Подземелье оказалось очень обширным, но было почти целиком занято гробами, сложенными штабелями, как поленницы дров. Некоторые находились здесь, по-видимому, уже сотню лет: нижние — длинные, черные, полуистлевшие — осели под тяжестью верхних. Воздух был так сух, что от запаха гнили и праха неприятно запершило в горле.
Анастазия, по-видимому, великолепно ориентировалась; она знала, где следует наклонить голову, чтобы не задеть потолок, где остановиться и осторожно переступить через свалившуюся на пол крышку гроба. Наконец они пришли в левый угол подземелья. Анастазия опустила свечу, показывая ему большой металлический гроб. Он сразу понял. Опустил чемодан на пол. Гроб оказался пустым и сдвинулся очень легко. Под ним зияло узкое прямоугольное отверстие, вниз сбегали ступени.
Всего Альберт насчитал десять ступеней. Женщина погасила свечу. Альберт почувствовал прикосновение ее руки. Она нашла его руку и потянула за собой. Так они прошли в глубь помещения.
Сюда не проникал ни один луч света, ни один, даже самый слабый, звук.
Анастазия подтолкнула его к какому-то длинному ящику. Они уселись рядом, прислонясь к шероховатой каменной стене.
Женщина была рядом с Альбертом. Он не видел ни ее глаз, ни очертаний тела. Слышал лишь учащенное дыхание и чувствовал на своем лице тепло ее дыхания. Он мог прикоснуться к ней, обнять.
Ему хотелось курить. Но едва он успел вытащить спички, как услышал ее голос:
— Курить нельзя. Здесь порох…
Значит, они сидели на ящике с порохом. Как велико это помещение? Сколько здесь спрятано оружия? И только ли порох?…
Альберт проговорил вполголоса:
— Мы ехали в одном купе, в том поезде, на который был совершен налет.
Она молчала.
— На вас была каракулевая шубка. Вы очень красивы. Вы из тех женщин, что обращают на себя внимание. Вы не должны участвовать в налетах. У вас слишком вызывающая внешность.
— Тише, ради бога, молчите, — шикнула на него Анастазия.
Альберт умолк. Время шло. Ожидание становилось невыносимым.
Несколько раз Альберт порывался обнять Анастазию, но так и не решился. А ведь максимум, что она могла сделать, это оттолкнуть его, влепить пощечину.
— Сегодня же уеду обратно. Напрасно я вообще явился сюда… Неужели мы никогда больше не встретимся?
Как сломить ее молчание? Может быть, рассказать ей какую-нибудь необыкновенную историю, чтобы поразить ее воображение?
Альберт все больше и больше ощущал свое бессилие.
— Я ищу в монастыре книгу Казабоны, написанную им в 1659 году. К сожалению, каталог в беспорядке, и невозможно установить, есть ли в вашей библиотеке эта книга. Я уезжаю сегодня вечером. Как мне обращаться к вам? Сестра Анастазия или пани Анастазия? Кто вы на самом деле? Монахиня или подпольщица? Вам не идет монашеское одеяние. Чего вы ищете здесь, где все умерло?
Альберт издевался над ней, злил ее, оскорблял. Все впустую! Он слышал только свой собственный глухой голос.
Сестра Анастазия встала. Прошла мимо Альберта. Он услышал удаляющийся стук ее сандалий. Чуть слышно звякнул гроб, закрывающий вход в подземелье. Затем наступила тишина. Он остался один.
Альберт выругался вполголоса. Потом еще раз, погромче. Звук собственного голоса немного успокаивал его. Наконец он устал, замолчал. Прислушался.
«Не западня ли это?» — думал Альберт. Он поднялся с ящика, дрожащими пальцами нащупал в кармане спички. Вспыхнул огонек. Он увидел огарок свечи, зажег его. Осторожно неся свечу, чтобы не уронить искру, он сделал несколько шагов.
Он вошел в широкий, с низкими сводами подвал. Впереди замаячили какие-то белые пятна. Альберт вскрикнул от неожиданности.
…На длинных дощатых помостах стояли ряды белых гробов. Их белизна, в которой отражались блики света, поражала удивительной свежестью.
«Здесь белые, а там черные, для контраста», — подумал Альберт с иронией. Страх проходил, он чувствовал себя зрителем на каком-то странном спектакле. Чтобы окончательно победить страх, он сделал еще шага три. Заметил, что некоторые гробы были открыты. В них лежали мумии монахинь. Тела сохранились, одежда прилипла к коже, высохла, как подметка. Он видел их лица, веки, запавшие глазницы, ввалившиеся щеки, прозрачные носы, руки, сложенные на груди. Они не пугали, как не пугают восковые фигуры.
Альберт догадался, что здесь покоятся останки норбертинок. Это они некогда были хозяевами монастыря, который лишь полтора века назад перешел в руки к сестрам-камедулкам. Норбертинок хоронили в белых гробах. Смерть являлась для них как бы свадебным пиршеством.
Огарок свечи догорал. Пламя начинало обжигать пальцы. Вместе с болью возвращалось сознание собственной обреченности.
Альберт вернулся к ящику. Аккуратно притушил огарок. Сел на прежнее место, не в силах больше ни о чем думать.
…А потом все произошло быстро и просто. Послышался шум отодвигаемого гроба и голос сестры-экономки:
— Они ушли. Можете выходить…
Уже идя по галерее к своей келье, он спросил о сестре Анастазии.
