Нелегким и обманчивым путем:
Преодолев долины и леса,
Мы думаем, что вторглись в небеса,
Что более не встретятся снега,
Что первые вершины, облака
Последними являются — и вдруг
Громады Альп опять встают вокруг,
И поражают наш усталый взор
Все новые холмы и цепи гор!
Творение оценит верно тот,
Кто замысел писателя поймет.
Все в целом зри; выискивать грехи
Не стоит, если хороши стихи,
Передают они Природы суть,
И восхищеньем пламенеет грудь;
Дарованных нам гением услад
Ужели слаще критиканства яд?
Но песни бесталанного певца
Не могут волновать ничьи сердца;
Их приглушенный и холодный тон
Наводит скуку и ввергает в сон.
Пленит в искусстве и в Природе нас
Отнюдь не частность — не губа иль глаз;
Мы постигаем красоту вещей
В гармонии, в единстве их частей.
Великолепный храм когда мы зрим
(То чудо мира и твое, о Рим[6]),
Он не отдельной частью нас дивит,
Он в целом весь являет дивный вид;
Не ширина, длина иль высота —
Чарует всей постройки красота.
Скажи, какой непогрешим поэт?
Таких не будет, не было и нет.
В творение свое любой пиит
Не больше, чем задумал, воплотит;
Уменье есть и средства хороши —
Ему рукоплещи от всей души;
За мелкие просчеты не ругай,
Ошибкой меньшей — больших избегай.
Гнушайся правил, что дает педант;
На мелочь не разменивай талант;
Тем, кто всецело в мелочи залез,
Деревья загораживают лес;
О принципах шумят, а пустяки
Их привлекают — ну и чудаки!
Припомните, как рыцарь Дон Кихот
Со встречным бардом разговор ведет
(Сейчас бы разве только Деннис мог
Вести такой серьезный диалог);
Их вывод — олух тот и пустозвон,
Кому сам Аристотель не закон.
Был счастлив бард: на знатока напал;
И рыцарю он пьесу передал,
Дабы единства, образы, сюжет[7] —
Все просмотрев, тот дельный дал совет.
Все было так, как требовал канон,
Был только бой из пьесы исключен.
"Нет боя?!" — рыцарь в ярости вопит;
— Его не допустил бы Стагирит.
"О небо! Кони, рыцари нужны,
И бой они изобразить должны".
— Но где подмостки, чтоб вместили рать?
"Постройте; в поле можете играть".
Когда придирчив критик, а не строг,
Весьма пытлив, однако не глубок
И более капризен, чем умен, —
Довольно бестолково судит он;
И главное в искусстве проглядит
Из-за того, что слишком мелочит.
Прельстителен для критиков иных
Замысловатый и мишурный стих;
Поэт — по их понятьям — это тот,
Кто ослепляет множеством острот.
Плохой художник, пишущий портрет,
Орудует совсем как сей поэт;
Не зная, как натуру передать,
Он златом, перлом тщится прикрывать
Все прелести нагого естества,
Скрывая недостаток мастерства.
Природе истинный талант найдет
Наряд такой, который ей идет,
И то, о чем лишь думает другой,
В творенье воплотит своей рукой;
Тот образ покоряет сразу нас,
Что представляет правду без прикрас.
Как делает огни заметней тьма,
Так скромность оттеняет блеск ума.
Обилье крови гибельно для тел,
И остроумью тоже есть предел.
Иному дела нет до смысла книг,
Такого восхищает лишь язык;
Расхваливает книжки этот фат,
Как дамы кавалеров, — за наряд;
Он упоен: о, как роскошна речь!
А остальным способен пренебречь.
Слова как листья; где обилье слов,
Там зрелых мыслей не найдешь плодов.
Витийство, будто преломленный свет,
Все в радужный окрашивает цвет;
Все в равной мере ярко, все горит,
А лик Природы совершенно скрыт.
Но верный слог, как солнца ясный свет,
Сумеет просветлить любой предмет,
Отделать и позолотить его,
Не исказив при этом ничего.
Слова — лишь платье мысли; право, ей
Тем более подходят, чем скромней.
Как царский пурпур не к лицу шуту,
Так слог не скроет мысли пустоту;
И как имеешь много платьев ты:
Для дома, бала, верховой езды,
Так стили различаются, затем
Что нужен разный стиль для разных тем.
Дабы лавровый заслужить венок,
Иные воскрешают древний слог;
Старинный слог, а смысл по сути нов —
Что толку от подобных пустяков?
Лишь неуча он удивить бы мог,
И только усмехается знаток.
Мечтая, как Фунгосо, лишь о том[8],
Чтоб только не ударить в грязь лицом,
Тем хвастаются щеголи пера,
Что дворянин носил еще вчера.
Тот глуп, кто лучше дела не нашел,
Чем наряжаться в дедовский камзол.
