етние приятельские отношения носили несколько странный характер — за всё это время они ещё ни разу не встретились просто так, но всегда по какому-нибудь конкретному поводу. То Гурскому требовалась консультация, то Слоним обращался к нему с какой-нибудь просьбой. При этом столь явная утилитарность их знакомства нисколько не мешала им относиться друг к другу с совершенно искренней симпатией.
Наблюдая из окна автомобиля за тем, как его шофёр обгоняет извозчика, Макар Александрович невесело вздохнул. Сколько всего изменилось за это время и как же быстро продолжает изменяться! Во время их знакомства со Слонимом никаких автомобилей или телефонов ещё и в помине не было, да и преступления, как сейчас почему-то кажется, совершались «помягче» и «пореже»...
Несмотря на то что профессору было уже далеко за семьдесят, он отличался отменной бодростью и статностью, поскольку, по его собственным словам, регулярно делал гимнастику. Другое дело, что никакая гимнастика не смогла спасти его голову от полного облысения, а знаменитую шкиперскую бородку — от поседения. Зато взгляд чёрных глаз оставался но прежнему внимательным и, как и прежде, легко вспыхивал искорками юмора.
— Я прекрасно помню тот знаменитый процесс, о котором вы изволите спрашивать, дорогой Макар Александрович, — заявил он, дружески поприветствовав следователя. — Только там фигурировал не учёный, а художник. Если располагаете временем, то я расскажу поподробнее.
— Сделайте одолжение, Анатолий Фёдорович, за тем и приехал.
— Всё началось с того, что в конце восьмидесятых годов в разных городах Германии с большим успехом демонстрировалась картина одного почтенного семидесятилетнего художника по фамилии Греф, названная им «Сказка». На этом примечательном полотне была изображена болотистом прогалина в лесу, ярко освещённая солнцем. Посреди этой прогалины стоила обнажённая молодая девушка, устремившая восторженный взор в небо, причём с её тела спадал русалочий хвост. Типично, знаете ли, сентиментальная немецкая живопись. Однако семейство юной четырнадцатилетней девицы — некоей Берты Гаммерман, — содержавшее ярмарочный балаган, решило самым циничным образом нажиться на успехе картины и потребовало с художника отступного, пригрозив подать в суд за постыдные предложения, которые он якобы делал своей несовершеннолетней натурщице. Старый художник с негодованием выставил шантажистов за дверь, и тогда они воплотили свою угрозу в жизнь. Вам, Макар Александрович, должна быть известна одна особенность немецкого правосудия...
— Присяга даётся не до показаний, а после?
— Совершенно верно. Председатель суда спросил у Грефа и его натурщицы: имелись ли между ними интимные отношения, а когда оба ответили отрицательно, потребовал подтвердить это заявление под присягой. После того как это было сделано, в дело вступил прокурорский надзор, решивший, что присяга принесена ложно.
— Интересно, каким образом они это выяснили, — усмехнулся Гурский.
— Сие мне неизвестно, однако дальше события стали набирать скандальный оборот. Оказалась, что юная особа, в своё время сама предложившая себя в качестве натурщицы, уже тогда состояла на учёте полиции как проститутка. Старик Греф прекрасно это знал и по мере сил пытался убедить падшую девушку сойти со стези порока. Он оплачивал учителей и устроил её в театральную школу, после окончания которой сумел добиться того, что Берту приняли в местную драматическую труппу. Впрочем, девица оказалась настолько развращена, что вскоре бросила это поприще и перешла на содержание богатого офицера.
— Не в коня корм, — прокомментировал следователь.
— Можно сказать и так, — согласился профессор Слоним, — однако бедняга Греф был искренне увлечён своей натурщицей и даже посылал ей стихи собственного сочинения, в которых называл её «моим белокурым дитятей» или «дикой розой, обвившей старый дуб». Эти самые выражения были использованы против него как доказательство существования любовной связи. Меня лично в этом процессе больше всего поразило поведение председателя ландгерихта — местного суда. Он грубо издевался над каждым заявлением Грефа о его вере в душевную чистоту Берты и стремлении сделать из неё честную женщину, публично зачитывая выписки из секретного дознания полиции, касавшиеся того, как это самое «белокурое дитятя» посещало казармы или секретное отделение городской больницы. Решающим моментом суда стало проведение совершенно идиотской, на мой взгляд, экспертизы — вызванным в качестве экспертов художникам и профессорам эстетики было задано два нелепых вопроса: может ли художник, видящий в натурщице реальное воплощение своего творческого идеала и находящийся с ней в постоянном общении, не проявить в отношении чувственных поползновений? К чести экспертов, они были единодушны — да, может. Настоящий художник видит в обнажённом женском теле не объект вожделения, а гармонию линий и игру светотени — и в этом его главное отличие от обычных смертных, не наделённых божественным даром живописи. Второй вопрос был ещё глупее: можно ли считать картину и стихи Грефа доказательством его целомудренного отношения к своей натурщице или же они говорят об обратном? Представляете себе, Макар Александрович, что стало бы со всей системой правосудия, если бы художественные произведения, основанные не на реальных фактах, а на творческой фантазии, становились основой для обвинений их авторов!
