывают.

Мне нравилось на постоялом дворе. Там было шумно и весело. Ухаживал за мной сын хозяина. Добрый и неплохой мальчик, несмотря на то что иногда он, заигравшись, забывал подлить мне свежей воды. Но маленький сорванец так искренне раскаивался в ошибке, что я прощала его.

После разговора со скворцом я стала внимательнее присматриваться ко всему, что происходило в доме. Но больше всего я любила прислушиваться к разговорам путешественников. Они рассказывали о дальних дорогах, бурных морях, больших кораблях.

Из клетки меня не выпускали, но я не стремилась покинуть ее. Когда настало лето, по утрам клетку выносили во двор и ставили на каменную ограду у ворот. Оттуда я видела дорогу и первой замечала почтовую карету. Сначала вдалеке показывалось легкое облачко пыли, потом облачко приближалось, увеличивалось, и наконец из него выплывала пара лошадей и сама карета. Тогда я начинала петь придуманную мной песенку. Начиналась она словами: «Выходи скорей, девчонка, и встречай гостей». Никто из людей не понимал слов моей песенки, но слуги и горничные очень быстро выучили мелодию и, как только я запевала, выходили на порог дома, чтобы помочь постояльцам внести в дом сундуки, корзины и баулы. В столовой накрывали столы, на кухне начинали ставить на огонь сковородки, конюхи выводили из конюшен свежих лошадей.

Я радовалась, когда от моей песенки весь постоялый двор вдруг начинал шуметь, люди начинали суетиться. Я чувствовала себя не пленницей в клетке, а полноправным членом этого мира.

Птицы, живущие на свободе, избегают людей. Им кажется, что люди похожи друг на друга как горошины одного стручка и что всех их следует бояться. Но это не так. Мы, выросшие в клетке, знаем, что все люди разные, они такие же разные, как и птицы.

У меня появилось много друзей среди людей. Одного из них я помню до сих пор. Это был пожилой кучер, он приезжал к нам на почтовой карете с севера. Он очень ловко управлял лошадьми, лихо въезжал в ворота постоялого двора и громко кричал мне: «Привет, Пипинелла! А вот и я!» Он оглушительно щелкал длинным кнутом, и на этот звук выбегали конюхи, меняли лошадей, чистили лошадь, смывали грязь с поводьев. Они работали быстро и весело, а старый кучер сидел и курил трубку.

Кучера звали Джек, и я сложила для него песню. Каждый вечер, услышав щелканье длинного кнута, я запевала ее. От песни конюхи работали еще усерднее, а на лице кучера появлялась улыбка. В моей песне был звон колокольчиков, шорох скребницы по спине лошади, монотонный стук колес, а кончалась она так; «Джекки-Джек! Джскки-Джек!»

Старый Джек каждый раз угощал меня сахарными крошками. Перед тем как пойти ужинать, он просовывал сквозь прутья клетки палец, на котором лежало мое любимое лакомство…

Глава 6. Жизнь, полная приключений

Пипинелла рассказывала свою историю очень долго — целый день. Всей этой книги не хватит, чтобы поведать о ее приключениях, поэтому дальше ее историю изложу я, и покороче.

Не многим птицам, живущим в клетках, я уж не говорю о людях, довелось прожить такую бурную жизнь, какая выпала на долю Пипипеллы.

Однажды на постоялый двор завернул человек очень знатного рода. Он услышал пение Пипинеллы и решил ее купить. Хозяин не хотел ее продавать, но, когда маркиз — а знатный человек был настоящим маркизом! — предложил за нее золотую монету, пришлось ему сдаться. Так канарейка впервые узнала, что такое деньги и какая у них сила.

Новый хозяин привез ее в свой дом. Это был даже не дом, а настоящий дворец, большой, просторный. Вокруг дома расстилался парк с подстриженной травой и замечательными деревьями.

Пипинеллу посадили в серебряную клетку. Жизнь в доме-дворце совсем не походила на жизнь на постоялом дворе. Ее новый хозяин владел полями, и пастбищами, и шахтами, и фабриками. Он занимался деньгами, и только деньгами, на все остальное у него не было времени. Его жена чувствовала себя несчастной и, как ни старалась канарейка развеселить ее своим пением, бедняжка с утра до вечера грустила.

Хозяин богател, а его рабочие беднели. И вот настал день, когда бедняки стали роптать. А однажды, когда маркиз с маркизой уехали в Лондон, разгневанная толпа ворвалась во дворец, разграбила все, что можно было разграбить, и подожгла его. Когда огонь перекинулся на конюшню и псарню, сами бунтовщики вывели лошадей и собак, чтобы они не сгорели. Но Пипинелла сидела в горящем доме, и никто ее не спасал. Ее просто-напросто не заметили, ведь она сидела в клетке, подвешенной чуть ли не к потолку. Бежать она не могла и только с ужасом смотрела, как пламя гуляет по комнатам и перепрыгивает с этажа на этаж.

Бедняжка уже потеряла последнюю надежду и мысленно распрощалась с жизнью; как вдруг послышался громкий барабанный бой. Это из города прислали полк солдат, чтобы усмирить бунтовщиков и спасти от огня дворец.

Солдаты быстро погасили огонь, а один из них заметил дрожащую от страха канарейку и взял ее с собой.

— Бедная птица! — сказал солдат. — Хозяева бросили тебя на произвол судьбы. Но ничего, я возьму тебя с собой и позабочусь о тебе. Погоди, я только сделаю тебе новую клетку, деревянную. Негоже мне, простому солдату, таскать с собой в походы клетку из серебра. Да и тебе, простой пичуге, она не к лицу.

Спасенная от смерти Пипинелла стала, любимицей всего полка. Она жила с солдатами в казарме, сопровождала их во всех походах. Ее баловали, заботились о ней, словом, обращались как с приносящим удачу талисманом.

Именно в это время она сложила новую песенку, которую насвистывала под барабанную дробь военного марша. Песенка начиналась словами: «Я дитя полка, я крылатый стрелок».

Однажды в городе восстали рабочие. Они прогнали прочь полицию и жандармов, перегородили улицы баррикадами и приготовились скорее умереть, чем сдаться.

Полк Пипинеллы послали подавить восстание. Солдаты не хотели стрелять в безоружную толпу и сдались рабочим. Пипинелла вместе с клеткой превратилась в военную добычу и перешла в собственность к одному из рабочих.

Но к городу стянули новые войска, загремели выстрелы. Рабочих разгромили, хозяина Пипинеллы ранили, но он сумел выбраться из города вместе с птицей.

Раненый рабочий укрылся в шахтерском поселке у своего друга. Полиция рыскала по округе, искала уцелевших бунтовщиков, чтобы расправиться с ними. Кто-то выдал хозяина Пипинеллы, нагрянула полиция и увела его.

А Пипинелла осталась с шахтером.

Работа под землей очень опасна. Иногда в шахту начинает сочиться рудничный газ. Этот газ ядовит. Рудничный газ скапливается под потолком подземной выработки.

Шахтер брал с собой под землю канарейку и подвешивал клетку к потолку. Затем он принимался за работу и время от времени поглядывал на птичку — жива ли она. Если бы канарейка умерла, это было бы для шахтера сигналом опасности.

Так тянулись неделя за неделей. Канарейка не видела солнечного света, ведь каждое утро шахтер уносил ее в шахту, и только вечером они снова выбирались на землю.

Но однажды Пипинеллу увидела пожилая дама. Она предложила за канарейку хорошую цену, и шахтер согласился уступить ее.

В жизни Пипинеллы начался новый период.

