Когда я закончил рассказ, он бросил сухое:
– Спасибо.
– Теперь вы нас отпустите? – с надеждой спросил я.
– Не имею права.
Я вздрогнул. И почему я надеялся, что на этом все закончится? В эту секунду мне отчаянно захотелось рассказать лысому и про бабку, торговавшую семечками, что наложила на меня проклятие, и про Чертовы Ворота, да про все что угодно, лишь бы обменять информацию на собственную свободу. Но вместо этого я лишь громко расплакался.
Лысый никак не отреагировал на мои слезы. А Вадик ничего не слышал в своем непроницаемом мешке.
Дождавшись, пока я справлюсь с эмоциями, здоровяк сделал очередную пометку в своей крохотной записной книжке и сказал:
– С родителями попрощаться не дам. Но ты сможешь написать им письмо. Обещаю, что передам.
– Это несправедливо! – крикнул я.
– Справедливость тут не при чем, – спокойно ответил Лысый. – Я думаю о безопасности, и сейчас это правильный шаг.
– Мои родители с ума сойдут, если я не вернусь домой.
– Не сойдут. У тебя ведь сестренка имеется, будет, на кого переключить свое внимание. И заботу.
– А что будет со мной? – без всякой надежды поинтересовался я.
– Ты поможешь своей стране, – ответил Лысый. Без всякого пафоса и патриотизма. И чуть тише добавил: – А возможно, и всему миру.
Глава 2. Интернат
На окнах не было решеток. Да и зачем они нужны, если бежать все равно некуда? Прямо за игровой площадкой возле корпуса располагалась набережная, а дальше острые грани камней и вода, исчезающая в пелене густого тумана. Он, кстати, здесь находился круглогодично – и зимой, и летом. Впрочем, настоящей зимы я здесь никогда и не видел, только осенние заморозки – в некоторые дни лужи покрывались ледяной коркой, и никакого снега. Может быть, поэтому тут не принято отмечать Новый год. Да и зачем это делать? Все равно время в интернате текло медленно и однообразно, а иногда и вовсе замирало, по крайней мере, у меня складывалось такое впечатление. В такие дни не было учебных часов или очередных обследований, и я, словно водомерка, застывшая на водной поверхности, пытался удержать равновесие, чтобы не сойти с ума.
Но было тут и нечто положительное, например дружба. Ведь несчастье, как принято считать, сплачивало. И, пускай у каждого из нас своя история, мы все были объедены одним словом – «узники». И этого никак не изменить.
– Как себя чувствуешь? – поинтересовался у меня Тимка, самый юный в нашем блоке.
Его привезли недавно, и он очень сильно скучал по папе и маме. Пару раз даже порывался прыгнуть с пирса. Но мы отговорили. И даже приняли его в нашу группу ЗЗ, означающую «Злобные затворники». Да, тут все мысли были связаны исключительно с ограничением свободы.
– Вроде ничего, только голова немного трещит, – ответил я.
– Янка говорила, что такое бывает. Но быстро проходит.
– Ага, пока снова не закроешь глаза.
Тимку пробила нервная дрожь. Воспитатель предупреждала нас, что он самый ранимый и восприимчивый на первом потоке. И строго-настрого запретила нам пугать его раньше времени. Мы дружно покивали, будто китайские болванчики, а вечером выложили ему все как есть. И про материализовавшихся ничего скрывать не стали, он ведь тоже с ними столкнется. Рано или поздно это происходило с каждым из нас. И наверняка испугается. Все боятся! Так пусть уж лучше узнает от нас, чем решит, будто сошел с ума.
Новобранец нам, конечно же, не поверил. Я и сам поступил так же в первый день пребывания в интернате. Но наступила шестая ночь, и для Тимки все изменилось, потому что пришли те, кто жил в Горьком мире. А способствовали этому специальные процедуры, которые проводили нам местные врачи.
Мы называли это электрофорезом. И хотя я понимал, что это нечто другое, но продолжал использовать именно этот термин, потому как врачи, нянечки, медбратья и прочий персонал упорно пытались убедить нас в том, что действовали нам во благо. И, как только мы закончим цикл процедур, ночные кошмары уйдут навсегда. Но с каждым сеансом становилось только хуже. Мы хотели им верить. Только обман становился все более очевидным: нам не собирались помогать, а лишь использовали в качестве подопытных кроликов. И в какой-то момент эксперимент принес первые ужасные плоды.
***
В кабинете очень сильно пахло лекарством: резким, отталкивающим, вызывающим рвотные позывы.
Николай Генрихович наградил меня строгим взглядом.
– Как ваши дела, тридцать восьмой? – спросил он, сдвинув очки на нос и уставившись на меня подслеповатым взглядом.
Он всегда ко всем обращался подобным образом – на «вы», даже к совсем еще маленькому Тимке.
– Спасибо, все хорошо.
– Как спалось?
– Во второй половине хорошо, а в первой не сомкнул глаз, – честно признался я.
– Вот как, и в чем же причина? – врач тут же проявил живой интерес.
Меня всегда удивляло отношение персонала к тому, что происходило в блоке в ночное время. Мы пытались жаловаться, возмущаться, просить помощи, но взрослые лишь делали удивленные лица и разводили руками, называя наши видения последствиями слабой детской психики. При этом всегда внимательно выслушивали и записывали наши страхи и галлюцинации в мельчайших подробностях.
