Михаил Пселл создал богословскую сис-тему, объединяющую учение отцов Церкви и неоплатонизм. Согласно Пселлу, мир устроен разумно, но идеи существуют не отдельно от вещей, а входят в вещи, влияя на них и по-разному варьируя их форму, давая им созреть, достичь совершенства и по-настоящему развернуться в бытии. Первородный грех исказил целеполагание человека, так что человек вместо вечности стал попадать в бесформенную смерть. Жертва Христа и есть идеальная форма – добровольная смерть, божественная чистота начального замысла, кротость и полное подчинение вышней воле – таковы составляющие Богочеловечества. Поэтому спасение для Пселла – не просто волевое решение, но определенный стиль существования, где замысел продуман, где воля не отклоняется от своей цели, где человеческое страдание и страх не отменяются, но преодолеваются торжественной последовательностью событий, движением к преображенному миру.
Учебник «Обзор риторических идей» у Пселла занял всего несколько страниц. «Идеей» он, вслед Гермогену, называет некоторый общий вид речи, ее внешний вид, ее ухоженный стиль, по которому мы узнаем, что это речь окультуренная, преображенная. Так, например, идеей будет «ясность»: неясную речь никто не признает ни мудрой, ни искусной:
Ясность делится на два подвида, на чистоту и точность. Чистая речь имеет мысли, общие для всех, не содержащие в себе ничего глубокого, ее метод – голое изложение событий без каких-либо внешних добавлений, слова ее не отобранные, а общие для всех. <…> Точная речь имеет мысли упорядоченные, свое рассуждение она ведет от начала и предначертывает его дальнейший ход и результат. Метод точной речи состоит в том, чтобы располагать вещи естественно, ее фигуры – это собирание, перечисление (…)[25]
Мы бы сказали, что чистая речь – это чистая фактография, хронология, вроде наших таймлайнов или соотносительных таблиц. А точная речь – это то, что мы называем полнотой обзора, когда точность определяется тем, что мы учли все мелочи и все нюансы. Для столь полного обзора надо, действительно, начать с самого начала, а потом показывать, как появлялись детали, не подразумевавшиеся начальной картиной. Тогда мы дадим точное описание предмета.
Смешение чистой и точной речи иногда бывает, когда в инструкции слишком кратко объясняют, как собирать какой-то прибор, вроде «закрепите все выступающие детали на верхней крышке»: так что только посвященные мастера знают, как это сделать. Пселл предостерегает от этого смешения, которое в юридической области может оказаться роковым, когда «нарушением порядка» могут назвать и государственный переворот (в духе чистой речи), и малейший проступок (в духе точной речи).
Пселл не ограничивается описанием свойств величавой речи. Величавость бывает различной, и он выделяет в ней разные виды, например:
Суровая речь заключает в себе мысли, направленные против высших лиц, когда обличителями выступают низшие. Ее метод состоит в том, чтобы делать это открыто, словами она пользуется стершимися, которые сами по себе сухи. Фигуры в суровой речи – это повеление и укоризненный вопрос…
В стремительной речи бывают мысли порицающие, обличающие людей низших. Ее метод – говорить открыто, ее словарный состав допускает нужное для дела словотворчество. <…>
Блистательная речь содержит в себе мысли, которые вселяют в ритора храбрость или, вернее, в которых он проявляет свою храбрость. Метод блистательной речи состоит в том, чтобы не колебаться и о славных вещах говорить с большим блеском. Слова в ней торжественны, фигуры – отрицание, бессоюзие, причастные обороты, оторванность слов друг от друга и удлиненность колонов [частей периода], остальное же все совпадает с торжественной речью[26].
Итак, «методом» Пселл здесь называет поведение оратора: именно оно, а не содержание речи должно впечатлить публику. Это напоминает, как часто в истории театра было важно не какую пьесу ставят, а насколько смело она «звучит» в данном социально-политическом контексте. Для Пселла разные типы речи позволяют по-разному играть пьесу государственной жизни, давая слово и сильным, и слабым.
Просто красивая речь, в отличие от величавой, не имеет метода – это текучая речь, которая как будто возникает сама по себе, сама приходя на уста оратора. В ней в меру новых слов, в меру анализа, в меру синтеза.
Некоторые виды речи, которые выделяет Пселл, превращают судебный процесс в род театра. Мы легко увидим в горячей речи речь обвиняемого, в правдивой – речь прокурора, а в тяжелой – речь адвоката:
Не делится на подвиды и горячая речь. Особых, только ей свойственных мыслей она не имеет, метод ее состоит в том, чтобы пользоваться быстрыми антитезами. Ее фигуры – это прерывание речи вводными замечаниями, причастные обороты, бессоюзие, перечисление имен, перемены конструкции в мелких отрезках, негладкие сплетения…
Правдивая речь тоже неделима. Мысли в ней простые и пристойные. Метод – досада и другие страсти, пользование ими без предварительного пре-дупреждения и непоследовательность в страстях. Слова в ней суровы. Ее фигуры – это стремительность в жалобах и в изложении основного содержания, а также обращение сначала к одному лицу, затем к другому, утверждение уже высказанной мысли. <…> Жалобы в ней должны быть просты.
