— Кто она? Дома сейчас?
— Доярка. По-моему, вечерняя дойка еще не кончилась.
— Тогда надо спешить! — заторопился Клюев.
— А Мокшин?
— Вот еще морока, черт те дери! — выругался Клюев. — Не люблю спешки. Капитан срочно погнал, а Стародубцева не нашли. Куда-то в баню мыться пошел. Да и тебе приказано явиться туда…
В снопе света, падающем из окна, метнулась тень. Володя решился.
— У тебя один пистолет?
— Два.
— Тогда поручим отцу.
— Подходит. Мне, кстати, велели тебя через него вызвать.
Володя по завалине осторожно подобрался к окну, заглянул. Отец сидел на кухне, чинил валенок. Володя поскреб ногтем по стеклу. Отец продолжал работать. Володя поскреб посильнее. Отец вздрогнул, поднял голову, затем встал и подошел к окну. Посмотрел на освещенное лицо сына, прижавшего палец к губам, нахмурился, кивнул головой и пошел к вешалке. Володя возвратился к воротам.
— Не нашумит он там? — беспокойно спросил Клюев.
— Все будет в порядке, — уверенно сказал Володя. — Старый вояка. Дело понимает. Еще нас кое-чему научит.
Тихон Пантелеевич выскользнул из калитки по-кошачьи бесшумно.
— Чего тебе? — приглушенно спросил он, ничуть не удивляясь присутствию постороннего человека.
— Ефросинья Козырева до скольки работает? — без всяких объяснений спросил Володя.
— Когда как. Раньше семи вечера они на ферме не управляются.
— Значит ее еще нет… — Володя вытащил из кармана браунинг и сунул отцу в руку. — Держи. С квартиранта глаз не спускай. Не ложись спать, пока я не вернусь. Будь начеку!
Тихон Пантелеевич только крякнул от изумления, но ничего спрашивать не стал, быстро упрятал оружие.
— Глаз с него не спускай. Головой отвечаешь. Куда пойдет — следи, — еще раз предупредил Володя.
— Ладно. — Тихон Пантелеевич передвинул шапку на голове. — Ты вот что… Пришли-ка ко мне Назарку. Давно просит валенки подшить. Пусть несет.
— Хорошо.
Пароконная милицейская подвода, на которой приехал Клюев, стояла за огородами. Володя завалился в набитые сеном розвальни и взял вожжи.
— Поехали?
— Давай. Возьми! — Клюев сунул в Володин карман тяжелый «ТТ».
Окраинами они добрались до дома, где квартировал Назар Осинцев. Старший мастер ничуть не удивился приглашению Тихона Пантелеевича. Даже обрадовался.
— Подошьет? Молодец, старикан. Я его давно прошу. Как раз кстати. Завтра на вышку жить перебираться, а валенок прохудился.
— Давай шпарь. Подошьет, как надо.
— А ты куда собрался?
— В Медведёвку.
— Ого! Ты смотри у меня! — всполошился Назар. — С завтрашнего утра быть на вышке. Боксит ждем. Ребята жмут изо всех сил.
— Знаю. Возняков говорил.
— То-то! Опоздаешь — рыло намылю! — Назар подставил к Володиному носу пухлый кулачишко. — Дело не шуточное. Понял?
— Понял, — улыбнулся Володя. — К утру буду, как штык!
Изба Ефросиньи Козыревой стояла на выезде, у самой дороги, идущей от села к станции. Сразу за огородами начинался пологий спуск к Студянке. Володя с Клюевым подъехали к усадьбе Ефросиньи со стороны реки. Привязали лошадей, огляделись. Света в окнах не было. Прошли на улицу, подошли к воротам. В передних комнатах тоже темно. Только в кухонном окне, выходящем во двор, тускло светилась керосиновая лампа.
