– Так, понял, немедленно в тридцать третье отделение…
– Там мест нет, очередь туда, – ответил этот кто-то, к кому он обращался.
Ефименко повысил голос, в котором прозвучали железные, даже грозные нотки:
– Я сказал: немедленно в отделение и срочно прооперировать.
Он ещё постоял возле меня, о чём-то спрашивая, как-то ободряя и настраивая на доброе, оптимистичное, а затем продолжил обход. Меня же ещё до окончания этого начальственного шествия тут же переложили на каталку и повезли к выходу. Везли два солдата-срочника, и мне казалось, что вот сейчас уронят, настолько, видно, у них это всё было отработано, что они быстренько запихнули носилки, снятые с каталки в машину и столь же быстро достали их уже в отделении. А перед входом в отделение – заминка. Вроде того – куда привезли, класть некуда, мест нет…
Короткое препирательство, но, видно, кто-то в этот момент дал указания по телефону, потому что снова всё изменилось, всё завертелось, и поскольку мест в отделении действительно не было, положили в палату, что в операционном блоке.
Нога была туго забинтована, вставать на неё категорически запрещено. Ну а забинтована она ещё в поликлинике. Больше пока повязки не трогали, а исследовали, видно, на предмет – надо ли вообще трогать… Немножко утрировано говорю, но почти что верно.
Словом, такому больному в стерильной чистоте операционного блока не место. Ну и уже через пару часов, когда кого-то прооперировали и отправили в послеоперационную палату, меня перевели в двухместную палату непосредственно в отделение.
На этом интересные встречи в тот день для меня не окончились. Примерно через час снова переложили на каталку и повезли в перевязочную на осмотр.
Вокруг собрались несколько человек, тоже все в белых халатах. Начальник отделения и ординаторы. Видимо, было что-то вроде осмотра перед консилиумом в отделении.
Среди всех выделялся один, сухощавый, сурового вида, роста среднего, подвижный врач, видимо, ординатор отделения, гневно поглядывающий на меня.
– Снимите повязки, – велел он медсестре.
Та разбинтовала ногу.
Он бросил на меня суровый взгляд, посмотрел, и резко спросил:
– И долго вы это растили?
Речь шла об опухоли на берцовой кости. Прибавил:
– Вот сейчас на стол и ампутация под самое никуда…
Странное дело, воспринял это спокойно, хорохорился чрезвычайно, даже потому заявил:
– Ну что же, я не хирург, мне не надо стоять у стола. Я писатель… Да и на протезе ещё танцевать выйду!
Почему сказал о танцах, не знаю, а вот что касается профессии, тут уж конечно не случайно пришло – помнил то, что писал в книге о Гулякине. Хирургу-то ноги нужны не менее чем руки. Михаил Филиппович бывало часами простаивал у стола, а однажды – об этом в предыдущих главах – операция продолжалась одиннадцать часов.
– Здесь совсем не до шуток, – сказал суровый ординатор.
Он что-то прикинул и, видимо, что-то решал. Своим сослуживцам сделал какой-то знак, видимо, намекнул, что скажет своё мнение уже не при больном.
Я ощущал весьма суровое ко мне отношение – отношение вполне заслуженное, действительно, сам довел себя до критического состояния. Из небольшой травмы вышла опухоль, весьма и весьма неприятная. Да что там неприятная – очень опасная.
Так вот, видя такое отношение, проговорил:
– Уж не ругайте меня так. Я, между прочим, книгу о Гулякине написал…
И сразу заметил, как что-то неуловимое произошло в перевязочной. Взгляды потеплели. Правда, ординатор, который оказался моим лечащим врачом, сказал с прежней суровостью, хотя я всё же заметил в голосе промелькнувшие тёплые нотки:
– Михаил Филиппович вас не похвалит за это, – и он кивнул на мою ногу, прибавив: – Значит так, Николай Фёдорович. В среду делаю операцию. Попробую спасти ногу. Лежать до этого тихо. Если начнётся кровотечение, немедленно вызывать меня в любое время суток. Тогда ампутация, по самое никуда. Под повязку я кладу номер своего телефона. Вот сюда, чтоб в суматохе сестра не искала. Я ваш лечащий врач Андрей Витальевич Коржиков.
Ногу снова забинтовали, и меня вернули в палату.
Ну что ж, перспективы были не слишком радужными. Я уж старался тихо лежать, не делать резких движений. Это было время, когда уже пришли к выводу, что в определённых случаях нецелесообразно скрывать от больных диагноз – тот самый, который звучит весьма и весьма пугающе. Это уж когда всё – никаких надежд, тогда другое дело. Но когда больной должен бороться, надо говорить ему правду, чтобы активизировать силы для борьбы.
Уже потом я узнал, что по тому состоянию, в котором я находился, налицо были все показания к немедленной ампутации. Но… Вот тут к месту вспомнить опыт советских фронтовых хирургов, вспомнить фронтовой опыт Михаила Филипповича Гулякина, который он, несомненно, принёс в госпиталь. Сколько раз во фронтовых условиях, хирурги медсанбата спасали ноги или руки раненым. А уж в мирное время борьба за сохранение конечностей намного легче – не торопит большое количество раненых, которым нужны срочные операции. Правда, отделение, в которое попал я, занималось серьёзными ампутациями, связанными не с ранениями, а с болезнью, которая не считалась с общими правилами, выработанными на фронте и усовершенствованными в мирные дни.
