ее, оживленные центры жизни. Нужно, однако, признать, что в большинстве случаев театр и народные сборища не привлекают опиоманов, особенно в моменты их высшего блаженства. В такие моменты толпа угнетает опиомана, и даже музыка кажется ему кричаще чувственной и даже грубой. Он ищет одиночества и безмолвия -необходимость условий для глубоких экстазов и грез, И если автор этих "Признаний" бросился в толпу, в людской поток, то это объясняется лишь тем, что таким путем он надеялся побороть в себе роковую склонность к грезам и к мрачной меланхолии, ставшими неизбежным последствием перенесенных в юности страданий. И в научных занятиях, и в обществе людей он искал только спасения от своей тоски. Впоследствии, когда вошла в свои права его истинная натура и тучи былых грез стали рассеиваться, он решил, что теперь может спокойно отдаваться своему влечению к одиночеству. Не раз случалось ему просиживать неподвижно у окна всю тихую летнюю ночь, от заката до восхода солнца, и у него не являлось даже желания переменить позу. Глаза его наслаждались видом моря и большого города, а в душе проносились обольстительные грезы, вызванные этим зрелищем. И величественная во всей своей простоте аллегория разворачивалась перед ним в эти минуты: "Город, окутанный туманом и освещенный мягким ночным светом, воплощал собою всю Землю с ее печалями и ее могилами, расположенными где-то вдали, но не исчезавшими ни на минуту из поля моего зрения. Океан с его вечным дыханием, приглушенным глубокой тишиной, олицетворял собою мой дух с господствующим в нем настроением. И мне казалось, что я впервые удалился от суеты земной и возвысился над сутолокой жизни, что суматоха, лихорадка и борьба приостановились, что мучительным спазмам сердца дан временный покой, что наступил праздничный отдых, освобождение от всякой человеческой работы, Надежда, расцветающая на путях жизни, не противоречила более миру могил; развитие моего духа казалось мне столь же непрерывным, как движение небесных светил; и в то же время всякая тревога исчезала, и наступал бесконечный покой; и этот покой, казалось, не был следствием полной неподвижности, а являлся как бы равнодействующей двух одинаково могучих сил... Бесконечная деятельность бесконечный покой!" "О благодатный, тонкий и всесильный опиум! Ты обладаешь ключами Рая!.." Здесь-то именно вырывается у автора то пламенное славословие, те потоки благодарности, которые я привел в начале моего очерка и которые могли бы служить ему эпиграфом, Это как бы последняя вспышка праздничных огней. Ибо скоро свет погаснет; все померкнет, и среди ночной тишины соберутся тучи.
IV. ТЕРЗАНИЯ ОПИОМАНА
В первый раз он познакомился с опиумом в 1804 году. Восемь лет протекло с тех пор, счастливых и полных облагораживающего умственного труда. Теперь мы дошли до 1812 года. Наш герой (он заслуживает, конечно, этого наименования) теперь далеко, очень далеко от Оксфорда - на расстоянии двухсот пятидесяти миль. Что же делает он тут, среди гор, в своем уединенном убежище? Что за вопрос! Он принимает опиум! А еще что? Он изучает метафизику: читает Канта, Фихте, Шел-Линга. Запершись в своем маленьком коттедже, с единственной служанкой, он отдается течению спокойных, глубокомысленных часов. Он не женат? Нет еще. И все время принимает опиум, Каждую субботу, по вечерам. И этот постыдный обычай идет с того самого злополучного дождливого воскресенья в 1804 году? Увы, да. Но как отразился на его здоровье этот продолжительный и регулярный разврат? Никогда еще, по его словам, он не чувствовал себя так хорошо, как весною 1812 года. Заметим, однако, что до сих пор он был лишь дилетантом, и опиум еще не превратился для него в предмет ежедневной необходимости. Дозы все время оставались умеренными, и приемы их благоразумно разделялись промежутком в несколько дней. Быть может, это благоразумие и эта умеренность отдаляли появление всех ужасов возмездия. В 1813 году начинается новая полоса, Летом предыдущего года некое прискорбное событие, о котором он не рассказывает нам, так сильно потрясло его духовно, что отразилось на его физическом состоянии; с 1813 года он начал страдать ужасными болями в желудке, которые поразительно напоминали его прежние муки тех страшных ночей в пустынном доме старого ходатая по делам и сопровождались, как и тогда, болезненными снами. Вот когда она, наконец, дала знать себя, ужасная расплата! Зачем распространяться об этих приступах и приводить лишние подробности? Борьба была продолжительна, боли - изнурительны и невыносимы, избавление -тут же, под рукою. Мне невольно хотелось бы сказать всем, кто когда-либо ощущал потребность в успокоительном бальзаме, кто испытал ежедневные муки, коверкающие жизнь и сокрушающие все усилия человеческой воли,- мне хотелось бы сказать им всем, больным душевно или телесно: кто из вас без греха,- в помыслах или деяниях,- пусть бросит камень в нашего больного! Итак, это совершилось; но он просит вас верить ему, что, когда он начал принимать опиум ежедневно, в этом была уже крайняя необходимость, неизбежная, фатальная необходимость; жить иначе не было больше сил, Да и много ли таких стойких людей, которые умеют с непоколебимым терпением, с неослабной, вновь и вновь воскресающей силой духа противостоять пытке - непрерывной, неутомимой пытке,в надежде на сомнительную и отдаленную награду? Тому, кто казался столь мужественным и терпеливым, победа вряд ли далась намного легче, а другой, продержавшийся недолго, истратил незаметно для других за это же время огромное количество сил. Разве человеческие темпераменты не столь же разнообразны, как химические дозы? "При моем теперешнем нервном состоянии бесчеловечный моралист так же невыносим для меня, как непрокипяченный опиум". Превосходное изречение, неопровержимое изречение! Дело идет уже не о смягчающих, а вполне оправдывающих обстоятельствах, Наконец, этот кризис 1813 года пришел к исходу,- и легко угадать, к какому именно исходу. Отныне спрашивать нашего отшельника, принимал ли он опиум в такой-то день, это равносильно вопросу, дышали ли его легкие в этот день, или билось ли его сердце. Конец воздержанию от опиума, конец рамаанду, конец посту! Опиум становится частью его жизни! Незадолго до 1816 года, самого прекрасного, самого ясного в его жизни, как он сам говорит, он внезапно и почти без усилий уменьшил дневную порцию с трехсот двадцати зерен, или восьми тысяч капель лаудана, до сорока зерен, т, е. на семь восьмых. Облако черной меланхолии, заволакивающей его мозг, в один прекрасный день, как по мановению волшебного жезла, рассеялось, ясность мысли восстановилась, и он мог снова верить в возможность счастья. Он стал принимать не более тысячи капель лаудана в день (подумайте, какая умеренность!). Это было для него как бы духовной весной. Он перечитал Канта и понял его или, по крайней мере, так думал. Снова заиграла в нем эта легкость, эта радость духа (жалкие слова, не передающие непередаваемого), одинаково благоприятные как для работы, так и для проявления братских чувств к людям. Этот дух благожелательства и расположения к ближним, более того, сострадательности, немного напоминающей сострадательность пьяницы (это подвернувшееся нам выражение отнюдь не должно уменьшить уважение к столь серьезному автору), проявился однажды самым своеобразным и неожиданным образом по отношению к одному малайцу. Запомните этого малайца: мы еще встретим его; он вновь появится перед нами, выросший в видениях до ужасающих размеров. Ибо кто может рассчитать силу отражения и отголоска какого-нибудь события в душе человека, предавшегося грезам? Кто может представить себе без дрожи бесконечно расширяющиеся круги в духовных волнах, возмущенных случайно брошенным туда камнем? Итак, в один прекрасный день в дверь этого тихого убежища постучался малаец. Как попал этот малаец в горы Англии? Быть может, он направлялся в порт, находящийся за сорок миль оттуда, Служанка, уроженка гор, знавшая английский язык не лучше малайского и никогда в жизни не видавшая тюрбана, страшно перепугалась. Но вспомнив, что ее хозяин ученый, и предполагая, что он говорит на всех языках земли, а, может быть, и луны, бросилась к нему, умоляя его изгнать злого духа, забравшегося в кухню. Любопытный и забавный контраст двух лиц, глядящих друг на друга: одно хранит отпечаток саксонской горделивости, другое - азиатской приниженности; одно розовое и свежее, другое - желтое и желчное, освещенное маленькими, беспокойными глазками. Ученый, чтобы спасти свою честь в глазах служанки и соседей, заговорил по-гречески; малаец отвечал, конечно, по-малайски; они не поняли Друг друга - и все обошлось благополучно. Гость целый час отдыхал на полу в кухне, потом собрался в путь. Бедный азиат - если предположить, что он шел пешком из Лондона, должно быть, уже недели три не мог обменяться живым словом ни с одним человеческим существом. Чтобы утешить своего гостя в его одиночестве, наш автор, предполагая, что человек из тех стран должен быть знаком с опиумом, преподнес ему на прощание порядочный кусок драгоценного зелья. Можно ли представить себе более благородный способ оказать гостеприимство? По выражению лица малайца было ясно, что он знаком с опиумом, но он разом проглотил весь кусок, достаточный для того, чтобы убить нескольких человек. Было от чего взволноваться сострадательной душе! Но во всей округе ничего не было слышно о трупе малайца, найденном на большой дороге; очевидно, что странный путешественник был достаточно приобщен к яду, и желаемый для сострадательного хозяина результат был достигнут. В то время, как я уже сказал, наш опиоман был еще счастлив, наслаждался истинным счастьем ученого и влюбленного в комфорт отшельника: уютный коттедж, прекрасная, терпеливо и тщательно подобранная библиотека и свирепствующая в горах зима за окном. Не придает ли красивое жилище поэтическую прелесть зиме, и не увеличивает ли зима поэзию жилища? Белый коттедж: ютился в глубине долины, замыкаемой довольно высокими горами; он был как бы окутан растениями, которые весной, летом и осенью обвивали цветочными коврами стены и составляли благоухающую раму для окон; тут было все - от боярышника до жасмина. Но лучшим временем года, временем счастья для человека, ушедшего в грезы и размышления, как он, бывает зима, самая суровая зима. Есть люди, которые считают за особую небесную благодать теплую зиму и радуются, когда она проходит. Но он ежегодно молил небо послать как можно больше снега, льда и мороза. Ему нужна такая зима, как в Канаде, как в России. И недаром. Тогда