Ввалились Варенцов и Нечипоренко. По-хозяйски шумно прохаживались по комнатам, повторяли:
— Оч-чень, очень благополучно… Оч-чень…
— На денек бы пораньше…
— Но и так уже оч-чень, оч-чень…
Подали ужин. И только стали есть — заламывая руки, в гостиную вбежала Варвара Петровна.
— Господи правый! — кричала она. — Казаки! Нехристи! Митрофан Степанович поднялся из-за стола:
— Что городишь? Казаки — да нехристи?
Но в гостиную уже ворвалось с десяток калмыков в высоких меховых шапках, с кривыми шашками. Митрофан Степанович натужно закричал:
— Я член городской управы! Если немедленно не покинете моего дома, завтра же принесу жалобу главному коменданту города есаулу Кутырину!
— Эй! — взмахнул нагайкой один из ворвавшихся. — Давай комиссара, бачка! Комиссара где прячешь?
— Какого комиссара? — еще громче закричал Митрофан Степанович. — О чем говоришь, халда!
Шорохов продолжал сидеть за столом Если пришли за ним, то момент выбран самый неподходящий. Он и без нагана-то руку может поднять лишь с трудом.
— Деньги давай! — заорали налетчики сразу в несколько голосов. Требование выдать комиссара уже было забыто. Рылись в шкафах,
буфетах, срывали занавеси с окон, валили на них все, что подворачивалось под руку, стягивали в узлы. Варвара Петровна жутко вопила где-то в глубине дома.
В дверях вырос Мануков. Позади него стояли два офицера. Налетчики, ни слова не говоря, побросали на пол узлы, вышли из комнаты. Офицеры последовали за ними. Мануков же, ни на кого не обращая внимания, сел к столу, закрыл глаза. Шорохову было непонятно, почему он ведет себя так. От усталости? От необходимости срочно принять какое-то нелегкое для него решение? От нежелания видеть весь этот разгром в доме, наконец?
Мануков встал.
— Простите, господа, — сказал он. — Должен огорчить. Завтра утром нам предстоит ехать дальше.
— Завтра? — визгливо переспросил Нечипоренко, тоже сидевший у стола. — Хоть уж с обеда. Еще и половины дела не сделано.
— Не просто утром. Едва рассветет.
В этот момент Митрофан Степанович, багровый, с всклокоченной бородой, натыкаясь на стулья, покинул комнату. Варенцов ушел вслед за ним.
— В вашем, Христофор Андреевич, распоряжении еще вечер и ночь. Да и день, надеюсь, не был потерян, — Мануков говорил, глядя на дверь, за которой Варенцов и Митрофан Степанович скрылись, затем обернулся к Шорохову: — Как себя чувствуете?
— Уже ничего. Но если ехать весь день… У меня, по-моему, перелом ребра.
— Сочувствую. От вас, впрочем, потребуется только сидеть в экипаже. Это лучшее, что я могу вам пока предложить. Не так ли?..
Когда они остались вдвоем в отведенной им комнате, Мануков продолжил разговор.
— Ну а ваши успехи? — он требовательно смотрел на Шорохова. — Разумеется, кроме тех, что отпечатались у вас на физиономии. Тоже с головы до ног засыпались сахаром? Тайные склады, шифры… Или по-прежнему лишь ходите, смотрите? Поучать я никого не собираюсь, но все же?
Шорохов не отозвался. Слова Манукова подтверждали, что он и в самом деле никакой не купец. Возмущаться чужой пассивностью? Да это же благо! Меньше еще одним конкурентом… Купец ни думать, ни говорить так не будет. Как, впрочем, и не станет оправдываться, почему какой-либо товар не купил и вообще почему, хотя другие уже вовсю разворачиваются с торговлей, он «лишь ходит, смотрит». И стоит ли поэтому сейчас ему отвечать?
Но главной причиной, почему Шорохов промолчал — слова в конце концов нашлись бы, — было другое. Как раз в эту минуту он начал снимать пиджак и тут обнаружил, что у него на шее нет галстука! Он сразу вспомнил: перед тем как перебинтовывать ему грудь, парикмахер снял его и положил на столик. И Шорохов был тогда в таком состоянии, что потом про это забыл. Что же делать теперь? Вернуться, поднять старика с постели? Пугать? Давать деньги? А если он ночует где-нибудь в другом месте? Перебудоражить весь город? И конечно, привлечь к такой подробности в своей одежде внимание Манукова? Тот сразу поймет, в чем дело. Он ведь тоже агент.
«Другой галстук у меня есть, — попытался успокоить себя Шорохов. — Есть и заколка. Латунная. Но издали кто отличит? Однако сколько я был без знака? Часа три. Повезло».
— Да что с вами, друг мой, — ворвался в его сознание все так же требовательный голос Манукова. — Вы меня вовсе не слушаете. Зря. Хотите новость? Хотите! Хотите! Я вижу!.. Завтра состоится военный совет корпуса. И знаете где? В Кочетовке. А это где? Отсюда в двенадцати верстах. Опять же — в каком направлении? Ах, тоже не знаете? На Рязань. Рязань! В сторону Москвы. Вас это устраивает?
— Меня больше бы устроила Тула, — ответил Шорохов, распрямляя повешенный на спинку стула пиджак, а на самом деле едва заметно заминая его лацканы. — И притом еще, чтобы этот город заняли в большем порядке, чем Козлов. Его все-таки потрепали.
— Вот тебе раз! Но какая сила туда вас влечет? Может, у вас там душа-девица?.. Я жду! Что там у вас в самом деле?