Вот когда можно вспомнить посещение Михаилом Филипповичем Гулякиным клиники в Данциге и разговор о том, по какой причине в германской армии ампутаций было не оправдано много. Лечить дороже, чем ампутировать. Да и не только в дороговизне дело. Этапное лечение – вещь затратная не только по финансам, но и по времени, и такое лечение гораздо сложнее.
Да и со мной было бы проще и дешевле, если бы сразу, в тот же день, когда назначена операция по спасению ноги, провели бы ампутацию, да и отпустили домой спустя две недели. Вспомнился мне рассказал Михаила Филипповича как один из раненых, которому не удалось спасти руку, никак не мог прийти в себя и поверить, что он в мгновения оказался в таком положении, ведь ампутацию провели через считанные часы после ранения.
Мне же предстояло долгое этапное лечение, итог которого предсказать было сложно. Однако, надежды на благополучный исход были, иначе для чего всё предпринимать!?
Обидно лишь одно – люди получали травмы в боях за Отечество. А здесь… Да, первоначальный ушиб берцовой кости на ноге я получил в период прохождения военной службы. Дело в том, что уже находясь на службе в Воениздате, много писал рассказов повестей, завершил роман «Стану командармом», как тогда говорили «о современной армии». А для того, чтобы всё это написать, выискивал возможности бывать в войсках, и не просто бывать, а вникать в жизнь и боевую учёбу, даже, если удавалось, участвовать в каких-то полевых делах. Ведь после того, как я оставил строевую службу в войсках и оказался в военной печати, прошло время. Потому-то и старался не отдаляться от жизни и службы войск. Вот и получил травму во время одной из таких поездок. Даже не травму, а просто ушиб во время тесного общения с боевой техникой. Ну что поделать, очень хотелось и за рычагами танка посидеть, и на боевой машине пехоты пройти по трассе. А сноровка не та… Вот и ушибся. Показывал врачам, смотрели, изучали… Снимки сделали. Но серьёзного ничего не нашли, да и не было, наверное, чего-то уж такого серьёзного. Правда, рекомендовали регулярно показываться хирургам. Но после увольнения в запас в суматохе серых будней всё позабылось. И не вспомнилось бы, когда б не запись в медкнижке.
В середине девяностых, когда совсем никому не нужны стали произведения об армии, когда даже история потеряла популярность, пришлось заняться делами, мягко говоря, не очень творческими, хотя и вполне по тем временам законными. И тогда последовал удар о фаркоп автомобиля, причём, что удивительно, не только той же ногой, но и той же самой точкой на ноге, где как будто бы и следа не было, разве что припухлость едва заметная. Внимания особого не обратил. Но… Случайностей не бывает.
Это уже много позже я прочитал книгу одного военного хирурга, прошедшего Афганистан, а впоследствии ставшего хирургом-онкологом. Специальность была та же, что и у Михаила Филипповича. Хирург писал: «Рак – это колокол, который требует пересмотреть всю свою жизнь».
А тогда перед операцией в госпитале, я ещё не полагал, что всё чистая случайность, обидная случайность. Лежал в палате и думал над всем этим. Книг не было, блокнота не было – вообще нечем было занятья. Это в оперативную хирургию в 1988 году я умудрился попасть со своим портфелем, а тут в отделение интенсивной терапии попал гол, как сокол. Какие уж там портфели? Всё что прихватил с собой в поликлинику, уехало домой с порога отделения интенсивной терапии.
Суровый ординатор Андрей Витальевич Коржиков навестил накануне операции. Он оказался совсем не суровым, когда просто разговаривал о разном, стараясь меньше касаться предстоящего. Сразу заметил:
– Операция – это моё дело. Не думайте об этом…
Беседовали о Михаиле Филипповиче Гулякине, о том, какой же это необыкновенный человек. Андрей Витальевич с гордостью говорил, что считает его своим учителем.
А я вспоминал то, о чём мне рассказывал Михаил Филиппович. Однажды он посетовал, что стали встречаться ординаторы, которые не заходят вот так, перед операцией, к своим больным. И снова повторил: «Душа хирурга должна быть с больным вместе».
Душа Андрея Витальевича была с больным, и я это чувствовал.
Кстати, не в тот вечер, а значительно позже, когда опасность миновала, он заметил, что резкое вмешательства генерала Ефименко, возможно, спасло мне жизнь. Да, в отделение – очередь. Для кого-то она не столь страшна, но я был в таком состоянии, при котором в любой день могло случиться так, что операция оказалась бы уже бессмысленно. Болезнь атаковала…
Разговаривая с Андреем Витальевичем, наблюдая за его заботливыми действиями, я нет-нет да вспоминал Михаила Филипповича Гулякина. Что-то неуловимое, доброе, важное перенял у него хирург Коржиков.