Поэтому Данте говорит, что нужен гениальный поэт-оратор, который синтезирует итальянские диалекты, отобрав из каждого нужные речевые жанры. Из одного диалекта он возьмет стихосложение, умение создавать сладостные песни, лучшие, чем в других итальянских диалектах, из другого – умение говорить кратко и точно. Но и поэзия, и проза, и практическая речь – все должно быть подчинено придворным нуждам. Необходимо, чтобы стихи воспевали самых благородных королей, чтобы законы служили справедливости, подаваемой свыше, чтобы диалоги воспитывали придворных, которые научат благородству и верности всех остальных людей.
Итак, основная идея трактата Данте – виртуальный двор. В Италии нет единой монархии, но придворный язык создаст такой виртуальный двор, невидимое сообщество благородных людей, раскрывших все возможности народного языка и тем самым воспитавших итальянскую нацию:
Несколько отшелушив местные итальянские наречия и произведя сравнение между оставшимися в сите, отберем поскорее более почтенные и почетные. И первым делом обследуем сицилийские особенности; ибо сицилийская народная речь явно притязает на преимущественную перед другими честь, потому что всякое стихотворение, сочиняемое итальянцами, именуется сицилийским и потому что многие тамошние мастера пели возвышенно… Но эта слава Тринакрийской земли, если правильно усмотреть, на что она направлена, осталась, очевидно, лишь на поношение итальянских государей, которые поступают в своей гордыне не как герои, а как простолюдины. Действительно, славные герои – цезарь Фредерик и высокородный сын его Манфред, являвшие благородство и прямодушие, пока позволяла судьба, поступали человечно и презирали невежество. Поэтому, благородные сердцем и одаренные свыше, они так стремились приблизиться к величию могущественных государей, что в их время все, чего добивались выдающиеся италийские умы, прежде всего появлялось при дворе этих великих венценосцев; а так как царственным престолом была Сицилия, то и получалось, что все обнародованное нашими предшественниками на народной речи стало называться сицилийским; того же держимся и мы, и наши потомки не в силах будут это изменить[35].
В Италии достаточно благородных поэтов и правителей, но из-за отсутствия общего языка их слава мало кому известна, потому что есть завистливые поэты и потому что есть государи, которые поступают как простолюдины, думая только о практической пользе, а не о красоте слов и поступков. А настоящие правители прямодушны, у них что на языке, то и на уме, и, сказав слово «любовь» или «дружба» на родном языке, они и поступают соответствующим образом. Сицилийские правители привыкли, что при их дворе воспевают любовь: значит, риторика сицилийского двора обязательно должна быть принята всей Италией для создания народно-благородного языка.
Народный язык – не то же самое, что культурный язык. Например, жители Болоньи, первого университетского города в Италии, гордились своей культурой, своим языком, который правилен, выразителен, лишен излишеств. Но для Данте эта культура – признак городского языка, но не народного. Ведь слишком сильный лоск цивилизации мешает поэзии прорваться прямо к душам людей. Поэтам из Болоньи, которых любят не только в крупных городах, но и в селах, приходится обращаться к более мелодичным диалектам:
Следовательно, если болонцы берут, как сказано, и оттуда и отсюда, разумно полагать, что их речь путем смешения противоположностей, как упомянуто, остается уравновешенной до похвальной приятности; это, по нашему суждению, несомненно, так и есть. Поэтому, если ставящие их выше по народной речи имеют в виду при таком сравнении только городские говоры италийцев, мы охотно с ними соглашаемся; если же они считают болонскую народную речь предпочтительной безусловно, мы с ними расходимся и не согласны. Ведь она не та, что мы называем придворной и блистательной; потому что, если она была бы таковой, ни великий Гвидо Гвиницелли, ни Гвидо Гизильери, ни Фабруццо, ни Онесто, ни другие стихотворцы Болоньи не отклонялись бы от собственного наречия; а они были блестящими мастерами и отлично разбирались в народной речи[36].
