Сенарий – шестистопный ямб, гиппонактов стих – его подвид, со спондеем или трохеем на последней стопе. Мы можем вспомнить, как в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок» рассерженный и обиженный Васисуалий Лоханкин разговаривает трагическим пятистопным ямбом, но со сбоями, часто вставляя лишнюю стопу или переходя на четырехстопный ямб. Так и здесь в речи могут появляться правильные размеры, но также со сбоями, сенарий вдруг перейдет в гиппонактов стих, а там и в неритмическую прозу.
Иероним, один из самых известных философов-перипатетиков, отыскал в многочисленных сочинениях Исократа около тридцати стихов, главным образом сенариев, но также и анапестов: что может быть позорнее? Впрочем, в своей выборке он поступал нечестно: отбрасывал первый слог первого слова фразы и зато присоединял к последнему слову первый слог следующей фразы: получался анапестический стих, именуемый аристофановым; остеречься от таких случайностей невозможно, да и не нужно. Но этот критик в том самом месте, где выражает свое порицание, как я обнаружил при внимательном разборе, сам не замечает, как допускает в собственной речи сенарий. Итак, следует считать установленным, что и прозаическая речь содержит в себе ритмы и что ритмы ораторские тождественны ритмам стихотворным.
Иероним Родосский (ок. 290–230 до н. э.) – философ-моралист, его сочинения отличались риторической отточенностью и повлияли, в частности, на стиль Плутарха.
Аристофанов стих – стих, состоящий из дактиля и двух хореев, но так как любой долгий (ударный) слог мог распадаться на два кратких (безударных), то аристофанов стих был имитацией разговорной речи в комедии, даже перебранки, которая всегда смешна, хотя при этом метрическая схема опознавалась, несмотря на очень прозаическое содержание комических разговоров. Цицерон воспринимает его схему, видимо, не как дактиль-хорей-хорей, а как хорей-анапест-хорей.
<…> Теперь надобно сказать, какие размеры с какими следует смешивать, словно оттенки пурпурной краски, а также какой из них к какому роду речи наиболее приспособлен. Ямб, например, чаще всего встречается в таких речах, которые излагаются скромным и простым языком, пеан в более возвышенных, дактиль и в тех и в других.
Пурпурная краска – красно-фиолетовый пигмент, полученный из особой породы моллюсков. Оттенки этого пигмента могли быть разными, кроме того, из-за дороговизны такая краска обычно не использовалась в чистом виде, а в смешении с другими, и очень умеренно: для изображения губ, румянца – что требовало тонкой работы, учитывающей особенности оттенков.
Пеан – гимн Аполлону-целителю, а также стихотворный размер (в современном стиховедении чаще – пеон, диалектный вариант того же слова), состоящий из одного ударного и трех безударных слогов: в зависимости от положения ударного слога пеаны различаются от первого до четвертого. Заметим, что в русском языке много длинных слов, поэтому частотность пеанов в обычной речи вполне может сравниться с частотностью ямбов; поэт-символист Иннокентий Анненский даже предположил, что в русских ямбических и хореических стихах пеаны преобладают над собственно ямбами и хореями.
Поэтому в разнообразной и продолжительной речи эти размеры должны смешиваться и умерять друг друга: тогда наименее заметна будет погоня за приятностью и намеренная отточенность речи. Еще легче будет ее скрыть, если мы воспользуемся значительными выражениями и мыслями. Именно на них, то есть на выражения и мысли, обращают внимание слушатели и в них находят наслаждение; и между тем как они воспринимают их с напряженным вниманием и восхищением, ритм ускользает от них и остается незамеченным, хотя без него то же самое содержание меньше бы им понравилось.
Значительные (буквально: «весомые») – мы, в отличие от Цицерона, не стали бы в самых значительных мыслях и словах искать «наслаждения», но Цицерон исходит из того, что в значительных словах уже как бы происходит значительное событие, а участвовать в таком созидательном событии всегда радость.
<…> Однако пользуясь в речи теми же средствами, что и поэты, мы избегаем при этом сходства со стихотворениями. Это относится не только к ритму, но и к другим украшениям речи. Действительно, и в прозе и в стихах имеется материал и его обработка: материал в словах, обработка в расположении слов. То и другое распадается на три вида: слова бывают переносные, новообразованные, старинные (о словах в собственном значении мы здесь не говорим); в расположении, как было сказано, различаются сочетание слов, созвучие отрезков и ритм. Но поэты применяют то и другое шире, свободнее: переносные выражения у них чаще и смелее, архаизмами они пользуются охотнее, в новообразованиях вольнее. То же происходит и с ритмами, к которым их словно понуждает непреложный закон. Однако легко убедиться, что разница здесь невелика и некоторая связь имеется. Поэтому ритм в стихах и прозе неодинаков, и то, что в прозе называется ритмичным, не всегда создается ритмом, но иногда также созвучием и построением слов.