— Она молится за вас, — ответила экономка.
На обед ему принесли водянистую тюрю с кусочками черного хлеба, а на второе немного разваренных овощей. От деревянной ложки пахло прогорклым маслом. Он ел с отвращением. Потом закурил, лег на лавку. Было холодно, но Альберт не накрылся одеялом: с минуты на минуту он ожидал прихода Анастазии. Ведь она должна была объяснить ему все!
Анастазия не пришла. В келье по-прежнему было мрачно, грязные стекла почти не пропускали свет.
Он встал, пригладил волосы. Нехотя поплелся в библиотеку, уложил книги. Вышел на внутренний монастырский дворик.
— Я уезжаю. Вернусь через несколько дней, чтобы закончить работу, — сообщил он настоятельнице.
Они снова стояли друг против друга в трапезной, рядом с длинной, плохо обструганной лавкой.
— Могу я молиться за вас? — спросила настоятельница.
— Молитесь за прелата. Она склонила голову.
— Мы и так молимся за него… Он сделал много добра для нас. Большинство обитательниц нашего монастыря прибыли из Франции сразу же после войны. Он помог нам устроиться здесь. У нас еще не все хорошо, но мы радуемся покою. Вы этого не понимаете, правда?
— Понимаю, сестра. Даже больше. Я знаю, что вы делаете, когда сюда являются такие, как я.
Монахиня улыбнулась.
— Сестры не знают, кто вы. Это мое дело и сестры Анастазии. Дорога к спасению ведет через католическую церковь. А церковь наша — это великая организация. Вы-то уж знаете, что значит работать в организации? Это значит выполнять приказы, которых никто не давал. Нельзя думать только о сегодняшнем дне. Мы умрем, нас погребут в подземелье, но наши кельи займут другие сестры. Нужно помнить о них, о будущем.
Альберт поклонился и вышел из трапезной.
Ночью на шоссе он остановил грузовик. Шофер довез его до города.
— Я так рада, что вы вернулись! — воскликнула Рачинская.
Радость ее была, по-видимому, искренней.
— Вы, наверное, голодны? У меня сегодня собрались знакомые, несколько человек. Бридж, немного музыки, немного вина… Поужинайте, а потом я представлю вас гостям. О, среди них есть очень интересная девушка.
Он поел в кухне, потом поднялся к себе, надел черный костюм, чистую рубашку. Снисходительно покачал головой, увидев, что тоненькая ниточка, которой он перевязал чемодан, была разорвана.
В гостиной играл патефон. Одна пара танцевала, за столиком под торшером трое мужчин и одна женщина играли в бридж. Землемер и красивая черноволосая дама в вечернем туалете сидели за столом и ели пирожные. Хозяйка и девушка в зеленом платье с большим вырезом устроились в глубоких креслах. Около девушки, на ручке кресла, примостился лысый толстяк. Кресло было высокое, толстяк — низенький. Его коротенькие ножки смешно болтались в воздухе, как бы ища точку опоры.
«Дочь учителя Рамуза», — узнал Альберт девушку в зеленом платье. Он молча поздоровался с ней. Ему доставило искреннее удовольствие замешательство, даже страх, отразившиеся на ее лице. Игроки в бридж рассеянно приветствовали его. Зато землемер встретил Альберта как старого знакомого. Наполнил для него рюмку и долил свою. Должно быть, он уже изрядно выпил. Говорил почти не переставая и заставил Альберта выпить три рюмки подряд.
Обнаженные плечи женщины, сидевшей рядом с землемером, были красивы, красиво было и ее лицо — прямой нос, полные губы и длинные черные волосы. Ухаживание землемера она принимала как должное. И только когда он уж слишком нахально прильнул к ней, она взорвалась:
— Вы что, с ума сошли?
Землемер принялся извиняться, целовать каждый палец ее рук. При этом он косил глазом на толстяка.
— Умоляю вас, не жалуйтесь мужу. Он велит меня арестовать. Вы такая несчастная женщина, — говорил он, целуя ее запястья.
— Несчастная? О чем это вы? — Женщина отшатнулась от него, вырвала руки.
— Ваша красота требует постоянного восхищения, обожания. А поклонников у вас нет. Я знаю: все боятся вашего мужа:
— А он боится меня.
— Не может быть…
— Нет? Вы меня не знаете. Если будете паинькой, я вам кое-что покажу.
— Что?
Не смущаясь присутствием молчавшего Альберта, женщина довольно высоко приподняла край платья. Альберт встретил ее взгляд и понял, что она пьяна.
— Придется наказать его за эту девчонку, учительскую дочку. Я выйду, как будто на кухню, а вы отправляйтесь за мной. Только не сразу, не сразу… Мне надо подумать… — Она игриво погрозила землемеру пальцем.
Альберт подошел к Рачинской и пригласил ее на танец. Она танцевала легко, хотя и невнимательно. Он прижал ее немного сильнее. Казалось, она не заметила этого.
— Кто это? — спросил Альберт.
— Кто? — вопрос вывел ее из задумчивости.
— Тот лысый толстяк, что сидит на ручке кресла.
— Заместитель начальника уездного Управления безопасности. Мой старый знакомый. Крыхняк. Я пригласила его для этой девушки. Рачинская тяжело вздохнула.
— Ее жених был адъютантом Рокиты или что-то в этом роде. Кто-то сообщил ей, что он арестован и сидит в варшавской тюрьме. Вот я и свела ее с Крыхняком. Девушка красивая…