Наступила весна, и хозяйка решила выдать замуж Пипинеллу. К ней в клетку подсадили красивого самца. Он был не особенно умным, но очень милым и обходительным. А самое главное, у него был замечательный голос. Ни до того, ни после Пипинелла не встречала среди канареек певца, который мог бы соперничать с ее Корнелиусом — так звали жениха.

После бурных, наполненных опасными событиями дней настали дни спокойной семейной жизни. Пипинелла высиживала птенцов, затем выхаживала их, кормила, воспитывала. Забот было выше головы, и все остальные тревоги отошли куда-то далеко, как говорят люди, на задний план.

Когда птенцы подросли и оперились, их подарили многочисленным подругам хозяйки. Снова Пипинелла и Корнелиус остались одни.

И тут произошло событие, которое круто изменило жизнь канарейки. Однажды в доме появился человек, которого хозяйка наняла, чтобы он вымыл окна в доме. Мойщик окон драил стекла и весело насвистывал песенку. В его натуре чувствовалось что-то родственное птицам, он радовался жизни, он не унывал, и сразу же становилось понятно, что он моет окна только потому, что надо чем-то зарабатывать на кусок хлеба насущного.

Мойщик окон понравился Пипинелле, и она подпевала ему. Каждое утро мойщик окон ставил клетку с канарейкой у того окна, которое собирался мыть, затем брал в руки тряпку и говорил птице:

— Ну что, споем на пару, пичуга?

Хозяйка Пипинеллы была женщина добрая, но ужасно скучная. В доме у нее все лежало на своих местах, все было чисто, все сверкало, все делалось в свое время. Но такая размеренная жизнь тяготила Пипинеллу, ей не хватало веселья и бесшабашности, поэтому она обрадовалась, когда услышала, что мойщик окон говорит:

— Насколько помню, хозяйка, мы сторговались на пяти шиллингах. Отдайте мне вместо пяти монет эту пичугу — и мы квиты.

Хозяйка согласилась. А Пипинелла даже не сожалела, что придется расстаться с Корнелиусом. Голос, конечно, у него был замечательный, но по натуре он был занудой, и теперь, когда они остались без детей, жить с ним было не так уж и сладко.

Новый хозяин, оказывается, жил не в обычном доме, а на старой мельнице. По утрам он уходил мыть окна, после обеда возвращался, приносил хлеб, сыр, корм для канарейки, пересвистывался с птицей, а затем садился к столу и что-то до поздней ночи писал. Странное дело — все написанное он прятал под половицу.

Однажды утром он, как обычно, ушел в город. Клетка с Пипинеллой висела у окошка, футах в двадцати над землей. Прошел день, наступило время ужина, но хозяин не возвратился.

Так же прошло еще два дня. Корм у канарейки уже давно кончился, вода тоже была на исходе. Пипинелла поняла, что с хозяином случилось несчастье и что на старой, заброшенной мельнице ей никто не сможет помочь. Бедняжка приготовилась к голодной смерти.

Па третью ночь, под утро, разыгралась буря. Ветер тряс клетку, а потом сильный порыв сорвал ее с гвоздя и ударил о землю. Клетка разбилась, но птица, к счастью, уцелела, отделавшись испугом и легкими царапинами. До рассвета она просидела среди груды прутьев, только и оставшихся от ее бывшего дома. Когда первые солнечные лучи озарили небо, Пипинелла увидела, что она свободна.

Впервые в жизни она столкнулась со свободой, и ей еще предстояло узнать, что это такое.

Глава 7. Свобода

Что заключено в этом слове, которое так часто повторяют на все лады? Рожденные свободными не знают, что это такое, потому что никогда не жили за решеткой; рожденные в неволе — потому что никогда не жили на свободе.

Поначалу Пипинелла обрадовалась свободе — ведь теперь она могла лететь, куда ей вздумается. Но очень скоро она поняла, что свобода — это еще и необходимость заботиться о себе самой. Надо было добывать корм, искать убежище, а на каждом шагу подстерегали опасности. Как только она поднималась в воздух, ей грозили хищные птицы, как только она спускалась на землю, на нее охотились кошки и ласки. Колючие ветки ежевики ранили ей крылья, часто ей приходилось устраиваться на ночлег с пустым желудком. Пролетев всего лишь несколько метров, она чувствовала себя смертельно усталой. Почти весь день Пипинелла отсиживалась в темных углах старой мельницы.

Однажды голод выгнал ее из убежища и тут же на нее бросился коршун. Пипинелла отчаянно махала крыльями, пытаясь уйти от погони, но коршун не отставал. Безжалостный хищник был уже совсем близко, и вдруг к нему метнулся зяблик. Коршун сразу же позабыл о Пипинелле и погнался за ним.

Пипинелла спряталась в колючих кустах и с трудом перевела дух. Ей даже не верилось, что она избежала смерти в когтях коршуна. А храбрый зяблик тем временем увел коршуна за собой, а потом очень ловко юркнул в густые заросли и был таков.

На следующий день он отыскал Пипинеллу и взял ее под свою опеку. Он не отходил от нее ни на шаг, во всем помогал и одним тихим вечером признался в любви.

Пипинелла была тронута его добротой и самоотверженностью и ответила ему «да». И они отправились вдвоем на поиски удобного места для гнезда, где можно было бы высидеть птенцов. Они летели рядом, и зяблик без умолку пел ей о любви.

На морском берегу у небольшого залива, где плескались волны, они нашли тенистую рощу. Рядом раскинулся цветущий луг. Лучшего места для гнезда и представить себе было нельзя. Зяблик и канарейка летали среди цветов, вили гнездо, а над рощей звенела «Весенняя песня любви».

Но счастье кончилось так же неожиданно, как и началось. Гнездо еще не было готово, как в роще появилась стая зябликов. Они насмешливо наблюдали, как вьют гнездо зяблик и канарейка.

— Кого ты выбрал себе в жены? — спрашивали они мужа Пипинеллы. — Неужели ты не нашел самочку нашей породы?

Поначалу влюбленные не обращали внимания на насмешки. Но разговоры продолжались.

— Ах, какая она неуклюжая и неумелая! Что ты в ней нашел? Лучше лети с нами в Америку.

Злое чириканье отравило счастье Пипинеллы и зяблика. Через два дня зяблик косился на канарейку, а на третий — гордо отвернулся от нее.

Стая зябликов поднялась в воздух и полетела через океан в Америку, а Пипинелла осталась одна на берегу.

«Наверное, так и в самом деле будет лучше, — пыталась она утешиться. — Наверное, мы и вправду не пара. Я выросла в клетке, а он — на свободе, нам не понять Друг друга. Лучше мне вернуться к людям. Полечу-ка я по свету, может быть, мне удастся отыскать моего последнего хозяина — мойщика окон».

«К чему мне свобода, — думала канарейка, — если я не умею ею пользоваться? Я вернусь в клетку и буду жить рядом с хозяином. Я знаю, что нужна ему. Я буду петь ему песни, а он будет мне подсвистывать».

И Пипинелла полетела вдоль морского берега на поиски пропавшего хозяина, но нигде не встретила его следов. Тогда она подумала: «Если его нет здесь, то, может быть, я отыщу его в других странах. Полечу-ка я через море».

Бедная, наивная, глупая пичуга! Она думала, что если зяблики и другие птицы пересекают океан, то и ей это будет по плечу! Но куда было ей, выросшей в клетке неженке, До настоящих диких птиц! Она ничего не знала ни о ветрах, ни о морских течениях, ни об островах на пути, где можно передохнуть и подкрепиться.

Но храбрая сердцем Пипинелла бросилась в дорогу, как в омут головой. В пути ей пришлось туго, не выручило ее даже хваленое птичье шестое чувство. Как только родной берег скрылся из виду, она вдруг почувствовала, что смертельно устала, и что сил у нее не осталось ни для того, чтобы лететь вперед, ни для того, чтобы вернуться. В отчаянии она присела отдохнуть на пучок морских водорослей.

