Эта классическая интерпретация не является ложной, но она представляет собой ровно половину правды. На всех уровнях существует два человеческих типа (хотя все французы не принадлежат ни к одному, ни к другому): господин Омэ против господина священника, Ален и Жорес против Тэна и Морраса, Клемансо против Фоша. В некоторых случаях, когда конфликты носят особенно идеологический характер, по поводу законов об образовании, по делу Дрейфуса или отделения церкви от государства, оба блока стремятся сформироваться, и каждый из них претендует на истинность. Но как не подчеркнуть, что теория двух блоков в основе своей – из прошлого и призвана замаскировать беспощадные распри, раздирающие каждый из так называемых блоков. Это и есть неспособность, которую по очереди демонстрируют правые и левые, совместно управляя государством, что показывает политическая история Франции с 1789 года.
До упрочения Третьей республики, если не считать несколько месяцев между февральской революцией и июньскими днями 1848 года, левые были во Франции XIX века постоянной оппозицией (отсюда и происходит путаница между левыми и оппозицией). Левые силы противостояли реставрации, поскольку считали себя наследниками революции. Именно оттуда они извлекли исторические названия, мечту о прошлой славе, свои надежды на будущее, но они сомнительны, как и то огромное событие, на которое они ссылаются. Эта левая ностальгия обладает всего лишь мифическим единением. Она никогда не была единой, с 1789 по 1815 год ее было не больше, чем в 1848 году, когда крушение орлеанистской монархии позволило республике заполнить конституционный вакуум. Правые, и это известно, также не были едины. В 1815 году монархистская партия была разделена на ультрароялистов, которые мечтали о возвращении старого режима, и умеренных, согласных на статус-кво. Восшествие на престол Луи-Филиппа вынудило легитимистов на внутреннюю эмиграцию, а приход Луи-Наполеона не примирил орлеанистов и легитимистов, одинаково враждебных к узурпатору.
Гражданские разногласия XIX века снова воспроизвели конфликты, которые придали революционным событиям их драматический характер. Неудача конституционной монархии привела к полупарламентской монархии, а ее неудача – к республике, которая во второй раз выродилась в плебисцитную империю. Кроме того, сторонники Конституции, фейяны, жирондисты, якобинцы были безжалостно повержены, чтобы в конце концов уступить место коронованному генералу. Они не представляли собой не только группы, соперничающие за обладание властью, они не были согласны ни на форму правления во Франции, ни на полноту реформ. Монархисты, желавшие дать Франции конституцию, аналогичную английской, не соглашались с теми, кто мечтал об уравнивании в богатстве и во враждебности к старому режиму.
Нам неважно, почему революция пришла к катастрофе. Г. Ферреро в последние годы жизни любил рассуждать о различии между двумя революциями, революции конструктивной, которая была направлена на расширение представительства, на предоставление некоторых свобод. И революции деструктивной – вызвавшей крушение принципа легитимности и отсутствие легитимности смены власти. Такое различие вполне удовлетворительно для понимания. Революция конструктивная несколько смешивается с результатами событий, которые мы оцениваем положительно: представительная система, социальное равенство, личные и интеллектуальные свободы. К деструктивной революции относят ответственность за террор, войны, тиранию. Нетрудно представить монархию, которая сама по себе постепенно, с отступлениями вводит главное из того, что, нам кажется, и было творением революции. Но идеи, вдохновлявшие ее, строго говоря, несовместимы с монархией, они расшатывали систему сознания, на которой покоился трон, они вызвали кризис легитимности, следствием которого стал большой страх и террор. В любом случае факт состоит в том, что старый режим рухнул сразу, почти не защищаясь, и что Франции понадобился целый век, чтобы прийти к другому режиму, принятому большинством нации.
Социальные последствия революции стали очевидными и необратимыми с начала XIX века. Уже было невозможно отказаться от отмены законов о привилегиях, от Гражданского кодекса, от равенства людей перед законом. Но выбор между республикой и монархией был еще не окончательным. Демократические устремления не были связаны с парламентскими институтами; бонапартисты подавили политические свободы во имя демократических идей. Никто из крупных писателей Франции в это время не признал левые силы, объединенные единой волей, которая охватила всех наследников революции против защитников прежней Франции. Партия движения – это противоположный миф, которому не отвечала даже избирательная реальность.
Клемансо выступил против исторической очевидности: «Революция – это блок», когда республике уже было обеспечено существование. Это заявление отмечало собой конец вчерашних распрей между левыми. Демократия примирилась с парламентаризмом, принцип заключался в том, что всякая власть исходит от народа, и на этот раз всеобщее избирательное право способствовало защите свобод, но не возвышению тирана. Либералы и эгалитаристы, умеренные и экстремисты больше не имели причин воевать и уничтожать друг друга: цели, которые заявляли различные партии, были в конце концов достигнуты одновременно. Третья республика – режим конституционный и в то же время народный. Она закрепляла законное равенство при всеобщем избирательном праве и неправомерно выдавала себя за славного наследника в блоке революции.