Данте сравнивает искомый язык с пантерой (символ единства в пестром разнообразии), которую трудно поймать, но которая точно существует. В Италии нет ни единой монархии, ни единого диалекта. Но в ней есть особое чувство благородства, которое позволяет говорить, что народно-благородно-придворный язык уже виртуально существует. Данте вспоминает философско-грамматическое учение о субъекте (подлежащем) и предикате (сказуемом): в искомом народном языке субъектом является любой благородный оратор, говорящий просто и прямо, а предикатом – социальный институт, например правосудие или принятие решений лучшими людьми при дворе. Люди уже знают, что такое хорошо и что такое плохо, и имеют знакомые обычаи, умеют знакомиться и дружить. Нужны только благородные ораторы – и тогда вся Италия заговорит на честном и благородном языке:
После охоты в лесных нагорьях и пастбищах Италии и не отыскав пантеры, которую выслеживали мы, стараясь ее найти, проследим ее более разумно, дабы ту, которую мы чуем всюду, но которая нигде не показывается, изловить, хорошенько опутав тенетами. Итак, взявшись снова за свои охотничьи снаряды, мы утверждаем, что во всяком роде вещей должна быть единица, по которой мы равняем и оцениваем определенного рода вещи и от которой мы отмериваем и все остальное; так же как при вычислении все вычисляется по единице и называется большим или меньшим в зависимости от того, насколько отстоит от единицы или к ней приближается; и как все цвета измеряются по белому и называются более или менее видными в зависимости от того, ближе или дальше отстоят от белого. И подобно тому, как мы судим о предметах, смотря по их количеству и качеству, можно, полагаем, судить о любом из предикатов, да и о субстанции: то есть всякий предмет измерим в своем роде по тому, что является в данном роде простейшим. В силу этого в наших поступках, поскольку они разделяются на виды, следует находить тот признак, по какому их и надо измерять. Действительно, поскольку мы поступаем просто как люди, у нас имеется для этого добродетель (в общем смысле этого слова); ибо по ней мы судим, хорош или плох человек; поскольку мы поступаем как граждане, у нас имеется закон, по которому определяют хорошего и дурного гражданина; поскольку мы поступаем как италийцы, у нас имеются известные простейшие признаки и обычаев, и одежды, и речи, по которым измеряются и оцениваются поступки италийцев. А наиболее благородные из поступков италийцев не составляют собственности никакого отдельного города Италии, а принадлежат им всем вместе: тут вот и можно теперь различить ту народную речь, за какой мы начали охотиться и которая ощутима в любом городе и ни в одном из них не залегает. Она может, однако, быть ощутимее в одном больше, чем в другом, подобно наипростейшей субстанции – Богу: ощутимой в человеке более, чем в животном; в животном более, чем в растении; в растении более, чем в минерале; в минерале более, чем в элементе; в огне – чем в земле; и простейшее количество – единица более ощутима в числе нечетном, чем в четном; и простейший цвет – белый более ощутим в светло-желтом, чем в зеленом. Итак, найдя то, что мы отыскивали, мы утверждаем, что в Италии есть блистательная, осевая, придворная и правильная народная речь, составляющая собственность каждого и ни одного в отдельности италийского города, по которой все городские речи италийцев измеряются, оцениваются и равняются[37].
Итак, благородная высокая речь для всей Италии уже существует, но не как предмет бытового опыта, а как субъект и критерий оценки всякого частного речевого опыта. Все мы стремимся сказать что-то более прямо, с чувством; постоянно лукавить и юлить нам надоедает. Придворная речь совпадает тогда с родной речью: мы оказываемся окликнуты нашими родными, близкими, соотечественниками и разговариваем с ними на их привычном языке, в соответствии с привычными обычаями. Но мы же, будучи окликнуты, вспоминаем свое начальное благородство, прямоту и отвагу, когда перед нами как в детстве открыт весь мир. Мы встречаемся с собой, оказываемся в родном языке как у себя дома и превращаем этот дом в настоящий королевский двор. Тогда наша речь отражает не наши капризы и пристрастия, но социальный пафос, она становится всецело социальной, направленной на общее благо. Каждый должен стать оратором, чтобы не осталось в общении людей ни одного неразумного диалога.
8Гуманист, влюбленный в латыньЛоренцо Валла
Лоренцо Валла (1407–1457) – итальянский гуманист, исследователь и издатель античных литературных памятников. Прежде всего он знаменит тем, что впервые заметил изменения языка во времени. До него гуманисты делили латинское красноречие и вообще латинский язык только на две формы: правильную классическую форму и испорченную «варварскую» средневековую. Восстановить классическое красноречие для них и означало восстановить гражданские институты и все величие древнеримской цивилизации. Тогда как Валла заметил, что язык меняется во времени и отдельные слова или выражения принадлежат только какому-то периоду истории, по ним можно датировать памятники. Это было очень важное открытие: оказалось, что язык никогда не содержит в себе полноты выразительных средств: что-то в нем умирает, а что-то вдруг рождается.
Валла был первым гуманистом, поставившим под сомнение непогрешимость Цицерона как учителя риторики. Для многих гуманистов и до, и после него Цицерон был непререкаем – писать как Цицерон и значило быть настоящим римлянином, человеком, исполненным достоинства, настоящим человеком Возрождения. Но Валла предпочел Цицерону более позднего систематизатора красноречия Квинтилиана. Если для Цицерона в центре красноречия была сентенция, ловкая и остроумная формула, сногсшибательное заявление, которому невозможно противостоять, то Квинтилиан критиковал и излишнее остроумие, и обилие броских сентенций. Он поддерживал другие сентенции, парадоксальные, взятые из литературы и имеющие моральный смысл.