В соседнем кабинете молодой человек отнял от перегородки стетоскоп и рассерженно посмотрел на свою напарницу, стоявшую у портьеры на страже.
– Представляешь, Зоя, эти… мерзавцы договорились!
– О чем, Гриша?
– Они задумали расстроить недавно заключенные договоренности между нашим государем и кайзером! Они… эта лиса Бьюкенен только что предложил целый план: убийства, провокации, саботаж!.. А наш-то подлец…
– Министр Сазонов?..
– Ну да! Он с ними заодно!
Девушка широко раскрытыми глазами несколько секунд смотрела на друга, затем решительно тряхнула светлыми кудряшками.
– Нужно быстрее ехать на Шестую линию, доложить обо всем Андрею Николаевичу! Я немедленно еду к нему… нет, лучше ты – ты же сам все слышал. А я останусь и прослежу за ними…
– Поедем вместе, – заявил парень. – Я не оставлю тебя здесь одну. Мало ли что!
Они продолжали спорить и не заметили, что в щелке портьеры мелькнуло озабоченное лицо. Это сам Анатолий Коновалов, торопясь проведать дорогих гостей, услышал неприлично громкий разговор, заинтересовался, а когда понял, о ком он, забеспокоился. «А ну как господа эсеры снова чего-то замышляют?.. Не ровен час, пристукнут тут кого из дипломатов, не дай бог, а мне потом отвечать?!» Коновалов быстро вернулся назад, к себе в кабинет и позвал управляющего.
– Вот что, Боря. Нужно срочно и по-тихому вывести одну парочку. Желательно, черным ходом. И сделать им… назидание. Чтобы и дорогу к нам забыли!
– А что за люди-то, Анатолий Иванович? Бандюки али политические?
– Не знаю, Боря, но думаю – политические. Скорее всего, эсеры. Чтоб их!.. Я сейчас шел в пятый нумер, хотел с гостями Жоржа познакомиться. И услышал, как в соседнем, шестом, двое ругаются и обсуждают как раз господ дипломатов! Дескать, прибить их или сначала со старшим посоветоваться…
– Ого! – Управляющий покачал головой. – Решительные ребята… Лады, Анатолий Иванович, сделаем назидание в лучшем виде.
– Только… не возле ресторана, Боря!
– Само собой…
Дежурный пристав в полицейском участке на Обводном канале посмотрел на часы – почти два пополуночи – и вздохнул с облегчением. Самое «горячее» времечко, с десяти часов вечера до часу ночи, когда уличная шелупонь «охотится» на припозднившихся и подгулявших горожан, закончилось. Теперь до утра можно и немного расслабиться. Пристав достал из ящика стола початую бутылку рябиновой настойки, что дала ему на дежурство понятливая супруга, развернул припасенный для закуски расстегай с судаком и крикнул городовому, торчавшему у входа в участок:
– Петрович, давай сюда! Спразнуем по маленькой. Не то околеешь на посту до утра.
Полицейские неспешно разлили по стаканам ароматную жидкость, дружно чокнулись, выпили, крякнули, отерли вислые усы и только приступили к расстегаю, как у входа раздался шум, будто на пол в коридоре упало что-то тяжелое.
Петрович глянул на начальство и споро кинулся из комнаты. Спустя мгновение пристав услышал забористое ругательство и крик:
– Господин пристав, Мироныч, подь сюды!
Выйдя в коридор, пристав углядел картину, в которую сразу попросту не поверил. Посреди широкого коридора на коленях стоял Петрович и держал в руках окровавленную голову миниатюрной женщины, лежавшей навзничь рядом. Одета незнакомка была весьма прилично, и одежда ее на первый взгляд не носила следов ограбления или насилия. Но на лбу женщины кровоточила длинная косая ссадина, кудрявые волосы слиплись от крови, а левая мочка уха была порвана.
– Жива? – сипло спросил пристав городового.
– Вроде как… – Тот поискал на шее женщины пульс. – Бьется… Кто ж ее так?!
– Гопники, не иначе. Дрянь дело, Петрович. Надо карету медицинскую вызывать – не дай бог, помрет тут у нас, потом не отпишемся.
Пристав кинулся обратно в дежурную комнату, принялся крутить ручку телефонного аппарата на стене. В этот момент раненая приоткрыла глаза, обвела мутным взглядом стены, с трудом сфокусировала его на лице городового. Спекшиеся губы разлепились:
– Шестая линия… капитан Голицын… дело… государственной… – И девушка снова потеряла сознание.
Глава 2
Ни свет ни заря Аркадий Францевич Кошко явился в свой кабинет, и на столе его ждал ворох бумаг. Сюда, в Малый Гнездниковский, в сыскную полицию Москвы, столько всякой дряни стекалось – успевай только разгребать. А уж по случаю Рождества вообще творилось немыслимое.
В Москву и Санкт-Петербург съезжались чудаки со всех окраин, которым дома не сиделось, вынь да положь им праздник в столице. Чудаки привозили немалые деньги, их дамы – все драгоценности, сколько набиралось шкатулках, и по такому случаю в столицы, опять же из всех уголков Российской империи, слетались стаи беспардонного ворья.