Тяжелая речь – это такая речь, которую нельзя рассматривать саму по себе и которая состоит из простоты, пристойности и чего-то еще, что свойственно другим чертам характера. Мысли в ней – порицающие, метод – ирония, фигура – сомнение в том, что считается признанным[27].
Таким образом, для Пселла важен не предмет речи, а ситуация, в которой речь говорится и которую речь сама создает. Но есть речи, предназначенные не для суда и не для «театра», изображающего суд, но, например, для научных книг. Такие книги должны быть написаны просто, хотя термины бывают в них своеобразные, когда, например, социальная терминология переносится в биологию:
Простота – одна из «идей», выражающих в речи характер. Мысли в ней те, которые свойственны откровенным характерам и касаются бессловесных животных и растений. Методы те же, что и в чистой речи, а также плеонастическое [избыточное] упоминание частностей. Слова своеобразные, например «братствовать». Фигуры и колоны те же, что и в чистой речи. Сочетание очень простое и свободное, клаузула стойкая[28].
А вот для художественной прозы нужна сладостная речь. В ней всегда есть намерение – в романе же мы смотрим не только как герой поступил, но и почему герой так поступил. Пселл сближает роман с чистой речью, то есть с фактологией: роман для него отличается от фактов только наличием открытых мотиваций героев, или наличием Фортуны или Фатума, некоторых безличных сил со своим намерением. А вот остроумная речь напомнит нам модернистскую прозу, где описываются привычные сцены, но необычными словами, чтобы мы посмотрели на привычное вокруг нас непривычным взглядом:
Сладостная речь вычленяется из простой. Мысли в ней «мифические», близкие к мифам, услаждающие наши чувства, такие, в которых к непреднамеренным вещам добавляется еще и намерение. Методы те же, что и в чистой речи, слова простые, чаще всего поэтические, фигуры те же, что в чистой речи. <…> Из простой речи вычленяется и речь остроумная. Мысли в ней умышленно глубокие и такие, когда слово обозначает общеизвестную мысль, но само в этом смысле не употребляется обычно…[29]
Наконец, Пселл выделяет пристойную речь – речь скромности, и мощную речь – речь самоуверенности. Здесь мы уже не в суде, а в чем-то вроде бытовой драмы или комедии, где есть скромные люди, а есть люди, преувеличивающие свое значение. Это типичные амплуа актеров: скромный и застенчивый – с одной стороны, рекламирующий себя хвастун – с другой. Вспомним «белого клоуна» и «рыжего клоуна» в цирке, или Пьеро и Арлекина в комедиа дель арте. Эти два типажа дожили до наших дней, а Пселл вручил им метод последовательной риторической работы:
Из речи, выражающей характер, вычленяется речь «пристойная». Мысли в ней такие, когда кто-то себя добровольно умаляет, а противника возвышает в чем-то. Ее метод – не говорить запальчиво против врага, а остальное в ней то же, что в чистой и простой речи.
Мощная речь не делится на подвиды. Мысли в ней парадоксальные, глубокие, не терпящие возражений и вообще те, которыми создается величие. Метод ее тот, который подходит для подобных мыслей и создает величие. В речи действительно, а не только по видимости мощной, пригодны бывают мысли простые и выражающие характер. Слова в мощной речи веские, отточенные. В подлинной, а не кажущейся мощной речи слова бывают простые и выражающие характер. Ведь речь лишь по видимости, а не на самом деле мощная главную свою силу имеет в словах[30].
Итак, Пселл был другом истины, но и другом театра. Суд для него становился театром, но и в театре риторического училища разыгрывались возможные и будущие судебные процессы. Для Пселла не существовало коллизии, жизнь ли подражает искусству, или искусство подражает жизни. Судебные прения подражают риторическим моделям, а риторические модели черпают свою мощь из действительного хода судебного процесса. Задача ритора – научить своих учеников быть лучшими актерами как отдельных театров, таких как судебный процесс, политическая полемика или богословский диспут, так и большого театра всей жизни Византии.
7Творец народного красноречияДанте Алигьери
Данте Алигьери (1265–1321) – великий итальянский поэт, политик и богослов, конечно, больше всего известен своим поэтическим сочинением «Комедия», к названию которого его последователь Джованни Боккаччо добавил эпитет «Божественная». Это было по-настоящему авангардное творение своего времени – говорить о посмертной судьбе людей самых разных эпох, в том числе ныне живущих; показывать загробный мир как один огромный план бытия и план понимания, по сравнению с которым земное существование выглядит лишь подготовительной школой – это было невероятно на фоне даже самых невероятных средневековых видений. Обычно все помнят гротескные образы адских мук; но как стремительное рассуждение, охватывающее различные явления внутренней жизни человека, «Комедия» не ослабевает, а только усиливается по мере движения сюжета к вечному счастью. Просто от отдельных картинок и примеров мы переходим к большой сложно устроенной карте, к ускоренному поиску по ней, все более светлому, – одним словом, к переживанию того, что нам подскажет душа, даже если мы прежде с ней не особо любили говорить