Цицерон применяет к Архимеду в оригинале не слово «вдохновение», а слово ingenium, гений, врожденные творческие способности. От этого слова произошло наше «инженер».
Не только в таких знаменитых и славных образцах вижу я присутствие божественной силы: по мне, так ни поэт не сложит важную и полнозвучную песню без некоего небесного побуждения в душе, ни красноречие без некой высшей силы не потечет обилием прекрасных слов и богатых мыслей.
Побуждение (instinctum) – образ постоянного «подстегивания», пробуждения сил, благодаря которому лишь и можно создать сложное композиционное решение в поэзии, доступное без этого только богам.
А уж философия, матерь всех наук, что она, если не дар богов (по выражению Платона) или создание богов (как говорю я)? Это она обучила нас сперва – почитанию самих богов, потом – справедливости меж людей, на которой держится человеческое общество, потом – скромности и высокости духа; и она же согнала мрак с души, как с очей, чтобы мы могли видеть вышнее и нижнее, первое, последнее и среднее.
Философию Цицерон понимает не как профессиональную деятельность, но как создание общих религиозных и социальных принципов, сопровождавших историю человечества. Такую философию в эпоху Ренессанса называли prisca theologia, древнейшее богословие, ряд религиозно-философских представлений, предшествующих становлению религиозных и социальных институтов.
Право же, только божественная сила, как я думаю, могла совершить столько великого. Что можно сказать о памяти на слова и дела? Что – о способности к знанию? Уж наверное то, что в самих богах ничего нельзя представить совершеннее. Я не думаю, что боги услаждаются амврозией и нектаром или радуются кубкам из рук Гебы; я не верю Гомеру, будто боги похитили Ганимеда ради его красоты, чтоб он стал виночерпием Юпитера (это еще не причина, чтобы так обижать Лаомедонта!) – нет, Гомер все это выдумал, перенося на богов людские свойства, мы же на людей переносим божеские.
Цицерон утверждает преимущества философии над поэзией: поэзия берет за основу ближайшее к нам, ассоциации со знакомыми образами, тогда как философия – самое отдаленное, самое общее, и приближает его к нам.
Что это за божеские свойства? Бессмертие, мудрость, проницательность, память. Потому я и говорю, что душа – божественна, а Еврипид даже решается говорить, что душа – бог. Если бог есть дух или огонь, то такова же и душа человека, – и как природа небес свободна от земли и воды, так и человеческая душа не содержит ни того ни другого; если же существует некая пятая стихия, о которой первым заговорил Аристотель, то она – общая для богов и для души.
Драматические сюжеты Еврипида построены именно на том, что души людей и души богов похожи. Это можно понять как мелодраматизм пьес Еврипида, а можно – как утверждение божественности людских душ.
Следуя этому учению, вот как мы написали в своем «Увещании»: «Начала души не приходится искать на земле: в душе нет ничего смешанного и сбитого, ничего рожденного или слепленного из земли, ничего влажного, воздушного или огненного. Ибо все эти стихии не содержат никаких задатков памяти, ума, размышления, ничего способного сохранять прошлое, предвидеть будущее, обымать настоящее, – а только это и можно назвать божественным, и прийти всему этому к людям неоткуда, кроме как от бога. Стало быть, природа и суть души есть нечто особенное, отдельное от привычной и знакомой нам природы: и все, что чувствует, мыслит, живет и крепнет, – небесно и божественно, и по этой самой причине – бессмертно. Да и сам бог не может быть понят нашим пониманием иначе, чем некий отрешенный и свободный ум, отстранившийся от всякой смертной плотности, все чувствующий, все движущий и сам находящийся в вечном самодвижении».
Увещание – ранняя философская работа Цицерона, призыв к занятию философией не сохранилась.
– Вот какого рода и вида человеческий дух.
– Но где же он и какой же он?
– А где твой собственный дух, и какой он, – ты можешь сказать? Если я знаю меньше, чем хотел бы знать для полного понимания, то разве ты запретишь мне пользоваться хотя бы тем, что я знаю?
– Душа так бессильна, что не видит и самой себя!
– Точно так же, как и глаз: душа, не видя себя, видит все остальное.
– Она не видит даже простейшего – собственного облика!
– Может быть, даже его она видит, – но об этом пока умолчим; а вот силу свою, проницательность, память, движение, быстроту она видит. В этом ее величие, в этом божественность, в этом бессмертие, – а какого она вида и где находится, не стоит и гадать.
