Эта точка зрения отмела ошибочные, зачастую выродившиеся в сплошной формализм методы, устранила упущения в приобретении многих важных практических знаний и духовных навыков, постепенно освободила знание латинского языка от его притязаний на роль основной науки и лишила его давно утвердившейся за ним чести быть общим и почти исключительным средством образования. Оно перестало считаться целью, и, больше того, этому занятию духа пришлось увидеть, что над ним взяли верх так называемые предметы, а среди них повседневные чувственные вещи, не способные представлять собой материал для образования[87].
Гегель признает, что изучение латинского языка может стать слишком формальным, состоящим из одной зубрежки. Поэтому он приветствует появление народных школ и технических училищ, где в центре образования находится математика и естественные науки. Там ученики азартно решают задачи и тоже учатся гражданским добродетелям: спорить, доказывать, объяснять и обосновывать свою точку зрения. Эти выпускники сразу пригодятся городу как технические специалисты, а читать книги, в том числе древних авторов, будут на досуге. Гегель исходил из того, что развитое государство, со множеством нужных специалистов, необходимо «запустить», ввести в строй как можно скорее; поэтому пусть будет даже больше технических училищ и меньше гимназий.
Гегель не боится односторонних специалистов: ведь достигнув успехов в своем деле, они начинают интересоваться всем. Они общаются в том числе и с теми, кто предостережет их от увлечений и ошибок. Философ описывает настоящих граждан страны как интеллигенцию, причем не привилегированную, а наоборот, очень ответственную, глубоко знающую свое дело и честно его делающую, поэтому порядочную и в общении с другими:
Лишь то, что приходит к совершенству своего принципа в своей обособленности, становится последовательным целым, то есть из него получается нечто; последнее обретает глубину и энергичную возможность многосторонности. Опасение и боязнь односторонности слишком часто бывают признаком слабости, которая способна лишь на разностороннюю непоследовательную поверхностность[88].
Гегель проповедует знание античной литературы как лучший путь для гражданина-оратора обустроить государство. При этом директор гимназии требует не просто изучить отдельные ораторские приемы античных писателей. Он хочет, чтобы школьники вживались в умы древних, чтобы античность стала своеобразной ролевой игрой.
Тогда школьники усвоят из античного наследия главное: торжество Логоса над судьбой. Торжество меры и порядка над запутанностью человеческих отношений и судеб. Торжество прелестной формы над ненужной суетой и столь же ненужными заботами. Античная культура приучает к решительности, к быстрому решению, к быстрому пониманию, как на бодрящем рассвете, что сейчас надо делать, – и это противоположно трусости сонного обывателя, который совершает много лишних действий, пытается всем вокруг угодить и никогда не приходит к нужному результату:
Однако если принять, что исходить следует вообще из совершенного, то для более высокого образования должна быть и оставаться основой преимущественно литература греков и затем литература римлян. Совершенство и великолепие этих шедевров должны стать духовной купелью, светским крещением, придающим душе первые и остающиеся навсегда основные тона и краски во вкусе и науке. Для такого посвящения недостаточно общего внешнего знакомства с древними, мы должны сжиться с ними, впитать в себя их воздух, их представления, их нравы и даже, если угодно, их заблуждения и предрассудки и чувствовать себя как дома в этом мире, лучшем из тех, что были. Если первый рай был раем человеческой природы, то этот, второй – рай человеческого духа, который в своей прекрасной естественности, свободе, глубине и веселости выступает, как невеста из своей светелки. Первое буйное великолепие его появления на горизонте передано прелестью формы и укрощено в красоте; его глубина – не в запутанности, унынии или надменности, а в непринужденной ясности; его веселость – не детская игра, она простирается над печалью, что знает тяжесть судьбы, но не вытесняется ею из свободного парения над ней и из знания меры. Мне кажется, что я не слишком преувеличу, если скажу, что тот, кто не знал произведений древних, жил, не зная красоты[89].
Гегель называет знание прекрасных образцов античной литературы светским крещением: человек отрешается от прежней суетливой безвкусицы и делается знатоком самых глубоких, серьезных и жизненных мыслей. При этом человек не столько заимствует мысли древних, что было бы педантизмом, сколько совершенствует свое мыслящее тело, придает ему особую духовную элегантность благодаря тонам и краскам античности. Человек становится стройнее, подтянутее, грациознее и привлекательнее, лучше говорит и больше нравится своим согражданам.
