[51].
Для Перро здравый смысл и чувство меры – показатель прогресса. Ведь первые, примитивные механизмы могут требовать ярости и пылкости, например, топором и надлежит бить со всей силы. А вот ткацкий станок – это умеренное, игровое, по-настоящему галантное распределение сил. В нем каждая деталь являет прежние достижения здравомыслия и поставившие ее на это место, а ее функционирование не вредит никакой другой детали, но только сообщает общее движение.
Это не просто гармония, это именно куртуазная галантность, где вещи и люди не вовлекаются полностью в дело, нет контрастных столкновений, но только осторожная реализация функций. Куртуазная культура Короля-Солнца требует не сражаться на турнирах, но стоять почти неподвижно на приемах, так что только бровь или рука пошевелится, но это движение руки и будет знаком, что одобрен новый технический проект. В танце золотого века Франции важно не вовлечение всего тела, а взмах руки или движение ноги не больше нужной меры – но это и есть настоящее подхватывание чужого замысла и его развитие.
Перро говорит, что древнейшие изобретатели просто подражали природе, например ткачеству научили пауки, а охоте – лисы. Мир античности – это мир басен; Перро сводит высокое учение о мимесисе, подражании, к миру незамысловатой басни, низкого жанра. Поэтому древним изобретателям, культурным героям, честь невелика. А вот современные механизмы уже далеки от природы, они работают сами и впечатляют своей сложной работой, они настоящие автоматы, в которых есть новая риторика – риторика безупречной точности. Мы не можем осмыслить все колесики автомата, но можем восхититься его удивительным действием.
Это и есть принцип новой риторики: все механизмы точно просчитаны, скрыты, а речь впечатляет не своими фигурами, не своей яркостью и громкостью, как античная речь, но общим образом, общей тканью, общим удивительным результатом. Поэтому письменный текст должен производить такое же впечатление на читателей, как и устный, – ведь он не менее результативен. Перро уже открывает эпоху романа, где мы никогда не можем запомнить всех подробностей приключений, но образы героев и эпохи из романа остаются с нами на всю жизнь:
И разве может быть сравнение между этими первыми изобретениями, на которые неизбежно наталкивала нужда, и теми, к которым столь счастливо приводили людей нового времени хитроумные догадки. Возьмем, например, машину для изготовления шелковых чулок. Те, у кого довольно ума, – не для того, чтобы изобретать подобные вещи, но для того, чтобы понимать, как они устроены, – приходят в удивление при виде бессчетных пружин и рычагов, из которых она состоит, и множества ее разнообразных и необычайно точных движений. Когда мы видим, как вяжут чулки, мы восхищаемся гибкостью и ловкостью рук вязальщика, хотя он делает лишь одну петлю за раз, – что же сказать о машине, которая вяжет сто петель одновременно, то есть производит в одно мгновение все те различные движения, которые делают руки за четверть часа. Сколько пружинок и колесиков тянут шелковую нить, потом отпускают ее, затем снова захватывают и необъяснимым образом связывают одну петлю с другой, между тем как рабочий, который управляет машиной, ничего в этом не понимает и даже не задумывается над этим; это позволяет сравнить машину для изготовления чулок с самой прекрасной машиной, которую создал Бог, я хочу сказать – с человеком, в котором совершаются тысячи различных операций, необходимых для того, чтобы питать и сохранять его, хотя он даже не подозревает об этом. Или возьмем машину, изготовляющую пятнадцать или двадцать лент сразу. Все в ней чудесно и удивительно. Мы видим двадцать челноков с шелком различных цветов, которые, как живые, снуют взад и вперед, переплетая нити. В то же время мы с удивлением видим, как ленты сматываются в рулон, чтобы не мешать размеренному движению челноков. Принимая в соображение разумность всех этих движений, нельзя не восхищаться мудростью изобретателя, давшего жизнь всем частям этой машины с помощью одного-единственного колеса, которое вращает ребенок, а могли бы с таким же успехом вращать вода или ветер. Весьма досадно и несправедливо, что те, кто измыслил столь чудодейственные машины, остаются безвестными, между тем как нас заставляют заучивать имена изобретателей тысячи других машин, которые так легко представляются уму, что нам довольно было бы первыми появиться на свет, чтобы их изобрести[52].
Итак, любой современный человек может в одиночку изобрести все то, что множество мудрецов античности создавали веками. Так происходит не потому, что люди стали умнее, но потому что жизнь была в древности скуднее, тревожнее, импульсивнее, требовала поспешных и чрезмерных решений. Тогда как абсолютистская монархия, убежден Перро, всем отводит свое место, и поэтому человек всякий раз видит, что уместно изобрести. Необходимо больше тканей стране – и ткацкий станок изобретается как бы сам собой, его могут изобрести сотни современников одновременно, и никто не будет хвастаться своим первенством. Каждый может пробудить Спящую Красавицу, стать этим принцем, и Спящая Красавица начнет работать безупречно, как автомат, – один раз этот автомат допустил сбой, испортился и погрузился в сон, но после поцелуя больше таких сбоев не будет, а только любовь, которая и есть верное обслуживание всех механизмов, любого любящего тела. Как в куртуазной культуре абсолютизма все суть мастера танца, так же точно в ней все суть изобретатели правильной, здравомыслящей риторики, работающей столь же безупречно, как ткацкий станок. Грядет век Просвещения.
