Современная корпоративная риторика часто не различает сущее и должное. Например, высказывание «наша фирма лучше всех» включает в себя и самоописание, и норму, что сейчас обычно называют «философией фирмы». Или «мы верны традициям» – это и самоописание некоторых особенностей работы фирмы, и рекламное заявление, которое должно улучшить репутацию фирмы, это некоторое должное, это требование, обращенное к работникам фирмы. Тогда как Аристотель строго различал сущее и должное:
Похвала и совет сходны по своему виду, потому что то, что при подавании совета может служить поучением, то самое делается похвалой, раз изменен способ выражения: раз мы знаем как мы должны поступать и какими мы должны быть, нам нужно, чтобы произнести это в виде совета, лишь изменить и затем переставить выражения, например: «следует гордиться не тем, что нам даровано судьбой, но тем, что приобретено нами самими». Выраженное в такой форме это положение имеет силу похвалы: «он гордился не тем, что было даровано ему судьбой, а тем, что приобретено им самим». Так что, когда ты хочешь хвалить, посмотри, что бы ты мог посоветовать, а когда хочешь дать совет, посмотри, чтобы ты мог похвалить.
Преувеличение свойственно всем трем видам красноречия, и в этом Аристотель согласен с Исократом, хотя сразу же упрекает предшественника в некоторой нечестности – Исократ не выступал в суде сам, а боролся только за политическое влияние. Но преувеличивать – это общий театральный прием риторики, декорирование ситуации, позволяющее удерживать фокус внимания. Это не фантазия, не ложь, а скорее улучшение оптических условий понимания ситуации:
Если ты не находишь, что сказать о человеке самом по себе, сравни его с другими, как это делал Исократ вследствие непривычки говорить в суде. Следует сравнивать человека с людьми знаменитыми, потому что если он окажется лучше людей, достойных уважения, его достоинства от этого выиграют. Преувеличение по справедливости употребляется при похвалах, потому что похвала имеет дело с понятием превосходства, а превосходство принадлежит к числу вещей прекрасных, потому если нельзя сравнивать человека с знаменитыми людьми, следует сопоставлять его вообще с другими людьми, потому что превосходство служит признаком добродетели.
Как мы видим, все три вида красноречия должны взять в фокус добродетель, и для этого годится даже такой грубый прием, как преувеличение. Этот прием больше всего подходит эпидейктическому красноречию, в котором надо создать яркую картину мира. В совещательных речах нужны примеры, потому что они сразу же мобилизуют на действие и позволяют организовать публику для некоего полезного в будущем действия. Трудно объяснить, зачем нужно что-либо делать, если слушатели не видят результата. А вот как раз примеры показывают, что результат сегодняшних действий принесет счастье в будущем.
Наконец, в судебных выступлениях требуются энтимемы, опирающиеся на общее знание и общее суждение. Ведь учесть все обстоятельства невозможно, что-то забыто или не записано, но зато есть общее знание о характерах, обстоятельствах, страстях, мотивах – все, что учитывается и в современном суде. Только оратор не должен ограничиваться какой-то одной энтимемой, в духе «кому выгодно» (главный подозреваемый – лицо, получившее выгоду от совершившегося преступления), а учитывать разные энтимемы, например, что люди часто руководствуются не только выгодой, но и местью:
Вообще из приемов, одинаково принадлежащих всем [трем] родам речей, преувеличение всего более подходит к речам эпидейктическим, потому что здесь оратор имеет дело с деяниями, признанными за неоспоримый факт; ему остается только облечь их величием и красотой. Что же касается примеров, то они наиболее подходят к речам совещательным, потому что мы произносим суждения о будущем, делая предположения на основании прошедшего. Энтимемы, напротив, [наиболее пригодны] для речей судебных, потому что прошедшее, вследствие своей неясности, особенно требует указания причины и доказательства.
В конце концов, правильно построенная риторическая речь создает не иллюзию, как думал Исократ, а новую систему социальных отношений. Например, люди начинают больше ценить славу, институт репутации лучше работает, и обязанности между людьми распределяются эффективнее. Люди, слыша обращенную к ним хорошо построенную речь, начинают больше уважать себя:
Почет и добрая слава принадлежат к числу наиболее приятных вещей, потому что каждый воображает, что он именно таков, каков бывает человек хороший, и тем более в том случае, когда [почести и похвала] воздаются со стороны лиц, которых мы считаем правдивыми. В этом случае люди нам близкие значат более, чем люди нам далекие, и люди коротко знакомые и наши сограждане больше, чем люди нам чужие, и наши современники больше, чем наши потомки, и разумные больше, чем неразумные, и многие больше, чем немногие, потому что есть более основания считать правдивыми перечисленных нами людей, чем людей им противоположных. Раз человек с пренебрежением относится к какой-нибудь категории существ (как, например, он относится к детям или животным), он не придает никакого значения почестям со стороны их и доброй славе среди них, по крайней мере, ради самой этой славы, а если он и придает этим вещам значение, то ради чего-нибудь другого.