Для слов ли, мод ли — правило одно:
Старье или новинка — все чудно;
Новинки восхвалять остерегись,
А за старье подавно не держись.
Но чаще песни хвалят иль хулят
За строй созвучий, музыкальный лад;
Дарует Муза тысячу красот,
А слышат только, как она поет;
И как иные, приходя в собор,
Не Слову внемлют, слушают лишь хор,
Так дурачки стремятся на Парнас,
Чтоб там ласкал их слух прекрасный глас.
Иной настолько педантично строг,
Что требует лишь равносложных строк,
Хотя известно: зачастую глух
К открытым гласным наш английский слух[9];
Не велика и помощь слов вставных;
Затертые слова вползают в стих,
Уныл их монотонный перезвон,
И строй привычных рифм рождает он;
Слова "Зефир прохладою дышал"
Родят строку "он листьями шуршал",
А если "заиграл, журча, ручей",
Наверняка последует "Морфей".
Так за куплетом тянется куплет,
Поется песня, в коей мысли нет,
Свой долгий слог влачит едва-едва
Александрийская нескладная строфа.
Пусть, если хочет, носится такой
С размеренной и вялою строкой;
Но ты цени те песни высоко,
Что раздаются звонко и легко:
И Денема раскаты слышны в них,
И сладостный уоллеровский стих.
Изящный слог и меткие слова
Не плод удачи — дело мастерства,
В движеньях тоже грациозен тот,
Кто знает менуэт или гавот.
Но важен для стиха не только слог,
Звук должен быть созвучен смыслу строк:
Струя ручья прозрачна и тиха —
Спокойно и течение стиха;
Вздымаясь, волны бьют о берега —
Взревет и стих, как бурная река;
Аякс изнемогает под скалой[10] —
Слова с трудом ворочают строкой;
Летит Камилла вдоль полей и нив[11] —
И зазвучал уже другой мотив.
Какая в песнях Тимофея власть:
То разжигает, то смиряет страсть!
И сын Амона[12] чувствует в крови
То славы пыл, то сладкий зов любви;
То яростью горят его глаза,
То затуманит зрение слеза.
И перс, и грек, и властелин племен —
Всяк дивной силой музыки пленен!
Как прежде потрясал всех Тимофей,
Так ныне Драйден жжет сердца людей.
Остерегайся крайностей; они
В себе таят опасности одни.
Те — рады крохам, этим — все подай,
В подобные ошибки не впадай.
Пустяк, насмешка разозлит весьма
Того, в ком спеси больше, чем ума;
Башка такого как больной живот:
Его от всякой острой пищи рвет.
Но и любой удачный оборот
Пускай тебя в восторг не приведет;
Что скромно одобряют мудрецы,
Тем шумно восхищаются глупцы;
Впрямь чувство меры изменяет им,
Все, как в тумане, кажется большим.
Один — чужих, другой — своих хулит;
Тот — только древних, этот — новых чтит[13].
Они способны признавать талант
Лишь избранных, как праведность — сектант;
Послушать их, так божья благодать
Лишь им любезных может осенять.
Но это солнце свет свой всюду льет,
От южных и до северных широт,
Льет ныне, как и в давние года,
И будет согревать людей всегда.
У всех бывал упадок и подъем,
И ясный день сменялся мрачным днем;
Но стар иль нов талант — им дорожи,
Цени лишь правду и чурайся лжи.
Иным самим подумать недосуг,
Им важно то, что говорят вокруг;
Они в своих суждениях — рабы
Избитых мнений суетной толпы.
Иной творит над именем свой суд
И разбирает личность, а не труд.
Но хуже всех — бесстыдные дельцы,
Тупые и надменные льстецы,
Те лизоблюды, что нелепый суд
К ушам владыки своего несут.
Не жалок разве был бы мадригал,
Когда б его бедняк рифмач слагал?
Но если то хозяина строка —
Как остроумна! Как она тонка!
Все совершенно в опусе его,
И в каждом слове видно мастерство!
Так, подражая, неуч вздор несет.
Иной ученый муж не меньше лжет;
Кичась оригинальностью своей,
Он чернь клянет и судит в пику ей,
Хотя толпа иной раз и права;
Поистине дурная голова!
Иной все хвалит, что вчера бранил;
Он, видишь ли, умнее стал, чем был;
Ему бы быть немного поскромней —
Нет, завтра станет он еще умней.
Он с Музой как с любовницей живет:
То носит на руках, а то побьет;
Нетвердый ум, мятущийся всегда,
И суд его — не суд, а чехарда.
Мы так умны, что собственных отцов
Сегодня принимаем за глупцов;
А наших сыновей наступит час —
Что думать им прикажете о нас?
Когда-то наш прекрасный Альбион
Схоластами был густо населен;
Влиятельным считался тот из них,
Кто больше всех цитировал из книг;
Все обсуждалось: вера и Завет,