11Блюститель регламентаФеофан Прокопович
Феофан Прокопович (1681–1736) – один из величайших сподвижников Петра I, человек, отразивший в себе все противоречия своего века. Можно сказать, он – идеальное зеркало петровских реформ, и их великих положительных, и их темных отрицательных сторон. Один из образованнейших людей не только тогдашней России, но и Европы – и он же мелочный инквизитор, требовавший подолгу пытать подозреваемых, присматриваясь, не выдадут ли они выражением лица или глаз свою виновность. Поклонник новой науки, сторонник теорий Галилея и новейших достижений протестантского богословия – и владелец имений и крепостных. Критик напыщенности в речи – и безудержный льстец, равнявший Петра I не только с Моисеем, но чуть ли не со Спасителем. Обличитель пороков общества, почти сатирик – но и мастер придворных интриг. Очень талантливый юрист, историк, проповедник и поэт, универсальный ученый – и при этом не создавший ничего особо творческого и вдохновляющего, что мы могли бы изучать в школе. Строгий к своему делу взыскательный чиновник, тщательный во всех документах – и любитель ассамблей, пиров и пышных парадов.
Более всего Феофан Прокопович известен как реформатор Русской Церкви: он обосновал упразднение должности патриарха и создание синода по образцу протестантских германских государств: синод изначально мыслился как тринадцатая коллегия, как одно из рядовых министерств. У Феофана Прокоповича есть заслуги перед литературой, например создание понятия «трагикомедия» в России, есть и заслуги перед отечественным правом. Его «Правда воли монаршей» стала краеугольным камнем российской абсолютистской монархии. Несомненно, его проповеди были в целом полезны для развития общественного сознания. В чем-то он очень напоминает, если брать литературных героев, Порфирия Петровича из «Преступления и наказания» Достоевского: моралист, инквизитор, лукаво надевающий маску собеседника и тем самым заставляющий его разговориться, при этом знающий глубину собеседника и действительно ему щедро помогающий, определяющий многое в его дальнейшей жизни.
Учебник риторики Феофан Прокопович написал в 1706 году, будучи профессором в Киеве, в Академии, основанной Петром Могилой. Подход Феофана к риторике можно назвать когнитивистским: для него существенны не сокровища латинского или какого-то еще языка, а общие языковые структуры, логические принципы, лежащие в основе грамматики любого языка. Поэтому он постоянно полемизирует с польскими коллегами, с трудами которых он познакомился в Киеве: те пишут слишком пышно, слишком замысловато и при этом хвастливо, думая, что, просто пуская в ход редкие изысканные слова и торжественные выражения, они употребят риторику на полную мощь. Феофан – рационалист-когнитивист, ему нужно, чтобы работала внутренняя логика уместности во фразе, но не сами слова с их наслоениями образных ассоциаций.
Пышности в речи, неточной и потому непереводимой, ученики должны избегать более всего. Каламбуры могут быть понятны небольшому кругу, но проповедь адресована всем, кто умеет мыслить, но не обязан распознавать прихотливые намеки на грани безвкусицы:
Прежде всего, нам предстоит чудовище огромное и отвратительное, но всюду встречающееся – некий пухлый и надутый род красноречия. Название свое он получил от опухлости больного тела; ведь подобно тому, как на теле ввиду скопления в одном месте какой-то вредоносной жидкости появляется вместо мяса и здорового сока опухоль, так и речь, пораженная этим пороком, страдает от некоторых лишних слов. Проявляется этот порок в словах или во фразах, или же в том и другом [вместе].
В словах – когда скрепляются старинные, устарелые ныне или новые, или чужеземные слова из-за их торжественного звучания, или потому, что они вызывают чем-то удивление у людей необразованных[53].
Феофан Прокопович бранит создателя риторики Горгия, как и раннехристианского богослова Тертуллиана, за пышность выражений, кричащее отсутствие здравого смысла и хорошего вкуса. Недопустимо…
…когда слова употребляются как смелые и тяжеловесные метафоры, хотя бы в силу большего, чем требует содержание, их сходства, например, такие выражения у Тертуллиана «Против гностиков»: «пыл гонения» и у Горгия: «коршуны – живые могилы»; или слова ученые, но нелепые по смыслу, и обиходные, но поставленные не на своем месте, отобранные только для того, чтобы произвести впечатление пышности. Ученые порицают Горгия за то, что тот назвал Ксеркса «Юпитером персов». Страдающий такой болезнью не скажет «перемена», но «катастрофа», не скажет «утонул», но «поглощен пастью моря», и назовет солнце не иначе, как «Фебом» или «Титаном», постыдится сказать «Луна», но будет именовать ее «Цинтия». Также он всегда и везде будет употреблять вместо «вода» – «Фетида» или «Нептун», вместо «война» – «военный плащ», вместо «мир» – «тога»; вместо «мужественный» – «Геркулес», вместо «огонь» – «Мульцибер», вместо «вино» – «Вакх». В выражениях проявляется напыщенность, когда они употребляются в необычном, гиперболическом смысле, неестественно и сверх меры, причем слова берутся общепринятые.