А у господина Кошко, возглавлявшего уже шесть лет сыскную полицию, были принципы. В приемной перед его кабинетом висело объявление, что начальник принимает по делам службы в случаях, не терпящих отлагательства, – в любой час дня и ночи. Сказано-то было красиво: «в любой час», но Аркадий Францевич недавно понял, что он уже не тот юный энтузиаст, что творил чудеса в рижской полиции, устраивая маскарады и самолично преследуя жуликов с револьвером в руке. Ему сорок пять, он погрузнел, и, хотя дамы смотрят с восхищением на его правильное лицо, роскошные усы и плотный стан, сам он знает – бессонная молодость миновала.
Особенно это чувствовалось под Рождество.
Итак, что день грядущий нам приготовил?
Самые долгие ночи в году не располагали к утренней суете, когда в окошке темно, и даже электрические лампочки в кабинете не вселяют бодрости. Однако нужно браться за работу. Итак, что там первое? «Тяжеловесный жемчуг», будь он неладен!
Кошко знал, что не может ожерелье из крупного натурального жемчуга стоить девять рублей пятьдесят копеек. И всякий чиновник, всякий купец, чья жена желает носить жемчуга, знал! Однако вдруг вошел в моду этот самый «японский тяжеловесный жемчуг», и все дружно решили: не может быть лучшего рождественского подарка жене, теще и сестрицам! Причем считался он «парижской новинкой», а Японию приплели для красного словца. И сколько же этого фальшивого жемчуга было украдено или потеряно! А шуму как из-за настоящего. Вот, извольте: в цирке, во время представления, у дамы с шеи сняли. Как?!
И в цирке, и в театрах, и в кинематографических заведениях дежурили специально обученные агенты. Кошко опробовал в Риге систему идентификации личности и сейчас успешно внедрял ее в Москве. Конечно, Москва – не Рига, жулья тут не в пример больше. Аркадий Францевич усмехнулся, вспомнив рижский Московский форштадт[6], куда не раз совершал вылазки, переодевшись и загримировавшись, но навести там окончательный порядок было, наверно, выше сил человеческих. Однако картотека злодеев, домушников, форточников, медвежатников, щипачей и прочей братии успешно пополнялась. Агенты были обязаны регулярно изучать новые поступления, благо фотографическое искусство шагало вперед семимильными шагами, и всякий ирод уже получался на карточках похожим на самого себя чрезвычайно.
Если агенты не опознали в зале вора, стало быть, вор заезжий. С того не легче… Однако он мог оказаться в картотеке, попав туда по прошлым своим наездам в Москву.
Кошко распорядился вызвать к нему провинившихся агентов и взялся перебирать другие донесения. Начался трудовой день – из тех праздничных дней, которые для горожан – радостное безделье, но для полиции – «ни сна, ни отдыха измученной душе» (на оперу «Князь Игорь» Аркадий Францевич сходил в Мариинку еще в бытность свою главой петербуржского сыска и арию Игоря запомнил).
В десятом часу раздался телефонный звонок.
– Господин Кошко? Это Савельев, я с Николаевского вокзала телефонирую, из директорского кабинета. У нас большая шкода.
– Докладывай.
– Питерским поездом приехал англичанин, его на перроне и обчистили. Хорошо – сразу хватился, поднял шум. Стал к дежурному приставать, а тот по-английски ни бе ни ме. У дежурного ума достало, как-то сопроводил к директору. И тут оказалось – это новый британский консул! Приехал, стало быть, на службу – и вот…
– Ну, Савельев!.. Ладно, никуда ты не денешься. Кто там с тобой, Никишин?.. Пусть соберет носильщиков, кондукторов – всех, кого найдет. Держи консула в кабинете, я выезжаю!
«Вот только дипломатического скандала сейчас и недоставало, – думал Аркадий Францевич, – вот только его!» Все прочее имелось в избытке – и грабежи, и мошенничества. Впрочем, куда как меньше, чем в 1908 году, когда он заступил на этот пост. Тогда, в первый год его московской службы, за один только день рождественских праздников случалось по тысяче краж, и столько же – за день Светлой седмицы.
В полицейской канцелярии служили и переводчики. Москва ведь – сущий Вавилон, сюда такие народы съезжаются, что их отечество и на карте не сразу сыщешь. При допросах всевозможные инородцы и иноземцы еще с перепугу забывали то немногое, что знали по-русски. Хватало работы толмачам, переводившим с азиатских языков, с немецкого, финского, польского.
Прихватив с собой студента-правоведа Возницына, взятого в канцелярию на полставки по протекции самого профессора Таганцева, который на старости лет сделался членом Государственного совета, хотя был незаурядным криминалистом, Кошко отправился на Николаевский вокзал. Возницын знал английский достаточно, чтобы расспросить консула.
Консул оказался средних лет мужчиной, одетым весьма прилично, его сопровождал секретарь. Аркадий Францевич подивился: уж секретаря-то англичане могли подобрать такого, чтобы хоть две сотни слов по-русски знал?
– Доктора это называют манией величия, – сказал Возницын. – Когда людям кажется, что ради них весь мир должен учить английский язык…
– … то ни к чему хорошему это не приводит, – завершил Кошко. – Леонид Игнатьевич, приступаем. Пусть мистер Ходжсон и мистер Браун расскаж