— Давай, — нетерпеливо прошептал Клюев. — Как говорили…
Володя, громко хлопнув калиткой, прошел к крыльцу. Поднялся. Гулко постучал. Стал напряженно ждать. В доме ни звука. Попробовал коленом входную дверь. Не поддалась. Опять постучал. Нетерпеливо, требовательно. Где-то в глубине дома послышалось движение. Володя заглянул в окно. С крыльца кухня была видна очень хорошо. На столе керосиновая лампа-семилинейка с подвернутым фитилем. В ее тусклом свете видны ведра, большая русская печь, чугунки и кринки на шестке. Вдруг на кухню кто-то зашел. Большой, взлохмаченный. Длинная костлявая рука потянулась к лампе, подкрутила фитиль. Окно сразу засветилось желтым ярким светом.
Среди кухни стоял Булгаков. Босой, встрепанный, в выпущенной поверх шаровар гимнастерке. Он, видимо, только что слез с печки. Володя постучал еще раз. Булгаков лениво почесался своей клешней и пошел с кухни. Володя сунул руку в карман, от волнения гулко застучала в висках кровь.
— Кто? — сонно спросил Булгаков, выходя в сени.
— Ефросинья дома?
— Откудова… Не пришедши еще. — Булгаков безбоязненно открыл дверь и заспешил в избу.
Володя зашел вслед за ним. Клюев остался в сенях.
— Рано. Не пришедши она еще, — зевая, повторил Булгаков. — Ждать будешь или как?
— Подожду.
Булгаков еще раз почесался.
— На кухню иди. Там лампа. — И снова полез на печь.
Володя выхватил пистолет.
— Руки вверх!
Булгаков оцепенел. Замер около печи на подогнувшихся ногах. Из сеней быстро вбежал Клюев.
— Руки вверх! — повторил Володя.
Булгаков не пошевелился. Его будто хватил паралич.
Клюев резко рванул коновозчика за плечо, повернул лицом к себе. Булгаков едва не упал. Его небольшие глаза округлились, они были полны животного ужаса и смотрели в одну точку — на черное дульце Володиного пистолета. Длинное, морщинистое лицо было бледно, отвисшая толстая губа вздрагивала. Клюев ловко ощупал его со всех сторон.
— Где оружие?
Булгаков продолжал молчать. Страх начисто лишил его способности соображать. Он безотрывно смотрел на пистолет и мелко дрожал. Володя сунул свой «ТТ» в карман.
— Где оружие, фашистский гад? — свирепо рявкнул Клюев.
Этот выкрик вывел Булгакова из оцепенения. Ноги его окончательно ослабли, он упал на колени и вдруг тоненько всхлипнул:
— Откудова… Нету у меня никакого оружия… Не виноватый я… Богом, матерью клянуся! Это они все… они! Душегубы! — Вздрагивая и плача, он пополз к Клюеву. — Ноги вам расцелую… Не губите!
— Встать! — властно скомандовал Клюев.
Булгаков подчинился.
Володя вышел последним. Он потушил лампу, запер избу на висячий хозяйский замок, который нащупал на дверной ручке.
— Куда ключ кладете? — спросил он Булгакова.
Тот трясущейся рукой засунул ключ за наличник кухонного окна. Клюев тут же защелкнул на запястьях арестованного наручники.
— Ложись, и чтобы ни звука! — приказал Володя, когда они подошли к подводе.
Булгаков лег в сани. Его накрыли большим овчинным одеялом и закидали сеном, — так, что снаружи торчала только голова. Володя надвинул шапку на вспотевший лоб коновозчика.
— Чуть что, пеняй на себя, — пригрозил он и похлопал себя по карману.
— Слушаюсь, товарищ начальник! — торопливо откликнулся Булгаков, и Володя почувствовал, как он вздрогнул.
Лошади с места пошли резвой рысью. Всю дорогу до станции Булгаков молчал. Не проронил он ни слова, когда проезжали по безлюдным улицам станционного поселка, лишь беспокойно вертел головой. И только на выезде завозился, зашуршал сеном, сделал попытку встать на колени.