— Представляю, — со вздохом кивнул Гурский. — Тогда величайший поэт России наверняка получил бы пожизненную каторгу, поскольку одно только стихотворение «Чёрная шаль» потянет на признание в двойном убийстве — гречанки и армянина. «Мой раб, как настала вечерняя мгла, в дунайские волны их бросил тела...» Однако чем же всё кончилось?
— О, старика Грефа можно было только пожалеть. Он неоднократно впадал в истерику прямо в зале суда, особенно когда слышал, как его любимая Берта переругивается со своей матерью. Эта достойная фрау обзывала её «профессорской подпилкой», а в ответ любящая дочь величала мать «хищной тварью». Разумеется, что все симпатии присяжных оказались на стороне художника и его полностью оправдали, однако этот процесс так тяжело отразился на его здоровье, что он умер всего год спустя.
— Печально.
— Увы, это так. Однако у данной истории имеется довольно анекдотический конец, которому я сам был свидетелем. Лет десять спустя, после процесса я проезжал летом через Висбаден и прочитал афишу местного театрика. Она гласила о том, что там ежедневно представляются пластические копии известных картин, причём в «Сказке» Грефа позирует сама Берта Гаммерман.
— Могу себе представить, насколько же хорошо она к тому времени выглядела!
— Ничего не могу вам сказать по этому поводу, поскольку не решился искушать себя подобным зрелищем, — с улыбкой откликнулся Слоним. — Однако, дорогой Макар Александрович, теперь ваша очередь рассказывать. Для какого дела вам понадобилась моя консультация?
Гурский уже выяснил всё, что ему было нужно, но, разумеется, не отказался удовлетворить профессорское любопытство.
— Насколько я понимаю, — добавил он в заключение своего рассказа, — чтобы господина Сечникова не постигла участь Грефа, необходимо будет убедить присяжных в отсутствии у его пациентки тех самых моральных принципов, которые он якобы пытался отменить с помощью гипноза.
— Совершенно верно, — кивнул Слоним. — А для этого вам придётся представить суду несомненные доказательства морального облика этой особы.
— Поиском которых я теперь и займусь.
— Что-то подсказывает мне, что вы обнаружите немало интересного.
— Не сомневаюсь, — с улыбкой кивнул Гурский, вставая с места и дружески прощаясь с профессором. «До следующего инцидента», — как, не сговариваясь, заявили оба.
Снова оказавшись в салоне автомобиля, Макар Александрович приказал отвезти себя в городское полицейское управление, где навёл справки о Марии Сергеевне Мальцевой, 1888 года рождения, уроженке Санкт-Петербурга. Ничего особенного ему выяснить не удалось, кроме адреса, по которому в данный момент проживала эта барышня.
Не снижая темпов расследования, Гурский немедленно направился в один из переулков, отходивших под прямым углом от Лиговского проспекта. Именно здесь, в Свечном переулке, находился доходный дом, в котором обитала госпожа Мальцева. Макар Александрович не имел представления о том, как выглядит эта особа, однако стоило ему увидеть нарядную молодую блондинку, выходившую из подъезда под руку с долговязым и румяным молодцем, как он сразу насторожился и даже не стал покидать автомобиль.
Не узнать кавалера было невозможно — это был тот самый Семён Кузьмич Николишин, который ходил «женихаться» к старшей из сестёр Рогожиных, пытаясь соблазнить её исполнением романсов. Что же касается его дамы, то она выглядела очень привлекательно: красивое, свежее лицо с изящным, чуть вздёрнутым носиком, пухлыми розовыми губками и тонкими чёрными бровями, удачно гармонировавшими со светлыми кудряшками, выбивавшимися из-под кокетливой бежевой шляпки, украшенной двумя вишенками. Одета молодая женщина была в элегантное, сильно приталенное светлое пальто и бежевые, на высоких каблуках, шнурованные сапожки из козлиной кожи.
Доверяя собственной интуиции, Макар Александрович сразу решил, что это и есть мадемуазель Мальцева, а потому остался в автомобиле, внимательно наблюдая за игривыми телодвижениями кавалера, который двигался рядом со своей дамой походкой, пританцовывающей от возбуждения.
«Если она принимает ухаживания или даже живёт с таким типом, как этот Николишин, — думал следователь, — то относительно её моральных принципов уже сейчас можно составить твёрдое убеждённо. Порядочная женщина не позволила бы ему даже нести зонтик. Однако мне следует узнать об этом проходимце побольше...»
Весело переговаривающаяся пара прошла совсем рядом, так что Гурскому даже пришлось укрыться в глубине салона, чтобы не привлечь внимание Николишина. То, что случилось дальше, несколько удивило следователя, поскольку пошло вразрез с его первоначальным предположением.