Волны мерно покачивали канарейку, убаюкивали ее, а она сидела, сложив крылья, и ждала, что с минуты на минуту из воды вынырнет большая зубастая рыба и проглотит ее. Мимо пролетала чайка. Она заметила посреди моря перепуганную пичугу и опустилась рядом с ней на воду.

— Лети все время к югу, — сказала чайка, — и скоро доберешься до берега. А здесь тебе оставаться нельзя, к вечеру поднимется буря, и тогда тебе не спастись.

Действительно, скоро она добралась до Острова Черных Деревьев — небольшого клочка суши среди океана.

Когда канарейка немного отдохнула и пришла в себя после пережитого, она облетела остров, и он ей понравился. Ярко светило солнце, добыть корм не составляло труда, а главное — там не было кошек.

«По-моему, мне здесь будет неплохо», — подумала Пипинелла и решила остаться на острове.

Местные птицы встретили ее дружелюбно. Многие из них даже ухаживали за ней, но канарейка еще слишком хорошо помнила измену зяблика и сторонилась шумных птичьих стай.

Все свободное время она сочиняла новые песни. Но, Странное дело, все песни у нее получались грустные. Она пыталась петь старые песни, но они тоже звучали грустно. «Почему? Почему?» — спрашивала она себя. И неожиданно поняла, что тоскует по мойщику окон.

Канарейка еще раз облетела остров и вдруг обнаружила на высоком холме шалаш из веток и травы, а рядом с ним — привязанный к высокому столбу носовой платок. Это был платок мойщика окон. Ошибиться Пипинелла не могла — она слишком хорошо помнила тщательно заштопанную дырку посередине платка. Несомненно, ее друг был на острове и привязал свой платок к столбу, чтобы проходящие мимо корабли заметили его. Платок был знаком бедствия.

«Наверное, он попал на остров после кораблекрушения, — решила Пипинелла. — Но что же с ним случилось дальше?»

А несколько дней спустя канарейка заметила плывущий по морю корабль. «Корабль плывет к северу, может быть, даже в Англию, — сказала сама себе канарейка. — Если я полечу вслед за ним, то сумею вернуться домой».

Недолго думая, Пипинелла вспорхнула и полетела за кораблем. Но скоро погода испортилась, задул сильный ветер, пошел дождь. В поисках спасения маленькая пичуга опустилась на палубу корабля. Моряки поймали ее и посадили в клетку.

Корабль был большой, на нем плыло много пассажиров. Пипинеллу баловали, и жилось ей совсем неплохо.

Клетку повесили в парикмахерской, где уже жила еще одна канарейка. Птицы подружились и весело пересвистывались. В парикмахерскую то и дело заходили моряки и пассажиры, обменивались новостями, судачили о том о сем, и Пипинелла не скучала. Парикмахер, веселый, неунывающий человек, ловко брил бороды, подстригал усы и полосы морякам. Пипинелла тут же сочинила песенку, которую назвала «Дуэт ремня и бритвы». В ней слышался звук бритвы, которую правят на ремне, в ней булькала горячая мыльная вода, шуршала кисточка, позвякивали ножницы. Это и в самом деле был настоящий дуэт, так как исполняли его обе пленницы на два голоса.

Я не оговорился, когда сказал «Пленницы». Хотя Пипинелла и привыкла жить в клетке, на этот раз она твердо решила сбежать при первом же удобном случае и отправиться на поиски своего друга, мойщика окон. Вторая канарейка вызвалась лететь с ней. Вечерами, когда суета в парикмахерской стихала, подруги строили планы — где и как искать бесследно пропавшего хозяина Пипинеллы.

Однажды в парикмахерскую вошли два матроса.

— Ты слышал? — спросил один из них у парикмахера.

— Еще нет, — ответил парикмахер. — А о чем я должен был слышать?

— Сегодня утром мы заметили по правому борту плот, а на нем — человека. Мы спустили шлюпку и подняли его на корабль. Бедняга ужасно исхудал, остались кожа и кости, и едва держался на ногах. Доктор уложил его в постель. Мы так и не знаем, кто он и откуда.

Сердце Пипинеллы екнуло. «А вдруг это он?» — думала она.

Через неделю, когда спасенный моряками человек немного окреп, он зашел в парикмахерскую. Его лицо заросло густой черной бородой, длинные, спутанные волосы космами падали на плечи. Парикмахер добрый час трудился над незнакомцем. Скрипела битва, щелкали ножницы, а когда все было готово, Пипинелла увидела, что предчувствие не обмануло ее. В кресле сидел мойщик окон!

Пипинелла принялась прыгать по клетке и напевать старые веселые песенки, чтобы привлечь внимание хозяина. Тот удивленно повернул голову, вгляделся в сидящую в клетке канарейку и воскликнул:

— Да ведь это моя пичуга! Откуда ты здесь, Пипинелла?

Парикмахер недоверчиво посмотрел на мойщика окон и проворчал:

— Так уж и твоя! Мы ее спасли в бурю — значит, она наша. А ты и видишь-то ее впервые.

Но Пипинелла продолжала прыгать в клетке и радоваться хозяину.

— Откройте клетку, — предложил мойщик окон, — и вы увидите, что птица полетит ко мне.

Клетку открыли, и Пипинелла выпорхнула и села на плечо хозяину. Парикмахер только развел руками.

— Виданное ли дело, чтобы птица так себя вела! Придется тебе поверить. Забирай канарейку, она твоя.

Нот так Пипинелла снова вернулась к своему хозяину.

Корабль шел в Лиссабон, и, когда он бросил якорь в Порту, мойщику окон, у которого не было в кармане ни гроша, пришлось наняться простым матросом на корабль, идущий в Англию. Как бы то ни было, но в конце-концов они добрались до родных берегов.

Мойщик окон отправился на свою мельницу, где он жил и раньше. Все вокруг заросло высокой травой и кустарником. Мойщик окон повесил клетку с канарейкой на ветку дерева и попытался открыть дверь, но дверь не поддавалась. Тогда он решил обойти мельницу и влезть в окошко. Как только он исчез за углом, из зарослей выскочил бродяга, схватил в охапку клетку с Пипинеллой и пустился наутек.

Злая судьба снова разлучила бедняжку Пипинеллу с другом. Потом она еще много раз меняла хозяев, пока не попала в магазин, где ее по ошибке купил Мэтьюз Магг.

Глава 8. Как, ты не знаешь, кто такой доктор Дулиттл?

— А как мойщик окон оказался на необитаемом острове? И почему он плавал по морю на плоту? — спросил Хрюкки, когда Пипинелла закончила свой рассказ.

Канарейка грустно покачала головой и сказала:

— Я об этом так и не узнала. Мой хозяин не догадывался, что я понимаю человеческий язык, поэтому никогда не рассказывал мне о своих приключениях. Его история так и осталась для меня тайной.

— А не могла бы ты спеть для нас «Весеннюю песню любви»? — попросил Пипинеллу доктор Дулиттл.

— С удовольствием, — ответила Пипинелла.

Все умолкли. Канарейка откинула назад головку и запела. Нежная дрожащая трель повисла в воздухе. Мелодия звучала ласково, убаюкивала, словно колыбельная. Казалось, что голос то удаляется, то приближается, ищет кого-то, блуждает по колдовским чащам и тенистым рощам. Безнадежная тоска сменялась надеждой, надежда — тихой грустью. Песня становилась все тише и тише и закончилась трелью, похожей на звон колокольчика. Певица уже умолкла, а серебряные чистые звуки все еще, казалось, висели в воздухе.

Слушатели — и люди, и звери — восхищенно молчали.

