Когда мы переехали в Париж, устроились недалеко от Университета Сорбонны, на Бульваре Порт-Роял. Меблированная двухкомнатная квартира на шестом этаже (без лифта, 120 ступенек). Мне опять наняли учителя, молодого человека из эмигрантов, филолога. Занятия (чтение вслух и диктанты на русском и французском) продолжались около двух месяцев, затем учитель сбежал, как я подозреваю, по причине безнадежной тупости своего ученика. Практически всю зиму я был предоставлен самому себе (мать хлопотала по хозяйству, отец ходил на лекции, в библиотеку или занимался дома). Я много бродил по Парижу, хорошо изучил план города, запомнил сотни названий улиц. Большую роль для моего будущего сыграл отец — он стал давать мне задачи на построение при помощи циркуля и линейки. Это меня увлекло, и я много времени проводил за решением все более и более сложных задач.
В отличие от Геттингена, в Париже не сложилось математической русской колонии. Кроме Лузиных, родители познакомились и встречались со студенческим другом Лузина — Костицыным и с другом Костицына — Виноградовым.
Костицын и Виноградов активно участвовали в революции 1905 года, сидели в тюрьме, затем эмигрировали в Париж, где участвовали в русских революционных организациях.
Казань. Коммерческое училище. Осенью 1912 года мы вернулись в Казань, поселились снова в прежнем доме на “Даче Новиковой”. Мне наняли учительницу для подготовки к поступлению в гимназию. Учился я без охоты и большую часть времени проводил на улице со сверстниками — играли в войну, зимой каждый день ходили на лыжах. Была еще мода — прыгали с крыши в снег.
Весной, за месяц до экзаменов, учительница окончательно убедилась в моем предстоящем провале на экзаменах по русскому письменному. Ко мне был приставлен двоюродный брат, студент-химик. Занимался он со мной по четыре — шесть часов в день. По диктанту количество ошибок снизилось вдвое, но все же провал на экзаменах в гимназию был обеспечен. Было принято решение, чтобы я попробовал поступить в Казанское коммерческое училище (шестиклассное). Там среди учащихся был значительный процент татар и к знаниям по русскому языку подходили достаточно либерально. Кроме того, я неплохо решал задачи и сносно говорил по-немецки. Я благополучно поступил во второй класс.
Коммерческое училище оказалось лучшей школой Казани. Основным костяком преподавателей была молодежь, живо интересовавшаяся наукой и творчески работавшая в своей области. Перечислю тех, кто оказал на меня наибольшее влияние. По математике занятия вел М.Н. Ивановский, по химии — Лосев, по физике — Соколов, по географии — Половинкин. Каждый умел увлечь своим предметом и рассказывал много такого, что было за пределами учебников. Учителя по главным предметам могли оценить наклонности учеников и решениями Ученого совета за успехи и инициативу в одном предмете повышали оценку по предмету, дававшемуся ученику хуже. Мне легко давались математика, физика, химия, и поэтому мне на один-два балла завышали оценки по литературе и языкам. Я хорошо помню, как на контрольной по алгебре была предложена задача из раздела, который я не знал (пропустил уроки). Из часа, отведенного на контрольную работу, полчаса я искал путь к решению, главное написать успел, но до конца не довел. Вместо ожидаемой “тройки” я получил высшую оценку — “великолепно” (больше, чем “отлично”). Учитель Ивановский оценил оригинальность решения.
А вот какой случай произошел несколько лет назад в Московском университете на механико-математическом факультете. Самого способного студента курса — он был близорук, неуклюж и не ходил на физкультуру — исключили из университета. Причем исключил его декан, к сожалению, академик. Я понимаю, конечно, что и физкультура важна, и все же смею утверждать, что на том факультете важнее математика, механика, физика. Кто знает, может быть, тот студент повторил бы путь Пуанкаре — известнейшего французского математика, который, учась в политехнической школе, великолепно знал математику и совершенно не успевал по черчению. По этому поводу собрался Ученый совет и постановил: освободить Пуанкаре от черчения. Это было в конце прошлого века! А в наше время даже в научных центрах — Москве, Академгородке — известны случаи, когда ученику за оригинальное, самобытное решение задачи, за решение не по учебнику выводилась неудовлетворительная оценка. Какой этим наносится урон будущей науке, нетрудно представить.
К сожалению, средняя школа у нас вообще не готовит молодых людей к определенной сфере деятельности, она стремится научить всему: и русскому языку, и иностранному, истории и пению, физике и химии, и еще десятку наук. Причем всем этим предметам старается научить одинаково каждого, невзирая на склонности.
Я стою за нестандартный, индивидуальный подход и к ученикам, и к студентам, и к молодым ученым. За пятьдесят с лишним лет работы со студентами и молодыми учеными я пришел к убеждению, что учить надо по способностям и интересам. Только это может поднять истинный уровень образования в стране.
