Маклер курил. Завидев компаньонов, аккуратно положил папиросу на край пепельницы, поднялся, с едкой улыбкой пошел навстречу Шорохову.
— Будем знакомы, милашечка, — он рывком наклонил голову набок и немного вперед. — Меня зовут Михаилом Михайловичем, сокращенно — Эм-Эм, я на это не обижаюсь; ну а его, — он кивнул в сторону Манукова, — Эн-Эн. «Не умерло — задавило», — говорят в таких случаях. И знаете, как теперь здороваются порядочные люди? «В морду!» — говорит один. «Собственными руками!» — отвечает другой.
— Михаил Михайлович будет нашим спутником по градам и весям, — вмешался Мануков. — Спутником и благодетелем. С его помощью мы выберемся из Москвы, и хотя он объегорил вас сегодня у биржи, его совесть можно будет считать совершенно чистой.
Присев и зажав между коленями сложенные вместе ладони, Михаил Михайлович воскликнул:
— Что вы! Как можно! Вы, голубчик, надеюсь, понимаете: чтобы совесть была чистой, ею надо пореже пользоваться, — выпрямившись и с неожиданной силой пожав шороховскую руку, он продолжал серьезно: — Рад. О вас мне Николай Николаевич рассказывал. Сколь многим вам он обязан.
Шорохов ответил в тон ему:
— Когда же? А, да! Вчера в ресторане. В промежутках между тем, как вы там угощались. Но, господа! Что считаться? Новый закон бродячей жизни: шишки на всех, пышки порознь.
— Скромняга! — Михаил Михайлович заулыбался. — Но где пьедестал для героя? — он оглянулся. — Я не вижу! И как естественно прозвучало: «Господа!» И — подумать только! — в стенах главной большевистской твердыни… Однако не забывайте, приятнейший: «Чтобы совесть была чистой…» Ну и так далее.
Они все трое засмеялись.
— У вас все готово? — посерьезнев, спросил Михаил Михайлович.
— Да, — подтвердил Мануков.
— Тогда в путь. И немедля. Говорю как не только ваш личный шофер, но и лоцман.
Мануков протянул Шорохову руку:
— Одну минуточку. Разрешите ваше удостоверение. Его следует заменить. И, пожалуйста, вместе с запиской. Она вами, конечно, не уничтожена.
— Но вы просили, строжайший мой, — невольно в игривой манере Михаила Михайловича ответил Шорохов. — Сжег и пепел пытался спустить в ватерклозет, однако в нем нет воды. Бросил в кухонную печь. Могу, так сказать, предъявить следы.
— Боже мой! — Михаил Михайлович закатил глаза. — Как далеки вы, жители безмятежного Дона, от быта современной России! С той поры, когда свергли царя Николая, слова «ватер» и, прошу прощенья, «клозет» в этой стране существуют отдельно.
Мануков поморщился:
— Что за кадетский юмор! С кем вы здесь общались? — он вновь обратился к Шорохову: — Хорошо, коли вы так исполнительны. Будьте таким и впредь.
— Паинькой, паинькой, и аз воздам, — Михаил Михайлович подмигнул Шорохову, этим как бы предлагая заключить союз, направленный против Манукова.
— Что вы там замышляете? — с напускной строгостью спросил Мануков.
Михаил Михайлович с легким поклоном обернулся к нему:
— Решительно ни-че-го. Просто мне подумалось: что, если какой-нибудь не слишком опытный еж вместо ужа проглотит аршин колючей проволоки? Картинка из весьма поучительных.
«Не я ли буду тот еж? — подумал Шорохов. — Спасибо за предупреждение».
Минут через двадцать они ушли, оставив статуэтки, сервизы, ковры, запасы питья и еды так легко, будто намеревались через час-другой возвратиться.
Остался там и пустой, как понимал теперь Шорохов, чемодан Манукова.
Во дворе дома стоял черный легковой автомобиль с открытым верхом. На белой жестяной дощечке под радиатором был номер «781».
Михаил Михайлович взялся за заводную рукоятку. Мануков открыл перед Шороховым дверцу:
— Садитесь, мой друг…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Обоз
Обратный путь до Ельца занял чуть больше суток. Погода стояла холодная. Лил дождь. Поднятый верх машины защищал плохо. Капли воды секли по лицу.
Их четырежды останавливали. При выезде из Москвы, перед Тулой, в Туле, при выезде из Ефремова. Всякий раз Мануков предъявлял мандат. В ответ слышалось:
— Следуйте дальше, товарищи! «Товарищи»!
Ночевали в Туле, в гараже воинской части. Шорохов и Мануков дремали на стульях в кабинете начальника. Михаил Михайлович возился с автомобилем. Выносливость этого человека была поразительна.
— Тру-ту-ту! — разбудил он их на рассвете. — Поднимайтесь, роднуленьки! Вас ждут, м-м, великие дела!
Верстах в двадцати от Ельца свернули с большой дороги. Колеса скользили. Располосовали на жгуты пальто, обмотали ими шины. Нисколько это не помогло.
Наконец Мануков предложил бросить автомобиль. Михаил Михайлович не стал спорить:
— Милейший, пожалуйста! Я с ним не венчан. Мнения Шорохова они не спросили.
Долго шли лесными тропинками, полями, перепаханными под озимь, продирались сквозь посевы подсолнечника. Шляпки с них уже были убраны. Стебли торчали из земли, как серые пики.