— Как это хорошо! — вдруг разрыдался поросенок, и слезы потекли на розовый пятачок. — Это ничуть не хуже, чем цветная капуста.

Мэтьюз Магг всегда говорил, что музыка его не трогает, но на этот раз он расчувствовался.

— Никогда в жизни не слышал ничего подобного, — сказал он. — Эта кроха — настоящее чудо. Вот бы нам показать ее лондонской публике.

Доктор на минутку задумался и вдруг поддержал своего помощника по цирковым делам:

— А ведь ты прав, Мэтьюз. Мы подготовим птичью оперу. У нас уже есть театр зверей, так почему бы не создать музыкальное представление с птицами. Мы покажем на сцене историю жизни Пипинеллы.

Мэтьюз Магг разошелся не на шутку. Он уже не сомневался в успехе.

— Мы завоюем Лондон! Хозяева театров будут валяться у наших ног и умолять нас, чтобы мы выступили у них. Мы озолотимся!

Но доктор Дулиттл осадил его.

— Не торопись, Мэтьюз, — сказал он. — Еще рано думать о деньгах, к тому же думать о них вообще не следует. Нам еще надо найти хор, оркестр, сшить костюмы. Да мало ли о чем еще надо позаботиться! Хотя главное у нас уже есть — голос Пипинеллы и история ее жизни.

— А как ты жила в зоомагазине? — снова вмешался в разговор любопытный поросенок.

— Да-да, — поддержал на этот раз поросенка доктор. — Что с тобой приключилось дальше?

Пипинелла взобралась на табакерку доктора и защебетала:

— Может быть, вам это покажется странным, но я ничего не слышала о вас, господин доктор. Ведь я жила среди людей, а не среди диких птиц.

Впервые я услышала о вас в зоомагазине. Магазин был ужасный — грязный, душный, кормили нас впроголодь. Особенно плохо приходилось диким птицам, которых хозяин дюжинами скупал у окрестных мальчишек.

Однажды я сидела на жердочке и грустила. Я вспоминала счастливую жизнь с мойщиком окон на заброшенной мельнице. Вдруг я услышала беседу других птиц.

— Вы только посмотрите на беднягу щегла, — говорима одна из канареек. — Он даже не притрагивается к пище. С тех пор как он здесь, ему ни разу не чистили клетку.

— Вот бы здесь появился доктор Дулиттл, — мечтательно сказала ее соседка.

— Да, единственный, кто нас может спасти, — это доктор Дулиттл, — согласилась с ней первая канарейка.

Сначала я подумала, что птицы выдумали себе доктора Дулиттла точно так же, как люди выдумывают добрых волшебников, а затем ищут утешения в несбыточных мечтах.

— Даже если он появится здесь, — вмешался певчий дрозд, — он все равно не сможет скупить весь магазин. Я слышал, денег у него никогда не бывает.

— Если он зайдет к нам, — не унималась первая канарейка, — я попрошу его открыть свой зоомагазин, чтобы в нем звери и птицы сами выбирали себе хозяина.

— К чему пустые разговоры, — сказал певчий дрозд. — Я живу здесь уже год, а доктор Дулиттл ни разу не появился.

«Конечно, доктор Дулиттл — выдумка» — подумала я, но на всякий случай спросила:

— А кто такой этот доктор?

Все птицы умолкли и ошарашенно посмотрели на меня.

Как, ты не знаешь, кто такой доктор Дулиттл? — удивленно спросила канарейка.

— Не знаю, — призналась я.

— Неужели ты никогда о нем не слышала? — наперебой зачирикали птицы.

— Он единственный настоящий звериный доктор!

— Он говорит на языке канареек и на языке слонов!

— Он знает все звериные языки!

— Он помогает всем-всем!

Вот тут-то я окончательно уверилась, что доктор Дулиттл — выдумка.

Снова потянулись тоскливые недели, о которых и рассказывать-то нечего. Дни походили друг на друга как зерна в колоске. Но однажды перед витриной магазина остановились два человека.

— Доктор Дулиттл! — заверещала вдруг канарейка, чья клетка висела у самого окна. — Он пришел!

Остальные птицы выглянули в окно и дружно зачирикали:

— Это он! Он пришел, чтобы спасти нас!

«Они все сразу сошли с ума!» — подумала я. Но где-то в глубине души я все же надеялась, что вы войдете и купите именно меня. Однако в магазин вошел ваш приятель, приценился к другой птице, а меня купил только потому, что за меня просили всего три шиллинга. Уже потом, когда я услышала, как вы разговариваете с уткой, совой, поросенком и псом, я поняла, что ошибалась и что мне несказанно повезло.

— Доктор Дулиттл — выдумка! — расхохотался поросенок. — Это же надо было такое придумать!

— Мне очень жаль тех птиц, что остались в этом ужасном магазине, — сказал доктор Дулиттл. — Может быть, когда я заработаю денег, я и открою такой магазин, о каком мечтали канарейки. А сейчас нам надо подумать о том, что делать дальше. Мэтьюз… постойте, а куда девался Мэтьюз?

— Он пошел заглянуть в зверинец, — ответил О’Скалли.

— Извини, Пипинелла, — сказал Джон Дулиттл канарейке, — обожди меня одну минутку. Я должен привести сюда моего помощника господина Магга.

Доктор вышел из фургона.

— Как жаль, что история Пипинеллы закончилась, — вздохнул Хрюкки.

— Ничего она не закончилась, — возразила белая мышь. — Ее история не кончится, пока она жива. Она рассказала нам только свое прошлое, а будущее мы увидим собственными глазами. Намного интереснее пережить приключения, чем услышать о них.

— Ну, не скажи, — заупрямился поросенок. — Когда я слушаю рассказ об обеде из двадцати блюд, это намного интереснее, чем настоящий обед, приготовленный Крякки. В рассказанном обеде всегда бывают такие вкусности, что просто слюнки текут, а Крякки обычно подает на стол тушеную капусту и овсяную кашу.

— Посмотрела бы я на тебя, если бы ты питался одними рассказанными обедами! — возмутилась Крякки.

— Не обижайся, — попросил поросенок. Он испугался, что утка откажется его кормить. — И тушеная капуста, и овсяная каша — это очень вкусно, но придуманные блюда намного вкуснее. Если бы я был художником, то рисовал бы только стол, уставленный разными лакомствами.

— А если бы ты был поэтом, — рассмеялся О’Скалли, — то писал бы стихи о морковке.

— И что же тут плохого? — не сдавался Хрюкки. — Морковь — любовь, очень хорошо рифмуется.

В эту минуту в фургон вернулся доктор Дулиттл с Мэтьюзом Маггом. Доктор затворил дверь и с торжественным лицом сел к столу.

— Пипинелла, — сказал он, — ты уже слышала, что мы здесь заговорили о птичьей опере. — Не согласилась бы ты выступить в нашем музыкальном представлении и исполнить главную роль? Это будет спектакль о твоей жизни. Мы покажем его в Лондоне. Конечно, нам еще надо будет найти других певцов, набрать хор. Очень тебя прошу, не отказывайся.

Пипинелла склонила голову и задумалась. По-видимому, маленькой пичуге было не так-то просто решиться выйти, то есть выпорхнуть на сцену перед публикой.

— Я согласна, — наконец решилась она.

— Замечательно, — обрадовался доктор. — Теперь у нас есть что показать в Лондоне. Можно трогаться в путь.

Глава 9. Страдания молодого поросенка

Все циркачи оживились, когда узнали, что отправятся в Лондон намного раньше, чем предполагали. Даже Хрюкки, который жил воспоминаниями об успехе в Манчестере, перестал донимать друзей своим хвастовством и взялся за сборы. Да и остальные звери думали теперь только о поездке в Лондон.

