– Вещий сон? – предположил Давыдов.
– А что? Для тех, кто помешан на мистике, вещий сон сгодится.
– Помешан ли на ней Гольдовский?
– Обязан быть помешан. В их умопостроениях очень силен мистический элемент.
– Хм! Надо подумать… – Денис поскреб макушку.
– Вы уже утренним кофейком баловались? Нет? Так я сейчас приготовлю, а вы покопайтесь в книжках, – предложил Нарсежак.
Меньше всего хотелось сейчас Давыдову разбираться в высокопарных масонских премудростях. А пришлось.
– Как вы намерены поступить с дамой? – спросил наконец Нарсежак, внося горячий кофейник. – Если она действительно рассорилась со своими, то, может, будет для нас ценным приобретением?
– Сомневаюсь, – ответил Давыдов. – Вы, Федор, знаете японцев, корейцев и китайцев, но не англичан.
– Полагаете, я англичан на войне не встречал?
– Это – другое!
– Да уж вижу… Но вы попробуйте. Что-нибудь из этого да получится.
– Двойной агент из этого получится.
– Тоже неплохо. Если мы об этом знаем. Тут такие игры возможны!
– Лучше всего было, если бы даму удалось сейчас переправить куда-нибудь в Нью-Йорк, а еще прекраснее – в Рио-де-Жанейро.
– Ну, разве что на аэростате графа де ля Во? Он, говорят, до двухсот верст в час делал!
Давыдов вздохнул: другого способа, пожалуй, и впрямь не было.
Зазвякал телефон. К нему подошел Нарсежак.
– Отлично! – воскликнул он, выслушал донесение. – Тащите его сюда. Что?.. Ясно. Это в самом деле будет правильнее. Адрес!.. Денис Николаевич, пишите… Мясницкая, дом Вятского подворья, против книжного магазина братьев Салаевых, фотография Павлова, спросить Михаила Павлова. Что?.. Ясно. Пишите: это сын хозяина, Петра Петровича… Спасибо, Никишин. Очень удачно нашли место!
– Никишин нашел мне фотографического преподавателя? – спросил Денис.
– Да… Если я не путаю, к подворью удобно Армянским переулком выйти. Вы будете там ждать, Никишин?.. Очень хорошо!
– Погодите, Федор Самуилович! – воскликнул Давыдов. – Я не могу быть разом в двух местах! Мне нужно с Гольдовским встретиться, это важнее всего. А потом уже учиться фотографии!
– Все очень просто, – успокоил его Нарсежак. – Вы сейчас же едете к Павлову и договариваетесь о вечернем занятии. И там, у Павлова, ждете Мартынова или Векслера, я их пришлю за вами на извозчике.
Давыдов понял: счастливые минуты улетели в небытие и больше не вернутся. Капитан контрразведки и на эту-то ночь права не имел! Служба требует: беги, спеши, все держи в памяти, учись на ходу! А счастье – счастье когда-нибудь потом, сейчас оно по уставу не полагается…
Он вошел в спальню.
– Я должен идти, дорогая.
– Я понимаю…
– Одежду тебе принесут. Ты… – Денис сглотнул. – Ты подождешь меня?..
– Я тебя дождусь, – тихо ответила Элис. – Иди. Я не уйду так… Вы это, кажется, называете «уходить по-английски»?..
Они обнялись, Давыдов поцеловал Элис в висок и вышел к Нарсежаку.
– Мне только побриться и привести себя в божеский вид, – сказал он. – Проклятая щетина! У нас еще есть горячая вода?
– Я нарочно для вас оставил.
И, когда Давыдов усердно взбивал в плошке мыльную пену, Нарсежак спросил:
– Денис Николаевич, не хотите ли поселить вашу леди в каком-то другом месте? Тут документы, важные разговоры…
– Мы говорим по-русски, – ответил Давыдов и почувствовал, что краснеет. – Она знает всего с десяток слов.
– Вы уверены?
– Есть ситуации, когда… когда знание языка становится явным… или же незнание… ох!
– Осторожнее! – заметив порез на его щеке, воскликнул Нарсежак. – Залепите клочком газеты. Вот… Уж не знаю, как бы это объяснил покойный господин Менделеев, но факт: типографская краска останавливает кровь…
Четверть часа спустя Давыдов и Нарсежак вышли из дома. Они несли с собой две картонные коробки – с фотокамерой и с реактивами.
Дальше все развивалось по плану Нарсежака. Давыдов познакомился с чересчур благовоспитанным молодым человеком, Михаилом Павловым, и отдал ему фотокамеру, чтобы тот, проявив пленку, на живых примерах показал Давыдову его фотографические ошибки.
Агенты, следившие за квартирой Шурки Евриона с крыши соседнего сарая, видели в окно, что Гольдовский собирается уходить – бреется, мажет голову бриолином, выбирает галстук.
От квартиры Евриона до фотографии на Мясницкой было пять минут ходу. За Давыдовым послали, и очень скоро он как бы случайно столкнулся с Гольдовским на Малой Лубянке у гостиницы «Билл о».
– Это судьба! – сказал Денис. – Я знал, что должен тебя встретить. Меня вела незримая рука! Послушай, я вчера открыл наугад книгу, и выпали пушкинские стихи: «И скоро, скоро смолкнет брань средь рабского народа, ты молоток возьмешь во длань и воззовешь: свобода!» Слышишь? Молоток!..
– Да, Пушкин тоже был наш, – согласился Олег. – И Лермонтов был бы, если бы прожил подольше.
– А мой прадед?
