По дороге с Давыдовым случилось что-то вроде галлюцинации. Показалось ему, что нет мартовского вечера, нет легкой метелицы, а все – как тогда, когда он ехал к Крестовской знакомиться с молодыми американками, решившими учредить в Москве танцевальный приют для сироток. Сани остановятся, а у крыльца – опять лето, и на втором этаже особняка опять ждет Элис…
Насилу избавился от наваждения.
Доехали до особняка графини без приключений, были впущены, отдали пальто и шапки служителю, пригладили волосы и вошли в гостиную. Как и следовало ожидать, госпожа Крестовская блистала. Но как блистала!
Из Парижа прилетела новая мода – чуть ли не из-под самой груди ниспадающая юбка-«абажур», в подол которой вшит обруч из проволоки. Такие юбки были коротковаты, до середины икры, и к ним полагались особые пикантные шароварчики. Молодые дамы еще только с недоумением приглядывались к этакому чуду, а Крестовская, забыв, что ей за семьдесят, уже расхаживала в умопомрачительно-голубом «абажуре», вышитом шелками перламутровых цветов, с ярко-розовыми тюлевыми рукавами, а шею обвивала нить жемчуга едва ли не по колено.
– Это вы, душка?! – воскликнула она, узнав Давыдова. – Давно в Москве?
– «Чуть свет – уж на ногах, и я у ваших ног», – ответил он грибоедовской цитатой, склонившись над белой и благоухающей ручкой.
– И вы, вещий Олег, душка! – обратилась графиня к Гольдовскому.
Прием у нее был, как всегда, сумбурен и бестолков. Гольдовского подхватили какие-то дамы, и Давыдову осталось только спрятаться за жардиньеркой. Он все ждал, когда Олег начнет его знакомить с нужными людьми, а дождался лишь приглашения принять участие в спиритическом сеансе от страшноватой девицы. Не придумав, как отказать, Денис пошел за девицей в кабинет графини, где уже стоял приготовленный столик, как утверждала другая девица, изготовленный без единого гвоздя.
– И вас завербовали? – весело спросил его пожилой господин самого интеллигентного вида, лысоватый, в пенсне и с седой бородкой клинышком. – Не уклоняйтесь, молодой человек, это будет забавно! Хозяйка нас друг другу не представила, так что сам себя рекомендую: доктор Маргулис. Я в здешнем паноптикуме в силу профессии – лицо самое необходимое.
Девицы меж тем разостлали на столе лист бумаги с написанной по кругу азбукой и приготовили блюдце.
– Капитан Давыдов, – представился Денис. – Отчего вы так считаете?
– Я, видите ли, врач для умалишенных. Знаете Старо-Екатерининскую больницу на Третьей Мещанской? Ну, так я там – предводитель вечно пьяных санитаров и врачей, которых тоже скоро придется запирать в палаты для буйных. Тсс!.. Я уже и себе палату присмотрел!..
Маргулис рассмеялся.
– Боюсь, что и я скоро к вам попрошусь, – поддержал шутку Давыдов. – Хоть окажусь в хорошем обществе. Любопытная у вас сфера деятельности…
– Ох, никаких романов не надо! Каждый день такие сюжеты – хоть стой, хоть падай. В моей неврологической клинике наблюдаются и постоянные жители скорбных палат, и приходящие – их родственники на обследование привозят. Я про них статейки в медицинские журналы пишу, и всякий случай, поверьте, – готовая тема для диссертации. Вот что вы думаете про спиритические сеансы?
– Модная дамская забава. Но забава опасная…
– Именно! Именно! Вот сейчас и понаблюдаете, как эти барышни будут собственноручно забивать себе в голову вздор и потом в него уверуют. То есть сеанс суггестии, сиречь, внушения – в наилучшем виде. А я буду наблюдать, как это у них ловко получается… Хотите пари? У бедных созданий столь скудна фантазия, что они непременно потребуют: дух Пушкина, явись! Дался им этот Пушкин?.. Хоть бы раз кто Лермонтова призвал.
Потушили свет, оставили одну свечу, и дух Пушкина принялся плести белиберду, составляя из букв слова, которых, видимо, нахватался в китайском языке. Наконец решили прекратить сеанс, торжественно отпустили Пушкина на волю, и девицы ушли в гостиную, а Маргулис с Давыдовым остались в кабинете.
– Заметили, как эта стриженая пыталась подтолкнуть блюдечко? – спросил доктор. – А спроси ее, как она это проделывала, тут же скажет, мол, ничего не было, ничего не помню. Вообще память – такая кокетка, Денис Николаевич, такая затейница! У меня года три назад лечился после травмы головы один офицер. Свалился с лошади, треснулся о камень – с кем не бывает. Так вот, обо всем рассуждал здраво, и детство вспоминал, и гимназию. А как дойдет до того дня, когда треснулся, так и рассказывает, что свалился с коня на Бородинском сражении и приложился затылком к захваченной им французской пушке. Послушать – одно удовольствие!
– Но почему, Михаил Семенович?