— Лондон — самый большой город в мире, — то и дело повторяла белая мышь, — и, если цирк доктора Дулиттла пригласили туда, значит, его цирк лучший в мире.

— Может быть, сама королева со своим двором придет посмотреть наш спектакль, — мечтал Хрюкки. — А вдруг я понравлюсь какой-нибудь принцессе, и она возьмет меня к себе во дворец?..

О’Скалли уже бывал в Лондоне. Когда-то он был бродячим псом и хорошо знал лондонские улицы и предместья. Звери расспрашивали его о Лондоне, а он охотно рассказывал о чудесах большого города. Правда, все его рассказы почему-то сводились к одному — где в Лондоне можно раздобыть косточку повкуснее.

В тот же вечер Мэтьюз Магг сел в почтовую карету и поехал в Лондон. В его кармане лежало письмо к директору театра «Регент». В письме доктор Дулиттл просил директора заранее подготовить все для зверей-артистов.

Кроме оперы доктор собирался показать в Лондоне «Пантомиму из Паддлеби», и зверям снова пришлось начать репетиции.

Но, как только поросенок попытался натянуть на себя костюм Панталоне, чью роль он играл, оказалось, что у него за последнее время вырос очень толстый живот. При первом же его движении пуговицы с треском оторвались и разлетелись в разные стороны, словно пули. Но хуже было другое — как только он вставал на задние лапки, живот перевешивал и бедняга Хрюкки утыкался пятачком в землю.

Как ни старался Хрюкки, ничего у него не получалось.

— Что же мне делать, господин доктор? — спрашивал пи, размазывая по пятачку слезы. — Ведь без меня не помучится спектакля. Я в нем самый главный.

Ты не самый главный, а самый толстый, — отвечал ему доктор. — Тебе необходимо сесть на диету.

— Сесть на что? — не понял поросенок. — Что такое диета и почему я должен на нее садиться?

— Диета — это единственный для тебя способ сбросить вес.

— Как это — сбросить вес? — недоумевал поросенок.

— Попросту говоря, ты должен похудеть.

— А что для этого надо делать?

— Для этого надо есть поменьше.

— Теперь я понял, — уныло протянул поросенок. — Сесть на диету — значит голодать. Доктор, а нет ли другого способа похудеть? Чтобы и есть вволю, и чтобы живот не рос.

— Нет, — безжалостно ответил доктор. — С сегодняшнего дня ты будешь питаться только чаем с сухарями.

— А как же овощи? — чуть ли не плакал поросенок. — Разве мне нельзя есть морковку?

Доктор отрицательно покачал головой.

— А капусту? А свеклу? А репу?

Поросенок продолжал перечислять свои любимые овощи, а доктор при каждом названии неумолимо качал головой.

В конце концов поросенок вынужден был сдаться.

— Ладно, так уж и быть, — сказал он. — Сяду я на эту… диету.

С тех пор самым нелюбимым словом Хрюкки стало слово «диета». Но он мужественно отказался от овощей и худел прямо на глазах. Только время от времени он позволял себе пожаловаться на судьбу.

— Я знал, что искусство требует жертв, — говорил он. — Но ведь не таких тяжелых! Ну ничего, когда мы вернемся в Паддлеби, я свое наверстаю.

Через три дня вернулся Мэтьюз Магг. Лондонский театр с нетерпением ждал доктора Дулиттла и был готов принять артистов хоть завтра.

Цирк стал собираться в дорогу. Голому собраться — только подпоясаться, вот так и опытные циркачи уже в тот же день были готовы тронуться в путь.

Лошадиные копыта зацокали по вымощенной булыжником дороге, фургоны запрыгали на ухабах, за окошком сменялись леса и поля.

К вечеру цирк остановился на ночлег возле города Вендльмера. Лошадей пустили пастись, разожгли костры, и скоро уже забулькали на огне котелки.

Когда ужин был готов, путники расселись вокруг костра, подбросили в огонь хворост и взялись за ложки.

— А что это за город? — спросил О’Скалли. — Я никогда о нем не слышал.

— Он славится вкусными булочками, — ответил доктор с набитым ртом. — Булочки из Вендльмера славятся не меньше, чем пирог из Страсбурга.

— Неужели?! — взвизгнул поросенок. Он грустно жевал сухарики и искоса поглядывал на полные тарелки рисовой каши с изюмом, стоявшие перед его друзьями. — Булочки! Господин доктор, а не послать ли нам кого-нибудь в город за булочками? Еще не стемнело, и хлебные лавки еще, наверное, открыты.

— Неужели ты забыл, — строго сказал Джон Дулиттл, — что сидишь на диете? От булочек толстеют.

Хрюкки вздохнул:

— Я не забыл. Просто сидеть на этой диете очень жестко. А булочки такие мяконькие.

Глава 10. В Лондоне

После ужина все уселись в фургоне.

— Пипинелла, — обратился доктор к канарейке, — может быть, ты подскажешь мне, кого из птиц стоит попросить петь в нашей опере. Нам понадобятся хорошие голоса, а они встречаются не так-то часто.

— Ах, доктор, — ответила Пипинелла. — Вам следовало бы походить со мной по зоомагазинам и послушать, как поют птицы. Наверняка нам удалось бы составить превосходный хор. А если нам повезет, то мы отыщем моего бывшего мужа, Корнелиуса.

— Но мне нельзя заходить в зоомагазины, — возразил доктор. — Все звери и птицы сразу же станут просить, чтобы я купил их.

Джон Дулиттл огорченно молчал. Но вдруг ему в голову пришла мысль.

— Мэтьюз, — сказал он своему помощнику, — не мог бы ты походить с Пипинеллой по зоомагазинам и купить тех птиц, на которых она укажет?

Мэтьюз Магг удивился.

— А как же я узнаю, кого надо покупать? Я ведь не понимаю по-птичьи.

— Нет ничего проще, — объяснил доктор. — Ты купишь тех птиц, к чьей клетке она подлетит.

Наутро Пипинелла уселась на плечо к Мэтьюзу, и они отправились в Вендльмер. Купить там они никого не купили, зато отыскали след Корнелиуса. Птицы из магазина рассказали Пипинелле, что недели две тому назад в магазин принесли самца канарейки с таким именем. Правда, его тут же перекупил торговец птицами из Лондона.

— Мы его непременно найдем, — сказал доктор. — Птица — не иголка, а зоомагазинов в Лондоне не так много. Лишь бы его не успели продать.

За завтраком Хрюкки снова тоскливо жевал свои сухарики. Вдруг он спросил:

— Господин доктор, а почему не толстеет О’Скалли? Ведь он ест немало.

— Это потому, — ответил Джон Дулиттл, — что он очень много бегает. Бег заменяет любую диету.

— Значит, если я буду бегать, то мне можно будет есть вволю?

— Конечно, можно.

Поросенок был готов на что угодно, лишь бы не голодать, поэтому, когда О’Скалли, Скок и Тобби решили после завтрака прогуляться по окрестностям, он увязался с ними.

Поначалу все шло хорошо. Но потом собаки учуяли зайца и бросились за ним в погоню. Длинноухий удирал что есть мочи. Собаки не отставали. Хрюкки едва поспевал за ними и вопил:

— Какая же это прогулка? Ну что вам дался этот косой?

Неподалеку оказался крестьянский двор. На шум оттуда выбежала огромная овчарка и присоединилась к погоне. Впопыхах она не разобрала, что к чему, и приняла за дичь поросенка. Горе-охотник Хрюкки испуганно взвизгнул при виде оскаленной пасти и припустил назад, к фургону.

Едва живой, задыхаясь от бега, поросенок ворвался в фургон и забился под кровать. Поуспокоившись и отдышавшись, он заявил:

— Может быть, собакам бег и заменяет диету, но мне этот способ не годится. Это собаки бывают гончие, а гончих поросят не бывает.