Увлечения. Мои родители сблизились с семьей Радциг, где было два мальчика примерно моего возраста, и я подружился со старшим — Юрой. Сам Радциг был инженер-химик, но также увлекался астрономией, имел небольшой телескоп и много книг по космогонии. Мы с Юрой стали часто встречаться, вместе читали книги по астрономии и наблюдали планеты в телескоп Радцига—отца. Соревновались в запоминании созвездий и звезд, но главным было увлечение космическими гипотезами.
Среди книг по астрономии оказались книги крупных французских ученых — Фламмариона и Кюри, где описывались загадочные явления в строении мира, а также спиритизм, угадывание мыслей на расстоянии и т.п. Нам попалась и книга по гипнозу. Так как для спиритических сеансов требовался “медиум”, у нас возникла идея создания “медиума” из кого-либо из нас двоих при помощи гипноза. Мы стали по правилам пытаться усыплять друг друга. Я усыплению не поддавался, а Юру мне удалось усыпить. Я стал приказывать Юре, находящемуся в состоянии гипноза, двигать предметы одной “волей”. Были попытки создать и другие, “спиритические”, эффекты. Опыты не удались, но, по-видимому, в результате грубых нарушений правил при усыплении у Юры ночью начались и всю ночь продолжались тяжелые припадки с попытками выскочить в окно и т.п. Мне на длительный срок запретили бывать в их доме. Со спиритизмом и гипнозом было покончено.
Другим увлечением была химия. Через двоюродного брата (химика) я доставал разные вещества и по рецептам из книг и советам брата проделывал многочисленные опыты. Делал гремучие смеси (кислород плюс водород), сверхчувствительную взрывчатку (трехйодистый азот), взрывающуюся при прикосновении и даже от звуковой волны. Делал также различные фейерверки. Это кончилось крупной неприятностью. Родители были в театре, а я готовил очередные фейерверки, нужные смеси лежали на столе. Зашли приятели однокашники (близнецы Самойловы) и попросили показать, как горят “шарики” (элементы будущих ракет). Я взял шарик и поднес его к керосиновой лампе, он вспыхнул, обжег мне руку, я его бросил, он попал на горючую смесь, потом на порох и т. д. Все запасы для ракет сгорели за доли секунды, и мы увидели, как с потолка вниз спускается плотная масса черного дыма. Мы ползком пробрались к окнам, открыли их (на улице было около —30 градусов), а сами спрятались в соседней комнате. Как на грех, тут же из театра вернулись родители. Друзья сбежали, а я подвергся жестокой проработке, все химикалии были уничтожены, а домашние опыты, даже безобидные, были запрещены.
Мое увлечение все же не кончилось. За хорошие ответы по химии преподаватель Лосев стал поручать мне готовить опыты для своих лекций. Я получил доступ в лабораторию и ко всем химикалиям. У нас с моим одноклассником Мартыновым возникла идея синтезировать хлорную кислоту (жидкость неустойчивая, дерево, бумага при соприкосновении с ней самовозгораются). Опыт делался в вытяжном шкафу: реторта с концентрированной соляной кислотой и бертолетовой солью была поставлена на горелку. При кипении пары добываемой кислоты через трубку должны были собираться и охлаждаться в реторте. Я через стекло шкафа смотрел на начало реакции и вдруг увидел, что от пробки отделяется капля воска, которая должна упасть в кипящую массу. Я инстинктивно закрыл глаза и присел. Раздался взрыв, и я почувствовал сильную боль в лице и руках. Мартынов дал мне умыться нашатырным спиртом, но все же боль осталась. В стекле вытяжного шкафа зияла круглая дыра диаметром 10—15 сантиметров. Когда прибежал директор училища (его квартира была в том же здании), мы уже спокойно говорили и объяснили неудачу с опытом. Директор, сам химик, даже и не ворчал, а только дал совет быть осторожнее. У меня долго болели руки, они покрылись болячками от ожога. С химией пришлось расстаться, и я стал интенсивно заниматься математикой.
В первый год войны летом мы, как обычно, сняли избу в селе Васильево (на берегу Волги, в 30 километрах от Казани). К нам приехали из Москвы Лузины. Много гуляли, катались на лодке. Стиль отношений остался таким же, как при наших зарубежных встречах (в Геттингене, Швейцарии, Париже).
Война начала сильно сказываться в быту с конца 1916 года. Цены ползли вверх, ввели карточки, многие продукты исчезли. Я прирабатывал колкой дров — эти навыки мне пригодились во время эвакуации и особенно в первые годы жизни в Сибири.
Половина здания коммерческого училища была занята военным госпиталем, у учителей пропал интерес к преподаванию, ждали мобилизации. Ради приработка и желания поскорее выпустить старшеклассников из школы с дипломом группой преподавателей гимназий и средних училищ была организована летняя платная школа с правом выдавать ученику аттестат об окончании средней школы. Я с шестиклассным дипломом поступил в эту школу. Работали напряженно. Я занимался по книге Бореля по тригонометрии (перевод с французского) и по книге Шатуновского “Высшая математика”. Эти занятия мне сильно помогли, когда я стал студентом. Аттестата я так и не получил, но он и не понадобился.