Различие в темпераменте, в подготовке и в целях заставляет клиницистов и экспериментаторов с недоверием относиться друг к другу. Экспериментатор видит клинициста неприрученным дикарем, который, пошатываясь, пробирается в дебрях теории и практики. Клиницисту экспериментатор представляется запущенным случаем невроза навязчивости, маньяком вычислений, который во имя чистой науки узнает все больше и больше о все меньшем и меньшем. Впрочем, с тех пор, как они столкнулись с проблемами, равно интересующими и тех,
и других, они начинают учиться уважать друг друга и разрешать наиболее острые противоречия.
Взаимоотношения экспериментаторов и клиницистов интересуют нас постольку, поскольку их <семейная ссора> в рамках психологии является отражением подобных отношений между представлениями и установками, свойственными до некоторой степени почти каждому человеку в нашем обществе. Процедуры самопознания и развития которые далее будут изложены, представляют неформальное, но тем не менее вполне реальное соединение экспериментальной техники с клиницистским типом материала, и важно, чтобы мы с полной определенностью понимали, что делаем. Мы должны, например, признать что со спокойной совестью совершаем то, что для экспериментатора представилось бы самым непростительным из грехов: мы включаем экспериментатора в сам эксперимент! Чтобы оправдать столь <абсурдное> пред приятие, нам нужно вспомнить, что и экспериментатор, и клиницист - каждый со своим набором правил и установлений - равно стремятся к пониманию человеческого поведения. Рассмотрим более пристально, в чем их подходы пересекаются, ибо именно в этой области и будет протекать наша работа.
Свидетелю в суде разрешается говорить лишь о том что он видел, слышал или иным образом испытывал не посредственно. Ему недозволено делать выводы и заключения на основании своего опыта, его <мнения> полагаются <несущественными, некомпетентными и не играющими никакой роли>. В отличии от простого свидетеля эксперту предлагается высказывать свое мнение относительно тех аспектов дела, которые находятся в пределах его компетенции. К сожалению, суд может превратиться в спор противостоящих друг другу экспертов.
Подобная же ситуация возникает, когда человека начинают расспрашивать о собственных психологических процессах. Сообщения различных людей отличаются друг-^Разумеется, многие исследователи, признают, что в том или ином случае им не удалось исключить экспериментатора из картины. Однако в той мере, в какой его присутствие может повлиять на результаты, они стараются разными средствами, - например, с помощью статистических манипуляций-<обезвредить> его влияние и получить более <чистые> данные. от друга, и нет способа проверить, верны ли хоть какие-нибудь из них. В результате, экспериментаторы давно превзошли юристов в отбрасывании ненадежных свидетельств, и, кроме того, для них не существует приемлемых экспертов в области событий, которые можно было бы назвать <личными> (privat). Однако понятно, что отвергая единственного свидетеля, который может сообщить об этих событиях, экспериментатор тем самым исключает из науки всякий интерес к личным событиям как таковым.
В постоянной погоне за объективностью и в стремлении навсегда изгнать из области науки субъективное, экспериментатор утверждает, что лишь то, что может быть представлено на всеобщее обозрение и предъявлено компетентными наблюдателями, приемлемо в качестве научных данных. То же, что по самой своей природе может раскрываться только <личным> образом, может и предполагается существующим в нерабочие часы, но не является материалом для науки, поскольку другие наблюдатели не имеют возможности подтвердить его существования. В более старой терминологии, доверия заслуживает лишь то, что может быть указано во <внешнем> мире таким образом, чтобы другие могли прийти, посмотреть и сказать <да>; тому же, что у человека, как он говорит, <в уме>, совершенно нельзя доверять.
Такое разделение общедоступного и личного заслуживает всяческого одобрения, ибо общеизвестна тенденция лжесвидетельствования. Интересно, что клиницист в этом отношении до некоторой степени солидаризируется с экспериментатором. Он хотя и выслушивает без конца то, что говорит пациент, но не склонен принимать это за чистую монету. С его точки зрения пациент совершенно неспособен рассказать, как обстоит дело, даже самому себе. Впрочем, своим собственным словам доктор вполне доверяет, считая себя здоровым.
Экспериментатор не составляет исключения в своем убеждении, что выставленное на всеобщее обозрение более безопасно или, по меньшей мере, менее рискованно. В любых обстоятельствах, где многое поставлено на карту и где важно точно удостоверить факты, мы видим требование подписей, аттестаций, печатей и пр. - всего того, чем занимаются нотариусы. Человек советует другу: <Только ничего не подписывай>, - или, в противоположном случае: <Заставь их написать это черным по белому>. Если такое недоверие общепринято и даже считается рациональным в повседневных отношениях, как может быть не подвержен ему ученый?