То ли помогла диета, то ли прогулка-пробежка, но, когда вечером Теодора принесла Хрюкки новый костюм для спектакля, он сумел в него влезть и даже пуговицы не оторвались. Так что дела вроде бы шли на лад.

Теодора, жена Мэтьюза Магга, целыми днями хлопотала. Она готовила артистам обеды, шила костюмы, разливала чай гостям, штопала, чинила, латала. Она помогала всем, кому ее помощь требовалась.

Мэтьюз Магг обо всем имел собственное мнение и любил вставить слово поперек. Единственным человеком, с кем он неизменно и во всем соглашался, была его жена. Сам Мэтьюз, как ни старался, не сумел осилить грамоту, поэтому он преклонялся перед Теодорой, которая когда-то училась в школе и даже имела по чтению пятерку.

— Вы: представляете, — частенько говорил он доктору Дулиттлу, — она читает и пишет в совершенстве.

Джон Дулиттл не представлял, что значит «читать и писать в совершенстве», но не спорил и согласно кивал головой.

Да и зачем ему было спорить, если Теодора вела дневник, то есть записывала в толстую тетрадь все, что происходило в цирке. Выглядело это примерно так: «Сегодня прибыли в город Банбери. На чаепитием разбили две чашки. Мальчишка влез в загон к тяни-толкаю, и тот боднул сорванца, а при этом порвал ему штаны. За порванные штаны пришлось уплатить полтора шиллинга».

Время от времени доктору надо было вспомнить, когда и куда они приехали, сколько дней давали представление, и тогда он обращался за помощью к Теодоре. Она раскрывала толстую, потрепанную тетрадь и быстро отвечала на все вопросы доктора.

В тот день, когда фургоны с надписью «ЦИРК ДОКТОРА ДУЛИТТЛА» въехали в Лондон, Теодора записала в дневнике: «Сегодня утром встали у лондонского Риджент-парка. Здесь же и будем давать представление. Доктор Дулиттл начал готовить птичью оперу».

Эту запись в дневнике Теодора подчеркнула красным карандашом. И не зря, потому что этот день был началом грандиозного успеха.

Пока артисты сколачивали помосты для выступлений и ставили шатры, доктор, не теряя времени, взялся за поиски птиц для хора. Дело было очень и очень непростое, поэтому для начала доктор попросил пролетавшего мимо воробья слетать к собору святого Павла, найти там Горлопана и сказать ему, что доктор Дулиттл желает его видеть.

Джон Дулиттл был прав — кто еще, как не родившийся в Лондоне нахальный воробей, мог ему помочь? Горлопан не заставил себя ждать, он прилетел и с лету зачирикал:

— А вот и я, доктор! Рад вас приветствовать в Лондоне!

— Здравствуй, Горлопан, — ответил ему доктор. — Мне нужна твоя помощь.

— Приказывайте, доктор, я всегда к вашим услугам. Очень приятно, что и старый Горлопан на что-нибудь вам сгодится.

— Погоди, не чирикай так много, дай мне объяснить, что от тебя требуется. Подскажи мне, где в твоем родном городе можно найти птиц с хорошими голосами.

— А чем вас не устраивает мой голос? Ну да ладно, я не обижаюсь. Если вам нужны голоса потоньше, ищите их в птичьих лавках. Если потолще, погрубее, то мы их с вами найдем в один миг. Для начала отправимся в зоопарк. Конечно, птиц из зоопарка вам никто не продаст, но главное для вас сейчас — решить, кто вам нужен, а потом уж моя забота отыскать вам то, что вы выбрали. Можете заказывать хоть пеликана. Ну что, идем в зоопарк на смотрины?

— Да, идем, — согласился доктор. — Я только возьму с собой Пипинеллу, канарейку, которая будет исполнять главную роль в моей опере.

Джон Дулиттл открыл клетку, и канарейка вылетела наружу и запорхала над головой доктора.

— Рад познакомиться с тобой, певунья, — любезно прочирикал Горлопан. Он вел себя вызывающе и даже нахально только с теми, кто был больше него, — наверное, он хотел показать, что никого не боится. А маленьких и беззащитных он не задевал и относился к ним покровительственно.

Доктор Дулиттл шагал по улице, а над ним летели воробей и канарейка. Горлопан без умолку чирикал:

— Лети с нами, не бойся, пичуга. Я стреляный воробей и не дам тебя в обиду. Сейчас я покажу тебе зоопарк, там можно будет поклевать травки. Я знаю зоопарк вдоль и поперек, ведь я раньше там жил.

— В зоопарке? — удивилась Пипинелла. — Но там такие большие и неудобные клетки!

Горлопан в ответ рассмеялся:

— Зачем же мне жить в клетке? Я птица вольная. У меня было гнездо под крышей домика, где живут сторожа. Я всех там знаю: и сторожей, и полицейских, и зверей. Я даже знаком со львом! — И Горлопан гордо выпятил грудь. — Иногда я у него обедал… — Тут воробей понял, что перегнул палку и справедливости ради скромно добавил: — Но только тогда, когда лев спал.

— А чтобы тебя сейчас не потянуло в клетку ко льву, — сказал Джон Дулиттл, — и чтобы не пришлось выручать тебя из беды, мы сначала перекусим. Да и я сам что-то уже проголодался.

Глава 11. Проба голосов

У входа в зоопарк было небольшое кафе. Доктор Дулиттл присел за столик, и, пока он пил чай, птицы лакомились крошками пирога. Горлопан развлекал доктора и Пипинеллу веселыми рассказами о тех временах, когда он жил в зоопарке.

Перекусив, они отправились осматривать зоопарк. Доктор и Горлопан хотели было пойти прямиком к птичнику — так назывался большой павильон, где держали птиц, — но не тут-то было.

Любознательная Пипинелла останавливалась у каждой клетки и во все глаза смотрела на невиданных зверей. Доктор торопил ее:

— Пипинелла, пожалуйста, поскорее. Здесь так много клеток, что ты не успеешь осмотреть их все до темноты, а нам еще надо подобрать хор.

— А это кто? — спрашивала Пипинелла, не обращая внимания на слова доктора.

Они стояли перед клеткой, в которой сидел большой и грациозный зверь в красивой меховой шубе.

— Это пума, — объяснил доктор, — она родом из Южной Америки.

— Уж не знаю, откуда она родом, но таких чистоплюек свет не видал, — принялся злословить Горлопан. — Хороша! Она следит за собой как старая дева. Я не раз встречал таких на улицах — волосы уложены, чепец накрахмален, а смотреть не на что. Вот так и эта: прихорашивается целыми днями, а кто она такая? Большая кошка, да и только.

— Ей здесь, наверное, скучно, — сказала канарейка. — Когда сидишь в клетке, кажется, что время тянется очень медленно. В таких случаях я начинаю петь.

— Я представляю, что бы было, если бы пума запела, — ужаснулся Горлопан. — К счастью, Бог не дал ей голоса. А дел у нее хватает. То она расчесывает мех, то точит когти, то убирает клетку. Мальчишки бросают ей орехи, думают, что все звери в зоопарке их едят. С тем же успехом они могли бы угощать орехами мраморную статую. Вот она и занимается тем, что подметает клетку хвостом. Никчемное, а все-таки дело.

Горлопан, как и все птицы, терпеть не мог кошек, а большие они или маленькие, ему было все равно.

Наконец они добрались до клеток с птицами.

— Попробуйте вот этих хохотунов, господин доктор, — прочирикал воробей и махнул крылом в сторону большеголовых, длинноносых птиц. — Их хлебом не корми, дай посмеяться. Мне кажется, они смеялись бы даже на похоронах. У них сильные голоса, может быть, они вам подойдут.