Гольдовский на секунду задумался. Вообразить себе поэта-партизана в масонском ритуальном фартуке поверх гусарского ментика, с молотком, мастерком и циркулем он никак не мог. Пришлось отвечать осторожно:
– Если бы ему повезло с наставниками и знакомцами. Но, знаешь, то, что правнук Дениса Давыдова хочет вступить в наши ряды, глубоко символично. Все лучшее собирается под наши знамена, понимаешь?
– Я готов под знамена! – отважно сказал Давыдов. – Обратного пути нет. Когда ты представишь меня братьям?
– Я уже думал об этом. Ночью я читал трактат, в котором говорится о неофитах…
«Не иначе, трактат лежал под одеялом у Шурки Евриона», – подумал Давыдов, а вслух добавил:
– А я начал «Масонов» Писемского. Послушай, это правда, что дам тоже в ложи принимают?
– Нет, это как раз неправда!
– Но если Писемский написал?..
– Заврался твой Писемский. Вот, послушай…
Денис добился своего: Олег заговорил об истории масонства, которой очень увлекался.
Показывая живой интерес к ритуалам и философии, Давыдов полдня всюду бродил за Гольдовским, только что не держась за его рукав; побывал за кулисами в двух новорожденных театрах, названия которых не запомнил, видел репетиции чего-то древнегреческого – с хитонами, позолоченными сандалиями на голых ножках примадонн и трагической декламацией гекзаметров; собрался угостить однокашника отличным обедом, а за полчаса до обеда познакомился с Шуркой Еврионом. Кокотка, видимо, ревновала избранника своей души и появилась внезапно, как чертик из табакерки, когда Гольдовский, решив вместе с Давыдовым навестить каких-то знакомых дам, уже буквально стоял на пороге их жилища.
Денис много в жизни повидал, чувства страха, можно сказать, не знал, но невольно отступил, увидев невысокую, фигуристую, разодетую с варварской роскошью Шурку, которая держала ярко-красный зонтик, будто опытный фехтовальщик – рапиру. Усмиряя фурию, Давыдов с Гольдовским взяли ее в ресторан «Эльдорадо», куда повезли на самом великолепном «лихаче», какого только смогли высмотреть на Кузнецком Мосту.
Денис говорил Евриону комплименты, подливал шампанского, хвалил Гольдовского и доигрался – Шурка стала под столом игриво наступать ему на ногу Поняв, что происходит, Олег пришел на помощь, отвлек Шурку всякими фантастическими обещаниями, потребовал мадеры, ликеров, а потом ее, пьяненькую, однокашники отвезли домой и вздохнули с превеликим облегчением.
– Ну, ты истинный друг! – сказал Гольдовский. – Ты же меня, можно сказать, спас. С этой ведьмы сталось бы ворваться в чужую гостиную и переколотить там все вазы. Ну, так я отплачу добром за добро: завтра же возьму тебя на наше собрание, представлю солидным людям.
– Слава богу! – искренне ответил Давыдов, и это решение они отпраздновали в ресторане «Большой Московской гостиницы».
Потом Денис отвез Гольдовского, злоупотребившего мадерой, коньяком и в придачу – водкой «Московской особенной», шедевром покойного Менделеева, – к Шурке Евриону, а сам поспешил на фотографический урок. Там любезный Михаил Петрович Павлов изощренно разобрал по косточкам кадры, сделанные Давыдовым в «Эрмитаже», и дал немало ценных советов.
Домой Денис отправился пешком, чтобы проветрить голову. И сильно беспокоился насчет Элис. Он ей и верил, и не верил…
Она могла, получив хорошую одежду и обувь, просто-напросто сбежать, оставив записку: «Прости, любимый, и прощай». Это было бы правильно. Да, против такого поступка не возразишь: любовь любовью, а ремесло – ремеслом…
Но у нее нет документов! Конечно, документы могут быть где-то припрятаны. Однако при ней нет ни единой бумажки.
Окна Давыдовского жилища были темны. Похоже, ушла?..
Но Элис была дома. Денис понял это, едва отворив дверь. Просто она занавесила окно спальни одеялом, а сама лежала на кровати и листала «Ниву» при свете одной-единственной свечи.
– Какая странная эта женщина, – сказала Элис. – Принесла вещи, поставила пакеты на пол, повернулась и ушла. Ни единого слова не сказала. Правда, купила все по списку.
– Это – все, что от нее требовалось. А ты хотела, чтобы она завела с тобой светскую беседу? – спросил Давыдов. – Она бы говорила по-русски, ты – по-английски, и вы бы мило улыбались друг дружке.
Элис рассмеялась.
– Я ей не понравилась, любимый. Я никогда не нравилась идеальным женщинам, разве что в первые три минуты знакомства. А графине Крестовской я пришлась по душе, из чего делаю вывод о ее богатом прошлом.
– Ходят слухи, что она в двенадцатом году принимала у себя в салоне Наполеона Бонапарта, когда он на пару недель заглянул в Москву. И произвела на него огромное впечатление!
– Бонапарт заглянул в Москву? – Элис от удивления приоткрыла рот.
– Все понятно, дорогая, – поспешил на выручку Денис, – вас не учили русской истории.
– В двенадцатом году? Я не поняла…
Давыдов вздохнул.
– Вас, очевидно, учили только британской истории. А напрасно.
Элис надулась, и ему же еще пришлось просить у любимой прощения.
Угомонились они только в третьем часу ночи. Проснулись в шесть, заснули в половине восьмого, а в половине девятого задребезжал телефон, заколотили изнутри в железную чашку стальные молоточки. Давыдов не сразу вспомнил, где он и кто он.