В отличие от Монтескьё, для которого вкус состоял в том, чтобы узнать как можно больше вещей, правильно рассмотреть собственное устройство и устройство мира, для Гегеля вкус заключается в особой веселости, ликующей радости узнавания того, что это правильно сделано, что правильно принято решение. Человек образованный, но лишенный вкуса, поддержит правильное решение, но со скучной миной на лице, нехотя. А человек, который со вкусом бережет себя и со вкусом развивает себя, испытает радость при встрече со всем, что правильно в природной и в социальной жизни.
Гегель обозначает такое радостное преобразование себя выражением «мы уготовляем себе лучшую субстанцию», то есть наилучшее основание для признания того, что «я» это «я», что мы что-то уже сделали в мире, а сделаем еще лучше:
И вот в этом элементе образования, благодаря тому, что мы сживаемся с древней культурой, не только все силы души приводятся в движение, развиваются и упражняются, но и сама она представляет собой своеобразный материал, благодаря которому мы обогащаемся и уготовляем себе лучшую субстанцию[90].
Философ говорит о таком риторическом самовоспитании, о формировании себя, как о «субстанциальной сердцевине» жизни. Благодаря такому самовоспитанию душа становится бодрой, бдительной, она всегда тянется к свету и ставит только ясные цели. Злые цели всегда неясны, и поэтому сколько бы пользы ни приносил злой человек, всегда эта польза может рухнуть в пропасть зависти и невежества.
Тогда как ясные цели, в которых Логос, дух, преобладает над любыми капризными намерениями, укрепляют душу. Душа укрепляет саму себя и опирается на свое же самообладание. Мужество тогда оборачивается чувством собственного достоинства, а чувство собственного достоинства сообщает мужество другим людям:
Если даже упражнение отделимо от круга относящихся к нему предметов, если даже оно безразлично к этому кругу, – как, возможно, все формальное отделено от материи (а, возможно, это и не так), – то ведь дело совсем не в одном упражнении. Подобно тому как растение не просто упражняет силы своего воспроизводства на свету и воздухе, но одновременно в этом процессе всасывает [продукты] питания, то и материал, на котором разум и способности души вообще развиваются и упражняются, должен быть одновременно таким питанием. Это не тот, так называемый полезный, чувственный материал, который непосредственно попадает в круг представлений ребенка; лишь духовное содержание, имеющее ценность и интерес в себе и для себя, укрепляет душу и создает такую непосредственную опору, такую субстанциальную сердцевину, которая есть мать самообладания, благоразумия, присутствия и неусыпности духа; оно превращает взращенную на ней душу в ядро, имеющее самостоятельную ценность, абсолютную цель; лишь оно составляет фундамент всеобщей пригодности, и его нужно закладывать во всех сословиях. Разве мы не видели в последнее время даже целые государства, которые не обращали внимания и пренебрегали тем, чтобы создавать и развивать такую внутреннюю основу в душе своих подданных, направляли их на чистую полезность, а в духовном видели лишь средство; они, не имея опоры, находятся в опасности рухнуть среди своих многих полезных средств[91].
Философ связывает чтение правильных книг и приобретение риторических навыков с идеей «всеобщей пригодности», то есть с тем, что тебя все будут ценить, а ты будешь показывать мастерство во всех делах, в том числе в рассуждениях о добром, справедливом и прекрасном. Риторическое воспитание – это умение не просто говорить как лучшие античные авторы, это знание их судеб. Только понимая судьбу Гомера или Плутарха, в том числе посмертную судьбу, можно насладиться их этическими и эстетическими достижениями.
«Серебряная чаша» их судьбы, то есть различные испытания, перипетии их наследия и одновременно общее признание, содержит «золотые яблоки» парадоксальных моральных уроков – яблоко выкатывается, определяя нашу судьбу. Слово – серебро, а молчание – золото. Здесь серебро – добрая репутация античных авторов, которых все ценят как классиков, а золото – их особое вдохновение, вдруг определяющее все направление жизни человека, исполнение гражданских обязанностей с улыбкой неотменимой радости:
И вот самый благородный питающий материал в самой благородной форме – золотые яблоки в серебряных чашах – содержится в произведениях древних в несравненно большей степени, чем в любых других произведениях какого-либо времени и нации. Мне достаточно напомнить лишь о величии их образа мыслей, об их пластической, свободной от всякой моральной двусмысленности добродетели и любви к отечеству, о величии их деяний и характеров, о многообразии их судеб, обычаев и расположении духа, чтобы оправдать утверждение, что ни в каком материале образования не было объединено так много превосходного, удивительного, оригинального, многостороннего и поучительного