Доктор всмотрелся в птиц.

— Да это ведь кукабарры из Австралии! — воскликнул он. — Конечно, голоса у них громкие, но не музыкальные.

И, словно в подтверждение, стая кукабарр в ту же минуту разразилась хохотом, таким громким, что бедняжка Пипинелла зажала уши крыльями.

— А вы не хотите поставить комическую оперу? — спрашивал воробей. — В комедии хохотуны были бы на месте.

— Ну уж нет, — возразил доктор. — Даже в комедии должны смеяться зрители, а не актеры. Веди нас в птичник.

Птичником называлась большая, просто огромная, клетка под открытым небом. Внутри клетки росли деревья, кусты, трава, там же был небольшой пруд и скалы. Птицы всех размеров и расцветок летали, сидели на ветках или бродили в воде. Там были белые и розовые фламинго, чайки, гагары, пингвины, пеликаны, райские птицы и конечно же павлины.

Доктор встал у птичника и объяснил его жителям, зачем он пришел. В птичнике начался переполох. Все птицы хотели во что бы то ни стало попасть в оперу «самого доктора Дулиттла».

— Нет, так дело не пойдет, — сказал доктор, — так я не слышу ваших голосов. Подходите ко мне по одному и пойте вашу любимую песню.

Первыми, конечно, подошли красавцы павлины.

Пипинелла во все глаза смотрела на прекрасных птиц. «Какой же у них должен быть голос, если у них такие перья», — думала она.

Павлины открыли клювы и… не запели, а затрубили.

— Ха-ха-ха! — не выдержал и рассмеялся Горлопан. — Им бы работать на море ревунами.

— Работать кем? — не поняла Пипинелла.

— Прости, я забыл, что ты выросла клетке и многого не знаешь. На скалах в море ставят звуковые маяки, и они в туман ревут, чтобы корабли обходили скалы стороной. Мне приходилось бывать и на море, я многое повидал…

Горлопан еще долго хвастался бы, если бы доктор не осадил его.

— Погоди, о своих невероятных приключениях расскажешь в другой раз.

Битый час птицы пели перед доктором Дулиттлом и Пипинеллой. Доктор внимательно выслушивал и тех, кто замечательно пел, и тех, кто пел не лучше Хрюкки.

Наконец он выбрал певцов для хора — пеликанов и фламинго.

— Ну вы и удружили мне, господин доктор, — жаловался воробей. — Я ведь сказал для красного словца, что раздобуду вам хоть пеликанов. Где теперь я их буду искать?

Воробей на прощанье обескуражено чирикнул и улетел. Но уже на следующее утро он вернулся и радостно сообщил:

— Я их нашел, господин доктор! Что бы вы без меня делали!

Действительно, Горлопан оказался незаменимым помощником. Ему чудом удалось отыскать в пригороде Лондона большую усадьбу, где хозяин, богатый чудак, держал пеликанов и фламинго. Доктор тут же отправился к нему.

Хозяин встретил его любезно — он был Наслышан о докторе и даже читал его книги. Он провел доктора по парку, показал ему оранжерею с орхидеями, просил его совета о содержании птиц. Узнав, что речь идет о птичьей опере, он охотно согласился одолжить дюжину пеликанов и фламинго для представления.

За ужином в фургоне доктор Дулиттл расхваливал на все лады своего нового знакомого.

— Впервые в жизни встречаю умного богатого человека. Он тратит деньги не на балы, не на удовольствия и дорогие безделушки, а па птиц. Пеликанам и фламинго у него прекрасно живется. Как жаль, что у меня нет денег. Я бы их использовал точно так же, как и он.

Крякки недоверчиво хмыкнула и проворчала:

— Даже будь у вас деньги, вы бы в мгновение ока пустили их на ветер. Сколько раз они у вас появлялись и сколько раз уплывали неизвестно куда! Вам бы следовало жениться и подыскать женщину строгую и трудолюбивую.

Джон Дулиттл вздрогнул — наверное, он представил себе «счастливую» супружескую жизнь.

— Нет-нет! — яростно возразил он. — Тогда я не смог бы поступать по собственному усмотрению. Не огорчайся, Крякки, если нам повезет, мы заработаем на птичьей опере столько, что не будем знать, куда девать деньги.

— Это вы-то не будете знать! — крякнула утка. — Я уже отчаялась когда-нибудь вернуться в родной Паддлеби. Похоже, до конца жизни придется нам бродить из города в город и развлекать публику за пару грошей.

На глаза Крякки навернулись слезы. Из месяца в месяц она тешила себя надеждой, что доктор вот-вот возвратится в свой дом с садом, но что ни день появлялись новые препятствия. Она даже устала сетовать.

Джон Дулиттл услышал горькие нотки в голосе своей старой приятельницы и попытался ее утешить:

— Не расстраивайся, Крякки. Мы еще успеем вернуться домой. Та усадьба, где я сегодня был, напомнила мне мой сад, и я затосковал по Паддлеби, по Воловьей улице. Мы еще с тобой посидим у очага на нашей кухне.

Глава 12. Птичья музыка

Вскоре в Риджент-парк, где стоял цирк доктора Дулиттла, прибыли пеликаны и фламинго. Для них соорудили загон и обнесли его забором, чтобы приходившая на цирковые представления публика не беспокоила птиц. Конечно, пеликанам и фламинго жилось там похуже, чем в усадьбе хозяина, но птицы готовы были пойти на любые жертвы, лишь бы помочь доктору Дулиттлу.

Начались репетиции. Птиц следовало обучить уйме вещей: как выходить на сцену, как кланяться публике, да мало ли что еще следует знать артисту!

Вездесущий Горлопан сгорал от любопытства, ни на шаг не отходил от доктора и везде совал свой нос. Как ни странно, Джону Дулиттлу он не мешал. Нахальный воробей частенько бывал на театральных представлениях, которые давались под открытым небом, и поэтому кое-что смыслил в искусстве. Через день, убедившись в способностях воробья, — а они на самом деле оказались недюжинными, — доктор с легким сердцем оставил хор на попечении Горлопана.

Ежедневно, в четыре часа пополудни, маленький лондонский воробей начинал занятия с огромными птицами. Забор буквально трещал от напора зевак, пытавшихся рассмотреть в щелку презабавное зрелище.

— Какое счастье, — говорил доктор, — что люди не понимают по-птичьи. Что бы они подумали, если бы услышали, как ужасно ругается Горлопан из-за каждого неверного шага артистов!

Маленький серый воробей сидел, выпятив грудь, на ветке терновника и яростно чирикал на пеликанов и фламинго, которые рядом с ним выглядели великанами. Он был похож на старого взбесившегося капрала, распекающего неуклюжих новобранцев.

— Шаг вперед! Шаг назад! — орал воробей. — Ровней! Выше клюв! Да улыбнитесь же публике. Нет-нет, так не годится! Чего доброго, публика подумает, что перед ней сброд, попавший в полицию за пьяный дебош. О чем вы задумались, госпожа фламинго? Шаг вперед! Шаг назад! Итак, репетируем выход на сцену. Ля-ля-ля! Тру-ля-ля! Вот так!

Пока воробей муштровал хор, доктор Дулиттл отправился за город, чтобы подобрать там солистов. С ним пошла вся его звериная семейка. Выйдя на опушку леса, куда могли прилететь и полевые, и лесные птицы, они расположились на траве и подзакусили снедью, которую прихватила с собой запасливая Крякки.

Тем временем слетелись птицы, и каждая из них завела свою песню. Всем хотелось попасть в оперу доктора Дулиттла.