Итак, честь не сводится к приятности, к удовольствию, к каким-либо радующим образам. Например, если тебя радуют кошки или собаки, это не значит, что они добавляют тебе чести. Для Аристотеля честь относится к гражданской, политической жизни, где нужно делать решительный нравственный выбор, – животные к политической жизни не способны.
Риторика, согласно Аристотелю, создает те социальные формы, которые позволяют разоблачить ловких жуликов, демагогов, шарлатанов. Все эти люди пользуются попустительством друзей и общей неустроенностью государства. Тогда как риторика требует от людей рассуждать обо всем ответственно, обращать внимание на мелочи и не давать вводить себя в заблуждение. Так, в суде легко вводят в заблуждение судей люди, ссылаясь на свои физические и умственные недостатки: «я не мог учинить насилие, я физически слабый», «я не мог провернуть это мошенничество, все знают, что я человек простой и незамысловатый». Тогда как ритор не просто делает слабый аргумент сильным, как учил Исократ. Он выводит таких мнимых слабых на чистую воду, помещая мелочи, незаметные свойства в фокус внимания – да, этот человек не мудрец, неловок и слаб, но изобретателен на зло, умеет хитро приспосабливаться. Преступниками часто оказываются скромные и незаметные люди. И поэтому внутри этого внимания мы видим, каковы люди, совершающие несправедливые поступки:
Безнаказанно совершать несправедливые поступки считают для себя наиболее возможным люди, умеющие говорить, ловкие, имевшие много случаев вести подобную борьбу, люди, у которых много друзей и денег. Наиболее сильными люди считают себя в том случае, когда они сами удовлетворяют указанным условиям; если же этого нет, то в том случае, если у них есть такие друзья, слуги или сообщники; это дает им возможность совершать несправедливости, утаивать это и не нести за них наказания. Надеяться на это можно еще и в том случае, когда мы дружны с тем, кому наносим обиду, или с судьей: друзья, с одной стороны, не принимают предосторожностей от несправедливостей, а с другой стороны, мирятся, не давая делу доходить до суда. Что же касается судей, то они угождают тем, с кем они дружны, и или совсем не взыскивают с них, или налагают незначительное наказание.
Риторика обосновывает понятие чести и тем самым определяет несправедливость как бесчестие. Часто люди объявляют несправедливым что-то вполне справедливое, в духе того, как жалуются школьники: «все списывали, а не только я, почему неудовлетворительную оценку поставили только мне?» Ясно, что за списывание неудовлетворительная оценка справедлива. Тогда как риторика имеет дело с намерениями, она определяет, в каких случаях было бесчестное намерение. Допустим, другие школьники попытались списать, но у них плохо получилось, тогда как ты списывал нагло, не соображая, что списываешь. Это твое бесчестье, твоя лень, твое безделье, хотя другие тоже работали не идеально. Вот такое бесчестие риторика позволяет отличить от случайной неприятности:
Во всех подобных случаях вопрос идет о том, было ли известное действие несправедливо и дурно, или нет: ведь в намерении заключается негодность и несправедливость человека, а такие выражения, как оскорбление и воровство, указывают на преднамеренность: не всегда ведь человек, нанесший удар другому человеку, причинил ему этим оскорбление, но лишь в том случае, если он сделал это с какой-нибудь целью, например, с целью обесчестить его или доставить самому себе удовольствие, и не всегда человек, тайно взявший что-нибудь, совершил воровство, но лишь в том случае, когда он сделал это, желая причинить ущерб другому и присвоить себе взятую вещь.
Риторика, говорит Аристотель, может найти смягчающие и отягчающие обстоятельства, учитывая не только объективную ситуацию, но и субъективное намерение. Конечно, будет ошибкой приписывать человеку намерения на основе предположений. Но, согласно Аристотелю, есть специфическое политическое самообнаружение намерений – наглость: то, что в российской юридической традиции называется «с особым цинизмом». Только наша юридическая традиция имеет в виду исключительно экспертную оценку произошедшего судом, тогда как Аристотель говорит о прениях, где оратор показывает отягчающие обстоятельства очень живописно:
[Усиливает вину еще и то обстоятельство], если несправедливый поступок совершается в том самом месте, где налагается наказание на лиц, поступающих неправедно; так делают, например, лжесвидетели, потому что где же они могут воздержаться от несправедливого поступка, если они решаются на него в самом судилище? [Важны также те проступки], которых люди особенно стыдятся, а также [важно], если человек поступает дурно со своим благодетелем: здесь его вина делается знач