Михаил Михайлович на ходу помахивал прутиком, снисходительно улыбался. Шорохов, конечно, постоянно помнил: это тоже враг не на жизнь, на смерть, — и все же испытывал по отношению к нему симпатию, тем более что Мануков от усталости с каждым часом становился все раздражительней, срывался на крик:
— А-а!.. Я просил вас ко мне обращаться?..
До Ельца оставалось верст пять, как налетел разъезд. Казаки были хмельны, сыпали бранью. Один из них, наклонясь с седла, схватил Михаила Михайловича за воротник его кожаной куртки. Михаил Михайлович вырвался, отбежал сажени на две, погрозил пальцем:
— Но-но, милейший-роднейший!
В ответ казак поднял нагайку. Его сотоварищи с гоготом следили за происходящим.
— Эт-та что! — завопил Мануков. — Так обращаться с господином офицером!
Казак угрожающе обернулся к нему. Но тут вмешался старшой разъезда. Приказав ждать, он уехал. Казак с нагайкой стоял в трех шагах от Манукова, сверлил его ненавидящим взглядом.
Через час свершилось знакомое Шорохову преображение. Подлетела тачанка. Под эскортом тех же хмельных казаков въехали в Елец.
Город горел. В разных концах его вздымались столбы дыма. Ставни домов были закрыты, лавки зияли сорванными с петель дверями, выломанными окнами. На улицах встречались только военные, все как один изнемогавшие под тяжестью коробов и мешков.
В доме, где компаньоны размещались и прежде, их встретил поручик Иванов. Теперь был он в офицерском мундире, но, здороваясь, улыбался с прежней услужливостью.
— Вы ничего не знаете о Фотии Фомиче Варенцове? — сразу спросил Шорохов. — Тоже из нашей компании. Здесь попал в лазарет.
— Помню, — ответил Иванов. — Как же. Однако не имел возможности этим господином поинтересоваться.
— А сейчас?
— И сейчас не имею. Лазаретов в Ельце больше совершенно нет. Выехали.
В одной из комнат был накрыт стол: сметана, молоко, творог.
— Для слабоумных детишек с расстройством желудка, — заключил Михаил Михайлович, оглядев эти яства.
Иванов воздел руки:
— Поверите? Родился здесь и крестился, но — мерзкий город. Ни одного порядочного человека.
— Мы, что же, могли бы его съесть? — строго спросил Михаил Михайлович.
Словно за поддержкой оглянувшись сперва на Шорохова, потом на Манукова, Иванов сказал:
— Понимаю. И приказ был: потчевать от души, но… Представьте себе! Негде!.. Пусть не в ресторане, у кого-нибудь на дому. Однако к кому ни пойди, слышишь: «Нечем. Казачишкам ушло». А они стояли-то лишь трое суток. Все оставлено Совету районных организаций, тем же самым господам, к которым я теперь обращаюсь. Никто ничего не желает понять. И как трудно! Комендантом города назначили штабс-капитана Воронова. Тонкий, образованный человек! При большевиках до самого прихода казаков режиссером театра служил. Так вот, по его распоряжению в обоих городских садах днем сегодня спектакли были назначены. «Хлеба и зрелищ!»- это же еще со времен Древнего Рима… Сколько сил приложили: костюмы, декорации, лучших господ актеров… Поверите? Кто из них сам не пожелал, под ружьем приводили. И пьесы господина Островского взяли известнейшие: «Не все коту масленица», «Свои люди — сочтемся». Думали: сплотится этим народ. Так ведь зря господа актеры гримировались! Из публики ни одной души не явилось. Сидели по своим погребам. А небось как объявили о выдаче сахара, набежали. Только бы хапать.
— Известно ли вам, роднулечка, — задумчиво произнес Михаил Михайлович, когда это излияние закончилось, — чем отличается донской жеребец от иголки?.. На жеребца вы сначала вскакиваете, потом садитесь. В седло, разумеется. Если это иголка, все происходит наоборот. Сначала садитесь, потом вскакиваете. С воплем, роднулечка. Вроде этого вашего крика души. На то ли сел ваш штабс-режиссер? Вы сами-то кем служили при большевиках?
— Я?.. Вполне приличное место. В военном аппарате.
— А пожарчики, разбитые магазинчики, — продолжал Михаил Михайлович с насмешливой въедливостью, — это осталось еще от большевиков или благоприобретенное при вашем штабс-режиссерстве?
Иванов с оскорбленным видом молчал.
— «Не все коту масленица»… Оч-чень, оч-чень подходит. Лозунг текущего момента, как сказали бы товарищи большевики. Впрочем, и «Свои люди — сочтемся» тоже, я вам замечу… Естественно, что никто не пожелал ваши постановочки смотреть. Зачем! Налюбовались и без того! Нои сахар… В некотором роде — за чужой счет подсластить пилюлю. Мило, очень все мило, роскошнейший, — Михаил Михайлович деловито повернулся к Манукову:- Как решим? Сразу сорвать погоны, или пусть еще немного послужит? — он протянул руку к плечу Иванова.
Тот шарахнулся к двери.
— Дядя шутит, — подвел итог Михаил Михайлович.
Они все же сели за стол. Пока ели, Иванов то уходил, то возвращался, но больше ни в какие разговоры не вступал, а, едва кончили есть, объявил, что пора ехать дальше.
— Куда мы? — спросил Шорохов Манукова, когда начали размещаться в экипаже. — Вы все всегда знаете.
— В Грязи.
— Из князей да в Грязи, — добавил Михаил Михайлович. — Правой рукой через левое ухо, милашечки мои замарашечки.