Это был на удивление приятный день. Уже наступила осень, но казалось, что лето опять возвращается. Светило солнце. В воздухе летали паутинки. Птицы рассыпались трелями, щебетали, насвистывали, звенели колокольчиками, словом, каждый старался как мог, чтобы понравиться доктору Дулиттлу.

Но лучше всех пел обыкновенный, невзрачный дрозд.

— Как чудесно ты поешь! — восхищенно воскликнул доктор Дулиттл, когда птица умолкла. — Эго старая песня или ты сам ее сочинил?

— Это очень старая мелодия, — ответил дрозд. — Мы, дрозды, поем ее лет семьсот, не меньше. Но сегодня я пел ее по-другому, я часто пою ее иначе, не так, как остальные. Иногда она у меня выходит грустная, иногда веселая. Все зависит от того, что у меня на душе. Когда всходит солнце — я радуюсь, когда вспоминаю любимую — грущу. Когда я вижу, как воробьи купаются в пыли, песня получается насмешливая.

— Вот и превосходно, — обрадовался доктор. — Ты-то мне и нужен. Не мог бы ты сочинить музыку для хора дроздов и разучить ее со своими друзьями. Собери хор из двадцати дроздов и порепетируй с ними как следует, чтобы все пели в один голос. Я знаю, что вы, птицы, поете каждая на свой лад, но оперу будут слушать люди, а они ценят только слаженное пение. Через несколько дней я приду, и мы посмотрим, что у вас получилось.

— Можете положиться на нас, господин доктор, — гордо ответил дрозд. Подумать только — Джон Дулиттл выбрал именно его! — И музыка и хор будут готовы через три дня.

Глава 13. Корнелиус нашелся!

Через три дня доктор Дулиттл вернулся на ту же опушку леса. Дрозды не подвели — песня была готова, а хор пел на удивление слаженно. Домой доктор возвратился воодушевленным — дела шли на лад.

Он отыскал в цирке Мэтьюза Магга. Тот, как обычно, хлопотал: проверял, накормлены ли животные в зверинце, все ли готово к вечернему представлению.

— Мэтьюз, — сказал ему доктор, — завтра с утра возьмешь с собой Пипинеллу и пройдешься по зоомагазинам. Купишь тех птиц, на которых она покажет.

— Зачем? — непритворно удивился Мэтьюз. — Неужели дюжины пеликанов и фламинго недостаточно?

— Ну конечно же нет, — терпеливо объяснил доктор. — Мы ведь даем оперное представление, и в нем птицы будут играть самих себя. К тому же нам понадобятся дублеры.

— Дуб… кто? — не понял Мэтьюз.

Уж больно мудреное было это слово, а с такими словами он не ладил.

— Дублеры — это такие артисты, которые учат главные роли и могут заменить друг друга в случае болезни. Вы должны найти четырех канареек и трех зябликов. Покупай их по любой цене. Времени у нас в обрез, я обещал директору театра «Регент», что опера будет готова к началу октября.

На следующее утро Мэтьюз Магг посадил к себе на плечо Пипинеллу и весело зашагал по улицам Лондона. Через два часа он вернулся. Он был все так же бодр и весел. В руках он нес клетку.

Клетку поставили на стол, и Джон Дулиттл снял с нее бумагу, в которую ее завернули, чтобы птица, не дай Бог, по дороге не простудила горло. Внутри сидела маленькая, изящная черно-желтая канарейка.

— У нее замечательный голос, — щебетала Пипинелла, пока доктор рассматривал птицу. — Наверняка вам понравится. Но мы очень долго искали, обошли несколько магазинов, а сумели выбрать только одну птицу. А уж зяблики с хорошими голосами встречаются даже реже бриллиантов.

Новая канарейка и в самом деле понравилась доктору Дулиттлу. Вечером новенькая уже разучивала с Пипинеллой дуэт из оперы.

Поутру Мэтьюз снова взял Пипинеллу и отправился на поиски новых певцов. Когда они вернулись на этот раз, доктор издали заметил, что лицо Мэтьюза сияет ярче, чем кастрюли Крякки, а уж она-то драила свои любимые кастрюли до блеска.

Не успели они переступить порог фургона, как Пипинелла радостно защебетала:

— Какая радостная новость! Угадайте, кого мы нашли!

Доктор почесал затылок и неуверенно начал:

— Неужели…

— Да! Да! — не дала договорить ему Пипинелла. — Мы нашли Корнелиуса! Моего бывшего мужа!

— Нам повезло! — обрадовался доктор. — Удивительно, что спустя столько времени нам удалось его отыскать. Давайте сюда клетку, я хочу посмотреть на него.

— Мы нашли его совершенно случайно, господин доктор, — продолжала щебетать в возбуждении Пипинелла. — Мы наткнулись на маленький и ужасно грязный магазин в восточной части Лондона. Мэтьюз поначалу даже не хотел заходить туда, до того этот магазин походил на лавочку самого низкого пошиба. Но я подумала: «А вдруг злая судьба занесла сюда замечательных певцов? Нельзя же их бросать здесь». Я порхала у двери в магазин, пока Мэтьюз не понял, чего я хочу. Когда мы вошли внутрь, я собиралась, как обычно, пропеть от порога: «Корнелиус, ты здесь?» Однако от того, что я увидела, у меня сжалось сердце и перехватило горло, так что я не могла выдавить из себя ни звука. Такой грязи не бывает даже на помойке! И тут из дальнего угла до меня донесся хриплый шепот: «Пипинелла! Это я, Корнелиус! Лети ко мне!»

Но найти Корнелиуса среди десятков набитых жалкими, грязными птицами клеток было не так-то просто. Я летала от клетки к клетке и не могла отыскать его. Тогда Мэтьюз стал поочередно снимать клетки и подносить их ко мне. Только в последней, самой дальней, я обнаружила Корнелиуса. Мы купили его за один шиллинг. Лучшего в мире певца — и всего за один шиллинг! Но он сейчас болен и не может петь, наверное, именно поэтому он и попал в этот притон. Вот она, птичья жизнь! Вот они, извилистые пути славы!

Тем временем доктор Дулиттл развернул бумагу и поставил клетку на стол. Когда-то этот самец канарейки, может быть, и был чудесного ярко-желтого цвета, но сей час его перья казались серыми от грязи. Он открыл клюв, но из его горла вырвался не замечательный золотой голос, о котором рассказывала Пипинелла, а хриплый шепот.

— Я простужен. У меня болит горло, — с трудом выдавил из себя Корнелиус. — В магазине гуляли сквозняки, и я заболел. Боюсь, больше мне не петь.

— Не отчаивайся, — подбодрил его доктор. — У меня есть чудо-микстура, она вмиг поставит тебя на ноги. Я сам ее изобрел для канареек с больным горлом.

Джон Дулиттл принес свой черный саквояж, порылся в нем и достал маленький пузырек с прозрачной жидкостью. Затем он открыл клетку, протянул Корнелиусу руку и, когда тот сел к нему не палец, капнул ему в горло две капли микстуры.

— Уже к вечеру тебе станет легче, — сказал доктор, закрывая саквояж. — Завтра утром я дам тебе еще две капли микстуры, и к вечеру ты уже будешь петь как прежде.

— Что с тобой приключилось? — прыгала вокруг Корнелиуса Пипинелла. — Как ты оказался в этом магазине?

— Да-да, пусть расскажет свою историю, — поддержал канарейку Хрюкки. Если не считать еды, оп больше всего на свете любил слушать занятные истории.

Но доктор решительно воспротивился.

— Никаких историй, никаких рассказов, поумерьте свое любопытство и пожалейте больного. А ты, Корнелиус, не вздумай открывать рот. Сейчас я укрою твою клетку платком и поставлю ее поближе к печке, чтобы тебе было тепло и уютно.

Часть вторая