– Ночью я принимал гостей, – осторожно сказал я.
Именно так нам надлежало называть те кошмары, что наступали с приходом сумерек.
– Голоса? Или визуальное явление?
– Материализация, – честно ответил я и ощутил, как по спине пробежал холодок. Не знаю, чего я боялся больше: того, что сегодняшний ночью визит повторится, или последствий нового медицинского исследования.
Николай Генрихович снял очки, отложил их в сторону и, глубоко вздохнув, покинул свое место. Обошел стул, на котором я сидел, и, оказавшись у меня за спиной, тихо сказал:
– Поздравляю вас, Дмитрий Хворостов, вы наконец-то стали пионером.
Я вздрогнул. Тяжелые руки врача легли мне на плечи. Он склонился надо мной и тихо шепнул на ухо:
– Имя?
– Он сказал, у него их много, слишком много, – дрожащим голосом произнес я.
– Но какое-то из них он все-таки назвал? – уточнил врач. – И не вздумай мне врать: иначе контакт не происходит. Нежить обязана назвать имя.
Закрыв глаза, я попытался вспомнить вчерашний кошмар. Врач меня гипнотизировал, заставляя подчиняться приказам. Вот так, одним словом. Как по щелчку пальца.
Сильно стрекотали цикады, и ухал филин. Спал я теперь исключительно под одеялом, поэтому не видел того, что происходило за окном, а вот протяжный скрежет услышал сразу же. Одеяло само сползло мне на грудь, облизнув засохшие губы, я оглядел крохотную комнату: тумбочку, шкаф, письменный стол с лампой – никого. А потом на окне возник комар, следом еще один и еще… и я почувствовал, как у меня из груди вырвался жуткий хрипатый голос, словно нечто уже давно поселилось внутри и теперь с легкостью управляло мной.
– Курент. Запомни, так стоит ко мне обращаться. Так и никак иначе!
Отшатнувшись, врач уставился на меня безумным взглядом.
– Ты слышал? Курент. Повтори!
Николай Генрихович задрожал, замотал головой, пытаясь повторить произнесенное мной имя, но не смог. Его губы безвольно шевелились, схватившись за сердце, он медленно повалился на пол.
Я продолжал спокойно сидеть: мое восковое лицо дернулось, а губы расползлись в стороны, изобразив злобный оскал. Неведомый кукловод с легкостью управлял мной, словно тряпичной куклой. Но какая-та часть меня все еще пыталась сопротивляться, и на глазах в знак того, что я еще жив, возникли извилистые струйки слез.
***
Ребята слушали меня, затаив дыхание. Даже Тимка, который редко мог усидеть на месте, не шелохнулся и не произнес ни слова. Я рассказал все, как было, утаив лишь одну важную деталь – чужой голос, назвавший свое имя.
– А ты уверен, что Генрихович умер? Может быть, просто его вольтануло? – уточнила Янка. Она была самая старшая из нас и, как мне казалось, отличалась скептическим отношением ко всему происходящему. Даже ночные визиты она называла последствием больной фантазии и всячески коверкала медицинские термины, которыми нас пичкал здешний персонал.
– Не знаю, – пожал я плечами. – Но увозили его на каталке. А меня тут же отвели к Поддубному.
– Тебя допрашивал начальник безопасности? – поразился Макс.
Я кивнул и затих.
Безопасность в нашем интернате была на высочайшем уровне. Короткостриженые ребята в темно-синих спецовках круглосуточно патрулировали этажи, иногда просто замирая где-то в темном углу и наблюдая за подопечными. Один из наших, по-моему, это был Никита-чудик, назвал их дементорами. И, надо заметить, не зря, потому что, если мы хулиганили и дерзили персоналу, они изымали зачинщика из блока, уводя того в сектор «О», где проводили процедуру наказания. Вот почему мой разговор с Поддубным ребята восприняли с живым интересом.
– Он тебя бил?
– Макал в таз?
– Угрожал?
Вопросы посыпались на меня настоящим градом. Но в ответ я лишь пожал плечами, продолжив молчать, как партизан. Врать-то я не умел, но кто мешал мне просто промолчать?
А ребята продолжали спрашивать, перебивая друг друга. Я глупо улыбался, кидая дежурные фразы: слишком сильно испугался, даже не знаю, он что-то говорил, но особо ничего не помню…
Это продолжалось до тех пор, пока Янка, которую все считали бесспорным лидером, сухо произнесла:
– Оставьте его в покое. Все равно из этого дундука ничего не вытянешь.
Ребята к ней прислушались и начали потихоньку расходиться, оставив меня наедине с самим собой и воспоминаниями о недавнем разговоре с Поддубным…
Кабинет был темным, поскольку единственное окно скрывали плотные серые жалюзи. Меня усадили за длинный Т-образный стол и дали воды в пластиковом стаканчике. Но я лишь виновато опустил голову и молча отказался.
– Рассказывай, – спокойно произнес Поддубный.
Сидя за столом, он казался мне настоящей горой. Двухметровый гигант с аккуратной бородой и длинными волосами, зачесанными назад.