Он добавляет к этому еще одну предосторожность: исследователь должен публиковать свои данные, сопровождая их точным описанием аппаратуры, последовательности действий и т. д., так, чтобы компетентный коллега, если он сомневается в его выводах, мог повторить исследование. Хотя это редко делается, и во многих случаях было бы непрактичным, тем не менее это по меньшей мере противостоит искушению <подогнать данные> ради более удовлетворительных результатов. Сравните с этими средствами формального установления общезначимости невозможность воспроизвести условия <личных> высказываний и состояний ума человека!
Ограничение исследований исключительно воспроизводимыми ситуациями невозможно с точки зрения психологии как области разнообразия оттенков личностей. Ответ экспериментатора будет состоять в том, что наука никогда не может заниматься единичным и уникальным. Она, напротив того, стремится определить условия, в которых данное событие может быть удовлетворительно предсказано. Если это удается сделать с достаточной степенью подробности, предсказание превращается в управление, так что событие можно повторить по желанию. Слишком сложные события могут не поддаваться прямому контролю, не выходя за стадию более или менее точных предсказаний.
Заметим мимоходом, что если объектом исследования являются люди, то предсказание или контроль их поведения (в смысле экспериментальной науки) должен находиться в руках кого-то, кто выступает как режиссер в театре их действий. Ничего не изменится, если считать этого режиссера частью самого человека, кроме изменения локуса управления; это лишь особый случай того же общего отношения.
Экспериментаторы, жаждущие широчайшего практического применения своих открытий, утверждают, что мы стоим на пороге эры <человеческой инженерии>. Подобное применение уже организовано в таких сферах, как пропаганда, информация, реклама, служба найма и т. п. К сожалению, - утверждают экспериментаторы, - это применение не всегда соответствует <общественным интересам>; однако, - добавляют они, - когда предлагается новое средство, его дурное употребление не следует ставить в вину тем, кто его изготовил. Возникает проблема распространения <человеческой инженерии> до возможности управления мотивами тех, кто ее использует. Это подразумевает иерархию управляющих, так что в конце концов многое зависит от верховного <человеческого инженера>.
Что касается индивида, то ему рекомендуется быть до некоторой степени своим собственным <инженером>. Манипулируя ситуациями, в которых, как выясняется, он может (или не может) проявить (или не проявить) определенные желательные (или нежелательные) реакции, он может научиться <запускать> их или, наоборот, удерживать внутри себя. Что такие средства <самоконтроля> вполне возможны, хорошо показывает пример человека, <овладевшего собой>, о котором мы будем говорить позже. Обратная сторона медали заключается в том, что этот <человеческий инженер> в личности неизбежно оказывается одной ее частью, принимающей на себя ответственность за целое, причем действовать она будет, исходя из своих представлений о собственных интересах, а эти последние, по самой природе такой ситуации, будут, как мы постараемся показать дальше, произвольно установленными и несогласующимися с интересами человека и человечества в целом.
Идеи <человеческой инженерии> напоминают <Смелый Новый Мир> О. Хаксли. Нелишне напомнить, что при всех достоинствах утопической технологии, в этом мире сочли полезным в качестве меры предосторожности изъять из употребления книги Шекспира и других подобных <реликтов>, чтобы с таким трудом созданное социальное равновесие не подвергалось новому риску.
Теперь рассмотрим ситуацию более внимательно с точки зрения клинициста. Мы уже отметили, что он занят преимущественно терапией. Мы не будем обращаться к истории психологического лечения (искусства столь же древнего, как сама цивилизация, с его методами, столь же разнообразными, как человеческая изобретательность и глупость). Мы будем говорить только о современной, высокоразвитой форме психотерапии, где врач и пациент регулярно встречаются друг с другом. Именно эту ситу-
^Русскому читателю может быть знаком роман Р. Бредбери <451' по Фаренгейту>, написанный в те же годы.
ацию мы имели в виду, говоря о <клиницистском подходе>, хотя сам термин, конечно, гораздо шире.
С <разговорной терапией> (interview therapy) связывают, прежде всего, имя Зигмунда Фрейда. Психоанализ со времен Фрейда изменился, расширился, включил в себя разнообразные техники, выходящие далеко за пределы того, что было известно в его ранние годы. Ортодоксальные последователи Фрейда может быть хотели бы ограничить употребление термина <психоанализ> своей собственной практикой, назвав различные ответвления и инновации другими Словами; но в неразберихе обыденного словоупотребления контроль над ним совершенно невозможен. С другой стороны, группы, полагающие, что они располагают методами, далеко ушедшими от того, что Фрейд называл