<…> С тех самых пор, как явились на свет эти очерки, охваты, последовательности или, если угодно, кругообороты слов, ни один сколько-нибудь значительный оратор, составляя речь, предназначенную для наслаждения и чуждую судебным и политическим прениям, не боялся почти полностью подчинять свои мысли порядку и ритму. И его слушатель, не опасаясь, что искусно составленная речь будет тайно покушаться на его совесть, бывал только благодарен оратору, готовому служить усладе его слуха.
Очерки – Цицерон подбирает слова для того, что мы называем «мотивом». Ведь «мотив» – это и некоторая ключевая тема, и соответствующий ей ритм речи (исполнять на определенный мотив), и необходимость раскрыть тему, завершенным и исчерпывающим образом о ней рассказать, даже если в этом произведении придется говорить о множестве других тем.
Для судебных дел этот род красноречия нельзя ни целиком принять, ни совершенно отвергнуть: если им пользоваться постоянно, то, с одной стороны, он вызывает пресыщение, с другой – его сущность легко распознается даже неискушенными; кроме того, он лишает речь страстности, убивает сочувствие в слушателях и совершенно уничтожает правдоподобие и убедительность. Но так как иногда этот род красноречия все же применим, то следует рассмотреть прежде всего, где, затем – сколь долго и, наконец, сколько есть способов перейти от этого рода к другому.
Итак, ритмическая речь применима там, где приходится или что-нибудь восхвалять с особенной пышностью – так мы с похвалой говорили во второй части нашего обвинения о Сицилии или в сенате – о нашем консульстве; или вести повествование, требующее больше достоинства, чем страсти, – так мы говорили в четвертой части обвинения об эннской Церере, о сегестинской Диане, о местоположении Сиракуз.
О Сицилии, как и о местоположении Сиракуз, Церере (ее храме в городе Энна на Сицилии) и Диане Цицерон говорил в речах против Верреса. О какой сенатской речи о консульстве упоминает он, не ясно – эта речь, вероятно, не записывалась и до нас не дошла.
<…> Однако речь такого рода не следует затягивать надолго: разве что в заключениях, которые целиком ей подвластны, но никак не в остальных частях речи. Поэтому если в указанных мною местах и допустимо ею пользоваться, то далее необходимо перестроить изложение, переделав его в то, что греки называют коммами и колонами, а мы по справедливости могли бы назвать отрезками и членами.
Комма – знак, соответствующий нашей запятой, колон – знак, соответствующий нашей точке или точке с запятой. Цицерон говорит, что плавный поток речи возможен в заключении, где все понятия уже прояснены и остается только создавать настроение слушателей, но не в центральной части речи, где нужно давать определения вещам и поэтому фразы должны быть краткими, четкими и не сбивать с толку ритмом.
Ведь если предметы неизвестны, у них не может быть названий; но так как мы привыкли пользоваться переносными выражениями для наслаждения или по недостатку слов, то во всех науках по необходимости приходится, называя предмет, ранее вследствие неизвестности не имевший имени, или создавать новое слово, или заимствовать его у сходного понятия.
<…> Законченный в своем кругообороте период состоит приблизительно из четырех частей, называемых у нас членами: в таком виде он дает достаточное удовлетворение слуху, будучи не короче и не длиннее, чем требуется. Хотя иногда, скорее даже часто, бывают уклонения и в ту и в другую сторону, так что приходится или делать остановку раньше, или продолжать период дольше, однако не должно казаться, что слух обманут чрезмерной краткостью или оглушен чрезмерной длительностью: речь идет лишь о средней мере, перед нами ведь не стихи, а проза, построение которой значительно свободнее. Итак, полный период, как известно, состоит приблизительно из четырех частей, по объему равных гекзаметру. Каждый из этих «стихов» снабжен, так сказать, соединительными зацепками; в периоде мы присоединяем ими дальнейшую речь, а если хотим говорить членами, то делаем в этих местах остановки и в случае нужды легко и просто отказываемся от подозрительного течения речи. Но именно в членах требуется более всего заботы о ритме, который здесь всего незаметнее и всего сильнее.
Соединительные зацепки – они же «узлы» или «бутоны» – образ, взятый из плетения гирлянд. Например, ими могут быть вводные слова или разного рода оговорки («если», «в то время как», «при этом» и т. д.).
Члены – здесь: минимальные отрезки речи, то, что у нас между двумя любыми знаками препинания. Период состоит из нескольких членов. Пример четырехчленного периода: «Когда б ты меня послушал, то собираясь предпринять действие, ты бы скорее воздержался от него, чем подверг себя ненужному риску».