Как мы прежде всего видим красоту и свет неба; потом – невообразимую стремительность его вращения; потом – череду дней и ночей, вместе со сменою четырех времен года, благоприятствующей созреванию плодов и укреплению тел; потом – Солнце, которое все их ведет и правит, и Луну, которая своей прибылью и убылью как бы отмечает и размеряет календарные дни, и круг, разделенный на двенадцать частей, а в нем – пять звезд, движущихся по-разному, но твердо блюдущих каждая свой путь, и образ ночного неба, повсюду украшенного звездами, и земной шар, сушею выступающий из моря, утвержденный в средоточии мироздания, охваченный двумя поясами обитаемыми и возделанными, из которых один, населяемый нами, —
Под полюсом, близ Воза семизвездного,
Откуда Аквилон со свистом снег несет, —
а другой – южный, нам неизвестный, у греков называемый «противоземлей» антиподов; остальные же части Земли необитаемы из-за леденящего холода или палящего жара, а здесь, где мы живем, всякий раз в свой срок
Сияет солнце, лес листвою кроется,
Сок животворный полнит гроздья лозные,
Поля родят зерно, в лугах цветы цветут,
Бьют родники, земля покрыта зеленью, —
далее, когда мы видим множество скота на потребу нам то для пищи, то для пахоты, то для езды, то для одежды, видим самого человека созерцателем неба и чтителем богов, а поля и моря – открытыми для его пользования, – когда мы видим все это и несчетно многое другое, то можем ли мы сомневаться, что над всем этим есть некий зиждитель (если мир имел начало, как полагает Платон) или блюститель всего этого строения и заботы о нем (если все это существовало извечно, как думает Аристотель)? Точно так же и дух человеческий: как бога ты не видишь, но узнаешь бога по делам его, так душу ты не видишь, но по ее памяти, по сметливости, по быстроте движения, по всей красоте ее доблести нельзя не признать божественной сути души.
Цицерон, как и многие античные писатели, считал, что боги отличаются от людей тем, что прекрасно знают прошлое, предвидят будущее и ориентируются в настоящем. Поэтому такие способности души как память, интуиция и доблесть сближают ее с богами.
Но где же она находится? Полагаю, что в голове, и могу даже привести тому доказательства. Но если это и не так, то где бы она ни находилась, она – в тебе. Какова ее природа? Незаемная и самостоятельная, как я думаю; но будь она хоть воздушная, хоть огненная, это к нашему делу не относится. Ты будешь верить в бога, хоть не знаешь, ни где он, ни какой он с виду; точно так же довольно с тебя знать, что есть душа, даже если не знаешь ни вида ее, ни места.
В голове – Цицерон тем самым сближает душу и ум, считая душу неким распространением ума. Поэтому и можно доказать существование души, что она рациональна независимо от своей данной или нынешней формы.
А знать, что есть душа, можно без всякого сомнения, если хоть малость смыслить в физике. Ведь в душе нет ничего смешанного, скрепленного, соединенного, сдвоенного; а если так, то ее нельзя разделить, разорвать, разъять, – то есть она недоступна гибели. Ибо гибель – это и есть распад, раскол, разделение тела на части, которые до смертного мига держались какою-то связью.
Физика – наука о природе, в том числе о процессах соединения и распада в природе (к ней нужно отнести и современную химию, и современную космологию). Поэтому Цицерон утверждает: душу можно изучать средствами физики. Ведь ее способность постоянного созерцания и единство переживания («я чувствую») говорит о ее единстве, не допускающем распада в физическом смысле.
Вот по каким и подобным соображениям некогда Сократ, обвиненный в смертном преступлении, и от защитника отказался, и перед судьями не угодничал, а держался своего вольного упорства (порожденного высокостью души, а отнюдь не гордынею!). Еще в последний день своей жизни он пространно рассуждал именно об этом; немного раньше, когда ему было легко ускользнуть из-под стражи, он сам того не пожелал; и, наконец, почти уже со смертоносной чашею в руке, разговаривал он так, словно ему угрожала не бездна смерти, а восхождение в небеса.
Цицерон излагает последние дни Сократа по «Федону» Платона, приводя буквальные цитаты – например, ниже про лебединую песнь. М. Л. Гаспаров удачно перевел liberam contumaciam как «вольное упорство» – эти слова Пастернака лучше всего подходят к впечатлению от поведения Сократа.
Рассуждал и говорил он при этом так. Два есть пути, две дороги для душ, отходящих от тел. Кто пятнает себя людскими пороками, впадает в ослепляющие похоти и оттого или оскверняет пороком и нечестием свой дом, или затевает неискупимые коварства и насилия против своего государства, у тех дорога кривая, уводящая их прочь от сонма богов. А кто сохранил себя чистым и незапятнанным, меньше всего занимался делами телесными и всегда был от них отрешен, тот и в людском теле вел жизнь, подобную богам, и такие люди легко находят возвратный путь туда, откуда пришли.
При этом вспоминает он лебедей, которые недаром посвящены Аполлону, а потому, что, видимо, получили от него дар предвиденья: как они, предчувствуя, что в смерти – благо, умирают с наслаждением и песнею, – так пристало умирать всем, кто добр и учен. В этом не приходится сомневаться – лишь бы не случилось с нами в наших рассуждениях о душе то, что часто бывает, когда смотришь на заходящее солнце и на этом совсем теряешь зрение; так и острота ума, обращенная на самое себя, порою притупляется, и поэтому мы утрачиваем зоркость наблюдения. Так носится наш разум, как ладья в бескрайнем море, среди сомнений, подозрений, колебаний и многих страхов.