— Лежать! — тихо сказал Володя.
— Вон там… Того иуду брать надо… — хрипло зашептал Булгаков, кивая вправо. — Куницу. Да Мокшина. Это они Николашина-то…
Клюев зажал ему рот полой полушубка.
Володя посмотрел направо. В конце улицы, возле шпалорезки, темнел большой дом. Из окон лился яркий электрический свет. Было странно сознавать, что в этом обыкновенном, знакомом с детства крестьянском доме прижился враг.
Проехали мимо шпалорезки — так по привычке зареченцы именовали бывшую мастерскую райпромкомбината, разросшуюся за месяцы войны в большой деревообрабатывающий завод. За заводом свернули к переезду, на дорогу, ведущую в Медведёвку. Володя подвязал болтающиеся шнурки шапки-ушанки. Семнадцать километров — путь не близкий. Но Клюев вдруг завернул лошадей с тракта на узкую проселочную дорогу. Володя уже хотел сказать, что едут не туда, как подвода неожиданно остановилась. Впереди на дороге чернел большой грузовик с крытым кузовом-фургоном. От грузовика подошел человек.
— Как? — коротко спросил он Клюева.
— Порядок. Бери лошадей — и на станцию. Глаз с вокзала не спускай. Мокшин что-то задумал.
— Ясно, — хмуро сказал человек, и Володя окончательно убедился, что никогда не слышал его голоса.
— Вставай! — скомандовал Булгакову Клюев.
Тот послушно вылез из-под сена, держа перед собой скованные руки. Лейтенант снял с него наручники. Шофер распахнул заднюю дверку кузова, и Булгаков торопливо полез в фургон.
— Смотри, Званцев, в оба! — еще раз предупредил Клюев. — А Садовников пусть остается на месте. Мы скоро приедем.
— Ясно, — сказал Званцев.
Званцев, Садовников… Этих фамилий Володя никогда не слышал. У капитана оказалось в Заречье и на станции гораздо больше людей, чем можно было предполагать. Клюев запрыгнул в кузов. Шофер закрыл за ним дверку. Машина тронулась.
— Куда это меня? — хрипло спросил Булгаков.
— Куда надо, — сухо сказал Володя.
— Господи… За что такая кара?
— Задело, — буркнул Клюев.
— Да не виноватый я! — срывающимся голосом запричитал Булгаков. — Мокшин с Куницей — они душегубы! Они, проклятые!
— А керн кто уничтожил? Куда вы его дели? Спрятали где-нибудь?
— В прорубь сбросили… — Булгаков заплакал, часто, тяжко вздыхая в темноте. — Не сам ведь я. Наганом, ирод, угрожал… Властям грозился выдать. Вот мы с Куницей и сделали…
— Что ж ты так властей боишься?
— Э-э, да что говорить, товарищ начальник, — обреченно всхлипнул Булгаков. — Труса сыграл. Как взяли меня в армию, так и попали мы на осьмой день под танковую атаку. Не сдержался я. Сбежал… Страшно стало. Сто раз потом тот час и день проклял… Руку себе сдуру прострелил, а меня после операции из санбата — прямехонько в трибунал. Не знаю уж, как бы осудили. Да бомбежка была — я и утек опять. С Куницей этим встретился…
— Кто он такой?
— Все расскажу, товарищ начальник. Все! — торопливо заговорил Булгаков, комкая слова. — Ничего не утаю! И не Куница вовсе он. Чужие документы с убитого у него. Он мне сам по пьянке говорил. Кулак он, белогвардеец, вредителем был, да перед войной попался. Арестовали его в Минске. А тут война… Немцы в Минск пришли. Он и продался. Меня-то он в поезде подцепил. С какой-то дамочкой ехал. Эвакуировались вроде бы из Ленинграда…