– Ну, возможно, компенсация за стыд. Ему стыдно, что он при товарищах этак сверзился, и память запихивает эти несколько минут в самый дальний угол, запирает на замок, а вместо того предлагает сюжет, которым можно гордиться… Так я его и не переубедил. Но это еще полбеды. Офицер тот, хоть и подал в отставку, живет простой и здоровой жизнью в родительском имении, рыбачит, книжки читает, даже считается неплохим женихом. Мало ли, что порой чушь несет?.. Иной жених ее не переставая несет, а все же пару себе находит и детей исправно плодит… Еще был пациент – помнил все цифры, с которыми когда-либо имел дело, но не мог вспомнить ни одного имени. Тоже было занятно: мой экстерн его учил цифры с именами увязывать. Тетушка Агафья Петровна живет в доме номер тридцать семь, с тремя окнами по фасаду. И вот он, отвечая на вопрос, бормочет: тридцать семь и три, тридцать семь и три… А потом как заорет: «Агафья!» Я поначалу на стуле то и дело подскакивал…
Давыдов невольно рассмеялся. Напряжение, сковавшее его, когда он вошел в особняк, понемногу отпустило.
– А бывают и трудные случаи, – увлеченно продолжил Маргулис. – У нас сейчас в восьмой палате лежит молодая женщина. Красавица! Но решительно ничего о себе не помнит, только иногда по-французски тихонько поет. Спросишь, как спала, что ела – отвечает кратко, но разумно. С трудом свое имя вспомнила – Лизанька она, Елизавета Воронова. При ней в сумочке были конверты от писем на это имя. Только сумочка и осталась – очень сильно Лизанька ремешок в руке зажала, когда из автомобиля выпала… Нашли ее прохожие где-то за Кузьминками. Автомобиль, попав в колдобину с размаху, перевернулся, шофер погиб. Если какие-то вещи при Лизаньке были – их украли те же подлецы, что из сумочки всё повытащили, только письма и оставили. Я сам ездил в Малый Гнездниковский к господину Кошко – думал, найдут ее родню. Приехало к нам несколько Вороновых, но никто Лизаньку не признал…
– Печальный случай…
– Да. Молодая, красивая, жить бы да жить, замуж выйти, деток нарожать. И ведь у нее непременно жених был!
– Откуда вы знаете? – удивился Денис.
– А у нее на шее любовное сердечко было. Такие девицы сами себе не покупают! Подарок это – от жениха или от любовника. В круге из махоньких синих камушков золотое сердечко, на сердечке двойная буква «Д» награвирована…
Больше Давыдов уже ничего не слышал. Он помнил этот круг из маленьких сапфиров, и сердечко знал, и двойную букву сам нарисовал ювелиру.
Это был его подарок Элис накануне отъезда в Киев…
Глава 12
– «Эрмитаж»… – пробормотал Давыдов. – Надо же… Ничего попроще им не годится, «Эрмитаж» подавай!
– Ну, так там они среди своих, – объяснил Нарсежак. – Абы кто туда не потащится – цены не позволяют. Это – раз. Два – как приедет к богатому москвичу иностранный гость, куда его ведут? В «Эрмитаж»! И многие заморские визитеры там свидания назначают. Коммерсанты высокого полета и иностранцы – вот какая там клиентура. Можно с любым послом или консулом запросто встретиться, и никто ничего не заподозрит.
– Черт бы их побрал…
– Денис Николаевич!
– Что, Федор Самуилович?
– Раз уж меня сюда прислали, так не наняться ли мне в этот «Эрмитаж» хоть истопником?
Нарсежак, как всегда, был готов к авантюрам.
– Нет, у меня для вас другое задание.
– Какое же?
– Не сейчас, потом… Я еще сам толком не обдумал…
А ведь одна только Старо-Екатерининская больница была на уме. Элис там или не Элис? Она вполне могла, скрываясь, избавиться от заветной подвески. Любовь любовью, а служба – прежде всего!
Неловко было звать на помощь Нарсежака. Он бы мигом до правды докопался, но его из Питера для других дел прислали. И опять же, если он узнает, что в больнице Элис, ее немедленно арестуют. Да, правду о ней Давыдов знает, да, умом все понимает, но… Но на внимательный взгляд Нарсежака отвечает какими-то словами о погоде, топтунах и Аркадии Францевиче Кошко.
Работая со списком, который действительно разбухал, как на дрожжах, Давыдов выделил двух не в меру активных масонов – Сергея Александровича Балавинского и Федора Александровича Головина.
Балавинский был бы обычным средней руки смутьяном, не пригрей его Головин. Он побывал в архангельской ссылке за хранение нелегальной литературы, вернулся, стал членом Московской присяжной адвокатуры и брался защищать бунтовщиков – то моряка с «Потемкина-Таврического», то печально известного лейтенанта Шмидта. С масонами же связался лет пять назад.
А вот Головин был птицей более высокого полета. Давыдов, получив папку с материалами об этом господине, сперва даже зауважал его – не всякого изберут председателем Государственной думы второго созыва. К тому же Головин был среди основателей кадетской партии и, кажется, пожизненно прописался в ее центральном комитете. Но чем больше Денис шуршал бумажками, тем громче вздыхал. Федор Александрович не смог примирить большие и мелкие думские фракции, не умел договариваться с правительством. Позже Головин состоял во множестве комиссий, подписывал разнообразные законопроекты, но в Третьей думе остался на правах рядового депутата. Судя по всему, он был очень честолюбив, и падение с высоты его разозлило. Тогда он принялся карабкаться вверх по другим лестницам. Участвуя во всевозможных обществах патриотического толка, Головин пробивался в окружение государя – и пробился! Потом не раз беседовал с Николаем Александровичем. При этом не забывал пополнять свои банковские счета, участвуя в крупных железнодорожных концессиях.