Но в тот момент, когда консолидация Третьей республики положила конец внутренним распрям левой буржуазии, возник раскол, носивший латентный характер еще со времени заговора Бабёфа, а может быть, и с момента зарождения демократической идеи. Левые против капитализма пошли вслед за левыми протестующими – против старого режима. А совпадали ли цели этих новых левых, объявивших народную собственность на средства производства и организацию государственной экономической деятельности, с целями вчерашних левых, восставших против королевского произвола, привилегированных порядков и цеховых интересов?
Марксизм дал формулу, которая сразу обеспечила преемственность и отметила собой разрыв между прежними и новыми левыми силами. Четвертая республика наследовала Третьей, пролетариат сместил буржуазию. Буржуазия разорвала цепи феодализма, вырвала народ из пут местных сообществ, личной преданности, религии. Но люди, лишенные преград и традиционной опоры, чувствовали себя беззащитными перед бесстрастными рыночными механизмами и всемогуществом капиталистов. Пролетариат смог бы завершить освобождение и установить человечный порядок на месте хаоса либеральной экономики.
В зависимости от стран, школ и обстоятельств подчеркивался освободительный или организаторский аспект социализма. Они настаивали то на разрыве с буржуазией, то на преемственности Великой революции. В Германии до 1914 года социал-демократия охотно демонстрировала безразличие в отношении собственно политических ценностей демократии и не скрывала осуждения, несколько презрительного, относительно положения, принятого французскими социалистами, решительными защитниками всеобщего избирательного права и парламентаризма.
Конфликт между буржуазной демократией и социализмом во Франции обнаружил такой же контраст, как и конфликт между различными группами левой буржуазии: его отрицают тем горячее, чем с большей силой он проявляется в действительности. До недавнего времени, вероятно, до Второй мировой войны, левые интеллектуалы редко толковали марксизм буквально и допускали радикальную оппозицию между пролетариатом и всеми приверженцами прошлого, включая буржуазных демократов. Философия, с которой они себя соотносили, была философия Жореса, сочетавшая элементы марксизма с метафизикой идеализма и предпочтения реформам. Коммунистическая партия развивалась быстрее в фазах народного фронта или патриотического сопротивления, чем в фазах тактики «класс против класса». Многие из поддерживающих компартию желают видеть в ней наследника движения Просвещения, партии, которая снова взяла на себя задачу других фракций левых сил, но с бо`льшим успехом.
Однако общественная история ни одной другой страны Европы не имеет таких трагических эпизодов, как июньские дни Коммуны 1848 года. Социалисты и радикалы триумфально победили на выборах 1924 и 1936 годов, но были неспособны править вместе. В день, когда партия социалистов была окончательно интегрирована в правительственную коалицию, коммунисты стали главной рабочей партией. Периоды блока левых, альянс неклерикальных сил и социалистов в период дела Дрейфуса и законы отделения церкви от государства – это период кризисов, которые решительно повлияли на мышление Алена, – менее характеризуют Францию, чем раскол между буржуазией и рабочим классом, который вскрыли события 1848, 1871, 1936 и 1945 годов. Единство левых в меньшей степени есть не отражение французской реальности, а скорее ее камуфляж. Потому что оно было неспособно достигнуть своих целей без 25 лет потрясений, Партия движения после всплеска борьбы выработала два принципа: добро и зло, будущее и прошлое. Потому что ей не удалось объединить рабочий класс и нацию, буржуазная интеллигенция мечтала о левых, которые объединили бы представителей Третьей и Четвертой республик. Эти левые вовсе не были мифической силой. Перед выборами они иногда объединялись. Но так же, как революционеры 1789 года объединялись только задним числом, когда реставрация отторгла в оппозицию жирондистов, якобинцев и бонапартистов, точно так же радикалы и социалисты реально объединились только против неуловимого врага, реакции, и уже в анахроничных битвах, когда они были преданы секуляристами.
В настоящее время, особенно во время Великого кризиса 1930 годов, доминирующей идеей левых стало то, что студенты, приехавшие из Африки и Азии в университеты Европы или Соединенных Штатов, привезли с собой отпечаток марксизма, правда, несколько догматичного. Левые выдают себя за антикапиталистов и сочетают в одном неопределенном синтезе народную собственность на средства производства, враждебность к концентрации экономической власти у монополистов, недоверие по отношению к рыночным механизмам. Теснить ряды влево –