Опрокинутый рейд — страница 50 из 68

Зал был отделан темным полированным деревом. По временам, когда солнце выходило из-за облаков и врывалось в высокие окна, хрустальные висюльки на люстрах искрились. Бывший ресторан. Об этом говорили сцена в глубине зала и то, что столики делили его простор на уютные уголки.

Обедающих было немного, но компаньоны минут двадцать ждали, пока освободятся места, которые Мануков непременно хотел занять.

Стояли у стены.

— Смешная история, — Мануков наклонился к Шорохову. — Вчера вечером случай занес меня в ресторан «Трамбле». Частное предприятие! Представляете? Здесь есть и такие. Всего несколько кварталов отсюда. На Петровке. Боже мой, что там подавали! Судак по-польски, майонез из рыбы, птица, ветчина, печенье, пирожные… А вежливость! «Как прикажете-с?.. По-варшавски-с?.. И сливочки-с… Знаем-с… Не первый раз кушать изволите… Слушаю-с…» И цены вполне приличные: сто пятьдесят, двести, триста рублей блюдо. А какой был оркестр! А женщины!..

— Еще хвастаетесь, — укоризненно сказал Шорохов. Мануков обнял его за плечи:

— Не завидуйте. Грех. Хотя, признаться, я никак не могу понять, зачем нужны такие контрасты? Кому помешал бы подобный шарм в этом зале? И нашлись бы люди, которые возьмутся, вложат деньги. Ну, в конце концов! Пусть там, для толпы на улицах, — купоны, осьмушки и четвертушки. Если на то пошло, здесь тогда бы мог столоваться дипломатический корпус. Лицо страны, так сказать, предстало бы в лучшем свете. Вам известна сегодняшняя норма выдачи хлеба? Три восьмых фунта! Это рабочему классу, остальным меньше. Можно прожить? Нет. Причем о каждой выдаче публикуют в газетах: «Победа! Придите получить по талону…» Мерзость! Всех под одну гребенку… А в стране продовольствие есть. То, что я вчера видел в «Трамбле», — доказательство. Ну и была бы самому правительству выгода: с большего оборота — больший налог. Но на выгоду оно вообще плюет. Ни малейшего коммерческого подхода. Нищета, голь, а, представьте себе, всех в обязательном порядке учат грамоте. Закон! Зачем? Сапожник грамотный или неграмотный — одно и то же!.. Хотя главная загадка сейчас в другом. Два месяца здесь во все больших размерах разрешают торговлю на площадях, частные магазины, кафе. Факт бесспорный. Дозволено постановлением Моссовета. Вчера мне его показывали. Но почему оно принято теперь?

— Значит надо, — проговорил Шорохов.

— Надо! — подхватил Мануков. — Не потому ли, что после успехов на Восточном фронте такая поблажка частному капиталу считается безобидной мелочью? Очень тревожно: свидетельство силы! А может другое: началось отступление от советских принципов? — он оживился. — Вы читали вчерашнюю «Правду»? Нет, конечно. Но такую газету, надеюсь, знаете. Самая здесь влиятельная. Напечатан отчет о заседании исполкома Московского Совета. В красной столице девятнадцать тысяч рантье. Вам известно, кто это?

— Известно, — ответил Шорохов.

— Но и девяносто тысяч хозяев магазинов, кафе, мастерских, триста семь тысяч ремесленников, кустарей и только сто тридцать пять тысяч фабрично-заводских пролетариев. Опять загадка: как удается при таком соотношении социальных слоев все это море удерживать в берегах? Или большевики их всех в какой-то мере устраивают? Я вчера узнал: Тамбов и Козлов снова у красных. Откуда силы? Вопрос вопросов.

Статья «В Московском Совете рабочих и красноармейских депутатов» вчера попадалась Шорохову на глаза, но вчитываться в нее он не стал. Торопился.

Он прервал Манукова:

— Погодите, откуда здесь взялись рантье?

— Ну, как откуда? Бывшие богатые люди, капиталы которых помещены в сейфы банков, где они, впрочем, возможно, находились и прежде. Какой-то процент этим людям выплачивают. Скажем, вроде бы как месячное жалованье.

— И много?

— Тут с этим просто. Установлено декретом и точка. Самый маленький заработок — тысяча двести рублей, самый крупный — четыре тысячи восемьсот. Какую сумму выплачивают рантье, я не знаю, но очень большого благородства ждать не приходится.

— В вашем «Трамбле» тысячи двухсот рублей хватит лишь на два захода.

— Да хватит ли? Но и то так стало только после последней прибавки. Еще две недели назад верхний предел составлял три тысячи, нижний — шестьсот. Правительству в гибкости тут не откажешь. Идет в ногу со временем. К той поре, когда всем будет выдаваться по осьмушке овса. И вам, и мне, и этим, — Мануков кивнул в сторону обедающих. — Не знаю, как их, лично меня такое равенство не может устраивать.

— Но когда действительно не хватает…

— Так, по-вашему, лучше выдавать всем по три восьмых фунта?.. Нет, простите. Запомните, друг мой, священный долг всякого общества состоит в том, чтобы какая-то часть его жила лучше, чем все остальные сограждане. Вечная истина. Только тогда возможен расцвет культуры, науки, искусства, промышленности… И чем ограниченней количество избранных, чем больше личные возможности каждого из них, тем ярче расцвет, и никакой другой истины я никогда не признаю. Вы можете мне поверить. Как поверить и в то, что я все буду делать, чтобы этот принцип торжествовал. Готов, если угодно, собственными руками передушить всех товарищей комиссаров и не успокоюсь до тех пор, пока хоть один из них жив.

