Затем – добыть ключи от двери, ведущей на чердак… Сколько дверей ведет на чердак?
– В доме два парадных и две черные лестницы. Стало быть, и двери – две. Если только…
– Что?
– Там одна квартира на третьем этаже – целые хоромы. Может, у хозяев есть своя собственная лестница? Сделать ее нетрудно – пробить люк в потолке…
– А зачем?
– Не всякое белье прачке отдают. То, что стирают дома, обычно сушат на чердаке. Но я пошлю туда Крапивина, пусть разберется… И заблаговременно велю притащить на чердак стулья.
– Точно!
На следующий день Давыдову донесли: английский консул Ходжсон был доведен топтунами до входа в «Эрмитаж». Внутрь они не попали.
– Вот и поди знай, с кем у него там рандеву! – расстроился Денис. – Гераська-то еще не настолько освоился, чтобы следить и запоминать.
Но тут он был неправ. Выяснилось это, когда Давыдов нарочно вызвал с черного хода Гераську, чтобы показать ему фотографическую карточку Ходжсона.
– А он с тем усатым господином сидел, что вы давеча показывали. Усищи – во, плешь – во! Говорили по-аглицки. Только этот больше говорил, а усатый – кивал.
По описанию усатый больше всего был похож на Балавинского.
Насколько Давыдов понимал ситуацию, тем для беседы могло быть две: или Ходжсон проявлял интерес к кадетской партии, или ему понадобились московские масоны. И неизвестно, что хуже…
Но Балавинский в Москве – не единственный кадет, хотя и важная партийная шишка. Убедиться в том, что именно кадеты заинтересовали Ходжсона, несложно, если приставить к нему пару-тройку самых лучших филеров. А у кого их просить? Ох, опять у Кошко!..
После визита в Малый Гнездниковский Давыдов, перейдя Тверскую, зашел в Елисеевский магазин и набрал всего по списку Нарсежака. Потом остановил лихача и велел везти себя в хороший цветочный магазин. Там ему смастерили роскошный презент – горшок с цветущей азалией в корзинке с большими бантами. И наконец, он отправился в Третью Мещанскую.
Жили Никишины небогато. Давыдова приняли в тесной темноватой комнатке на первом этаже деревянного домишки. На столе стоял самовар, были выставлены чашки из «парадного» сервиза. Хозяйка, седая дама в черной кружевной наколке, безнадежно старомодной, подала яблочный пирог.
Давыдов не был великим знатоком человеческих судеб, но тут догадался: семейство знавало лучшие дни. Отец Никишина был, очевидно, чиновником, но рано умер, а богатой родни не случилось, вдове пришлось одной поднимать четверых ребятишек. И ладно бы мальчиков! Мальчик с четырнадцати лет – работник, мало ли требуется в ведомствах курьеров и посыльных? Но женщина сохранила осанку и девочек своих вышколила.
И говорить в этом доме следовало с ней.
– Елизавета Андреевна, я познакомился с вашим сыном по рекомендации господина Кошко, который очень хорошо о нем отзывался, – начал Давыдов. – Мне был нужен надежный помощник, и господин Никишин проявил себя наилучшим образом. Я сам из Санкт-Петербурга, выполняю тут важное задание. И если господин Никишин…
Тут Денис осекся. Редко случалось ему видеть, чтобы мгновенная улыбка так преобразила женское лицо. Елизавета Андреевна разом на десять лет помолодела. Радость и гордость за сына были до того искренними, что Давыдов словно в раскрытой книге прочитал: «Что бы о моем Васеньке ни говорили, а я знала, знала, что он себя еще покажет, и все его способности, как бриллианты, засияют!..»
– В общем, я сделаю так, что он перейдет на службу в московское отделение Осведомительного агентства! – неожиданно для себя выпалил Денис.
И тут же ему стало страшно. Если так – Никишин станет его подчиненным. А насколько он вообще способен трудиться в таком агентстве? Одно дело – высматривать карманников на Николаевском вокзале и хватать их за белы рученьки, и совсем другое – защищать безопасность Отечества…
– Денис Николаевич! – воскликнул меж тем Никишин. – Да я же в лепешку разобьюсь!
И тут же все семейство, отбросив чинность, загомонило.
Сестры у Никишина были не то чтобы красавицы, но вполне способные стать оными, если бы их приодеть и как следует причесать. Младшая, Анюта, еще носила косу с бантом, хотя ей стукнуло девятнадцать. Верочка зачесывала волосы гладко, не взбивала надо лбом и не расчесывала на модный лад, на прямой пробор, выкладывая над ушками пышными волнами. Чувствовалось: мать таких вольностей не одобряет. С другой стороны, помощница фельдшерицы носит белую косынку-«апостольник», под ней любые кудри примнутся.
Наконец Давыдова усадили, налили ему горячего чая, отвалили на тарелку здоровенный кусок пирога. И опять его осенило: да ведь в этой семье годами не принимали гостей!
– Я, собственно, пришел просить вашей помощи, Вера… – Денис посмотрел на Елизавету Андреевну.
– Вера Петровна, – с достоинством подсказала мать.
– Вера Петровна. Мне нужно попасть в восьмое отделение больницы, где содержатся женщины… как бы выразиться…
– Я знаю, кто там содержится, – спокойно сказала Верочка.