Как и тогда на рассвете, в усадьбе, он вновь заговорил тоном допроса. Секунду Шорохов колебался. Отвечать? Сказать, что в кармане пиджака у него тульские акции? Какой смысл!
Просительно улыбнувшись, он прилег на отведенный ему диван.
— Спать, — произнес Мануков и погасил керосиновую лампу. — Собачья жизнь. Настоящая постель впервые за трое суток. Недолго и заболеть.
Шорохов проснулся, едва начало светать. Кровать Манукова уже пустовала. По тому, как висел пиджак, сомнений не оставалось: его обыскивали. Складки на нем были и теперь, но не те, которые Шорохов оставил вчера. Это значил: все тогда делал он правильно.
В шесть часов выехали.
Дорога пылила. Ветра не чувствовалось, экипаж поэтому окутывал запах конского пота. От тряски и усталости тоска по глубокому вдоху опять начала томить Шорохова. Болело сердце, ничто не казалось милым, и в то же время следовало внимательно вслушиваться в то, о чем говорил Мануков. А он в это утро был не только подчеркнуто внимателен к Шорохову — и за завтраком, и здесь, в экипаже, — но и необыкновенно многоречив. Словно бы истосковался по возможности хоть кому-то излить душу.
-.. Козлов, надо признаться, в чем-то надежд Мамонтова не оправдал. Да-да, это так! Во-первых, бой за него очень уж затянулся, и, пока город не обошли с севера, ничего не удавалось сделать. Во-вторых, штаб Южного фронта красных, уезжая, взял с собой даже цветы в горшках. Значит, не бежали из-за угрозы захвата, а нормально передислоцировались, причем последние вагоны ушли всего за трое суток до прихода корпуса. Отдав Мамонтову приказ ударить сперва по Тамбову, генералы Деникин и Сидорин элементарно прошляпили. Понять их можно: ворваться в губернский город! Как это было заманчиво! А жаль. Мамонтов, теперь очевидно, способен на большее… Центральный узел связи, правда, накрыли, но, по сравнению с возможностью захватить штаб всего фронта, мелочь. И еще одна странность: на железнодорожной станции взрывали вагоны с патронами и снарядами, сталкивали друг с другом паровозы, рушили мосты. Пусть бы в пылу боя, так нет же! После того, как город был полностью занят. Курочить собственную территорию?.. Что-то очень уж чисто казацкое. Но есть и удача. Громадная. Вы не забыли встречу с полковником в усадьбе возле Тамбова? — Конечно.
— Знаете, кто это был? — Помилуйте! Откуда?
— Я вам скажу. Начальник штаба корпуса Калиновский. Помните, что он говорил о новой власти, сразу же возникающей в освобождаемых корпусом местностях? И вот пожалуйста: в этом городе уже сами собой восстановились земская и городская управы, сформировались добровольческие части Армии русской дружины, образовалась полиция. Мало того! Издается газета. Я вчера видел материалы для первого номера. В них искреннейшая готовность всех слоев населения этой власти служить. Или, вернее, старой — той, какая была здесь до большевиков, что как раз и является самым отрадным.
«Значит, Чиликин до тебя все же добрался, — подумал Шорохов. — Очки тебе втер».
Мануков продолжал с прежним подъемом:
— И вот теперь мы спешим. Куда? Зачем? Отвечу: присутствовать при историческом событии. Тамбов, Козлов были города с местными гарнизонами. Слабо вооруженными, низкой боеспособности. Теперь, впервые за все дни рейда, на пути корпуса окажутся регулярные части армии красных — московские, испытанные в сражениях, и произойдет это возле маленького безвестного городка с романтическим названием Раненбург… О Красной Армии много сейчас говорят. И в России, и на Западе. И какие слова! «Фанатичная, самоотверженная»… Но она еще и голодная, разутая, тифозная, с неграмотным командным составом. Вчера в штабе корпуса мне показали захваченные у противника документы: оперативные приказы, написанные каракулями, сводки о материальном состоянии красных полков — да такие, что при чтении их у всякого нормального человека волосы поднимаются дыбом. Если бы это мне предъявили не здесь, прямо на месте, я бы сказал: «Фальсификация». Ради одного этого открытия уже стоило ехать хоть на край света… И думаете, оно было единственным? Вы знаете, что такое английский тяжелый танк? Это линкор, плывущий по суше. Проволочные заграждения, окопы, ружейно-пулеметный огонь ему нипочем. Есть у большевиков танки? Отдельные экземпляры, захваченные в боях, и, уж конечно, нет экипажей, запасных частей. А если взять авиацию? Самолет — идеальный разведчик, молниеносное средство связи. И опять — много ли их у большевиков? Единицы. И разве не то же самое можно сказать о пулеметах, орудиях, бронепоездах? Но другое гораздо важнее. Все, что у красных есть, они сейчас тонкой ниточкой вытянули вдоль линии фронта, и это исчерпывающе доказал своим прорывом Мамонтов. Его рейд — безошибочный пробный камень. Он наглядно свидетельствует цивилизованному миру, насколько непрочна Совдепия. Что, смело перешагнув линию фронта, можно идти без задержки. Что вся ее территория созрела, чтобы принять белую власть. Не будем перечеркивать усилий Добровольческой армии! Она — тоже герой. Но она действует традиционно. Всего лишь теснит фронтовую ниточку красных войск. А здесь, у Мамонтова, рывок, здесь полет. Прямая дорога к сердцу каждого русского. Я счастлив, что вчера смог собственными глазами это увидеть. Как мне сказали, в Козлове осуществился классический вариант установлен