Поблизости от Шорохова и Манукова никого не было. В зале атмосфера царила деловая. Садились за столики, ели, сразу уходили. То, что они стоят и беседуют, не вызывало у окружающих ни малейшего интереса.

«Ну, пусть московские товарищи, — подумал Шорохов, — ничего против тебя не предпринимают, поскольку им неизвестно о твоей особе. Мне-то чего медлить? Вон обедает четверка военных. Чем-то привлечь их внимание. Нас обоих задержат. Чего же тяну? Нет приказа! Нои приказа ехать в Москву тоже не было».

Места, наконец, освободились. Они сели. Официантка поставила на стол два набора: суп, каша, стакан воды с сахарином, два ломтя черного хлеба.

Шорохов пододвинул к себе тарелку с супом, взял ложку.

— Помедленней, — вполголоса сказал Мануков. — Нужно кое-кого здесь дождаться, — и добавил:- Где бумаги, которые вы сегодня купили? Дайте. Тут это безопасно. Мы с вами финансовые работники. Следить за котировками на черной бирже входит в круг наших обязанностей. Давайте, давайте, вам-то я в любом случае не конкурент.

Шорохов достал из бокового кармана одну из пачек. Мануков, ничуть не таясь, развернул ее, начал перелистывать, отставив на вытянутую руку, как это делают люди, страдающие дальнозоркостью:

— Так-так… Ну, это по цене бумаги. И стоят ли больше? Но понимаю-соблазн…

Он возвратил акции Шорохову, снял с колен чемодан, поставил на пол к ножке стола, прижал ногой.

Почти тотчас Шорохов услышал иностранную речь. Беседовали за соседним столиком двое мужчин. Один из них сидел лицом к Шорохову, и он машинально, будто включал это в сводку, про себя перечислил его приметы: лет пятидесяти, седой, худощавый, сросшиеся брови, синий костюм, из нагрудного карманчика выглядывает сиреневый платочек, такого же цвета рубашка, галстук.

Не оборачиваясь на эти голоса, Мануков продолжал есть, но было заметно, что вместе с тем он прислушивается к словам, раздающимся за его спиной.

Наконец беседа там прервалась. Мануков откинулся на спинку стула

— Мне нравится здесь. Богатство и бедность, размах и скаредность, — с нарочитой выспренностью произнес он и кивком указал Шорохову в угол зала: — Взгляните, что за красавица! Только не очень рьяно: она не одна.

Шорохов обернулся и едва сдержался, чтобы ничем не выдать волнения: елецкая связная! И одета так, как была тогда: белая кружевная блузка, черная юбка. Смотрит потупясь, на губах легкая улыбка. За тем же столиком высокий мужчина в светлом костюме, очень бледный, с шапкой черных волос. Что-то говорит, глядя ей в глаза. Перед ними набор тарелок, как у всех, в руках железные штампованные ложки, но оба они, увлеченные беседой, совершенно забыли о еде.

Мануков продолжал:

— Смотрите, пожалуйста! Даже завидно.

Шорохов не отозвался, с тревогой подумав: «Но почему она здесь? Чтобы показать меня и Манукова своему товарищу? В дальнейшем он придет связным? При этом открыто выставляет себя Манукову, рискуя, что тот потом его провалит?..»

Связная и ее товарищ держались так, будто в зале никого больше нет. Муж и жена? Случай свел тут их и его? Нет! В его жизни ничего не происходит само по себе… Вот в чем дело! Ему со всей осторожностью сообщают: «Сводка дошла. Знаем, видим», — и отдают приказ: «Раз мы не арестовываем Манукова, значит, и в твоих с ним отношениях ничего не должно измениться. Быть рядом, запоминать, включать в сводку — и только».

Шорохов отвел глаза. Долго смотреть на связную и ее товарища не следовало.

Но и на столик рядом нельзя смотреть! Те господа могут насторожиться.

Он опустил глаза. Чемодан стоял на полу теперь прислоненный к ножке стола с внешней, а не с внутренней стороны. Получалось: в те секунды, когда Шорохов любовался связной, чемодан заменили.

Шорохов спохватился: и на это не надо смотреть.

— В Москве немало хорошеньких, — развязно пробормотал он и вновь обернулся в сторону елецкой связной.

— Очень они все тут, мой друг, исхудалые, — Мануков поднялся со стула. — Пойдемте.

Он наклонился за чемоданом, подхватил его с заметно непривычной для себя легкостью.

Замена, значит, в самом деле произошла.

— Давайте еще посидим, посмотрим на людей, себя покажем, — с шутливой издевкой начал Шорохов. — Не знаю, как вам, мне с самого утра пришлось быть на ногах…

— Идемте, — повторил Мануков. — Нам здесь нечего делать. Вообще нечего делать в Москве.

— Но я… я… — Шорохов никак не мог найти подходящее слово. Мануков, не слушая, направился к выходу.

• • •

До самого дома они молчали. Мануков держался на шаг впереди, был резок в каждом движении. В квартире быстро пересек переднюю, рывком распахнул дверь в комнату.

Шорохов вошел вслед за ним и остановился у порога, озираясь: туда ли попал? В кресле у окна, закинув ногу на ногу, сидел тот самый маклер, который всучил ему купоны страхового товарищества. Каштановая бородка, бакенбарды, носик, жующие губы, колючие глаза. Но теперь на нем были черные галифе, серый свитер, тужурка из черного хрома. Безделушки на столике грубо потеснила кожаная фуражка. Поверх нее лежали автомобильные очки.