– Я должен увидеть их лица. Но – скрытно. Может статься, одно мне знакомо. Как бы это устроить?
Верочка задумалась.
– Послезавтра утром господин Маргулис идет с осмотром. Потом больную Савичеву и больную Птицыну, скорее всего, повезут к нему в кабинет. У обеих – мышечная атрофия. У Савичевой даже дошло до некроза. Везут больных на каталке. Если заплатить санитару Бондарчуку, он уступит свой халат и шапку. Но это нужно делать с вечера, выпроводить его и на ночь остаться в больнице, чтобы утром не бродить по коридорам и никому не попасться на глаза.
– Верочка, вы большая умница!
– Я сама буду сопровождать каталки, потому что потом больных везут к нам в кабинет, на процедуры. Тут можете быть спокойны. А вот как вам выбираться из больницы – не знаю, – честно добавила девушка и задумалась.
– А давайте я! – вдруг вызвалась Анюта. – Я же туда ходила, меня знают! Ты останешься в кабинете, а я помогу Денису Николаевичу скрыться.
Давыдов взвыл про себя. Его волшебный седой локон произвел обычное действие: Анюта уже смотрела на гостя влюбленными глазами. И это было совершенно некстати.
Верочка – та держалась стойко. Давыдов исподтишка даже залюбовался девушкой. Все в ней было гармонично: аккуратная прическа, белая блузочка с высоким воротником, накинутый на плечи толстый клетчатый платок – вне моды, но словно окутанная облачком света. Давыдов даже не смог бы вообразить эту девушку в невероятном «абажуре» графини Крестовской.
– Нюша, перестань! – сказала Елизавета Андреевна. – Без тебя справятся.
– Но я тоже могу! Как с молочницей торговаться, так: Нюша, где ты? А как важное дело делать – так перестань?!
– Анна Петровна, ваша помощь тоже пригодится, только не сейчас, – попытался успокоить девушку Давыдов.
– А когда же? Если меня с пятницы возьмут на службу…
– Никакой службы! – твердо решила Елизавета Андреевна. – С Божьей помощью, Вася будет зарабатывать достаточно, чтобы ты могла учиться, а не сидела по двенадцать часов в день, тыкая эти проводки в гнезда и выслушивая всякий вздор.
– Да, работа телефонной барышни не из легких, – согласился Давыдов. – Но я слыхал, что они очень быстро выходят замуж. А у вас, Анна Петровна, прелестный голосок…
– Вот и я говорю: нужно на всем экономить, чтобы Анюта брала уроки сольфеджио, – вмешалась Верочка. – А потом можно найти место в церковном хоре. Деньги небольшие, зато…
– Зато спасу свою бессмертную душу! Нет, это все просто невозможно! В театр вы меня не пустите, я знаю, так что же мне – в цыганский хор убежать?! И убегу – цыгане меня не выдадут!
– Очевидно, свои представления о таборе вы взяли из пушкинских «Цыган», – предположил Давыдов. – Вера Петровна, передайте, пожалуйста, пастилу. Приятно вспомнить детство…
Но тарелку с пастилой поставила перед ним Анюта, и Денис понял, что пора спасаться бегством.
Тут ему невольно помог сам Никишин, который засобирался на дежурство. И Давыдов, уговорившись с Верочкой о встрече, ушел вместе с хозяином дома.
– На Пречистенскую набережную? – спросил Денис.
– Да.
– Далековато ехать.
– Ох, и не говорите! Сколько на извозчика потратишь…
– Едем вместе! – вдруг решил Давыдов. – Посмотрю, что за Ефросинья такая.
– Так вы ее не увидите, – покачал головой Никишин. – Она сиднем в кресле сидит, даже к окошку не подходит.
– А вся Москва ей визиты наносит? Что, и ночью?
– Некоторые дамы приезжают ночью. Прошмыгнет такая, в шубейке обтерханной, вроде как из простого сословия, потом выскочит, в Зачатьевский свернет, а ее там автомобиль дожидается. Шалят дамочки!..
Доехав до набережной, Давыдов удивился: сколько там, оказывается, понастроили особнячков, один другого милее, и напрочь истребили старые домишки.
– И что, так и ходите дозором? – спросил он Никишина. – Тут же и укрыться негде.
– Зачем? Нам же не парадное крыльцо требуется, а черный ход. Хотя и за парадным приглядываем. Фасад дома глядит на реку, там, на набережной не укроешься, а черный ход – с Нижнего Лесного переулка, со двора. А переулок – сами знаете, всякие закутки имеет.
– Она ведь не весь дом нанимает?
– Только квартиру в первом этаже. Второй стоит пустой. Еще в первом этаже живет отставной генерал Феоктистов с большим семейством. Я так полагаю, это он господину Кошко нажаловался, что всякая шушера по ночам к Ефросинье бегает. Генерал – уж такой генерал, что дальше некуда. Бородищу надвое расчесывает, а она у него – как веник. Расчешет – так выходит чуть ли не шире плеч. А шествует с тростью на прогулку – все извольте расступаться. Но у Феоктистовых свой черный ход. И по ночам к ним гости не ездят. Такого гостя генерал бы собственноручно пристрелил.
– Побольше бы таких генералов, – проворчал Давыдов. Он хорошо знал эту породу несгибаемых старых служак с очень простыми понятиями о верности и чести.
Напарник Никишина уже прохаживался в переулке.