А Орехов, едва слушая, кивал головой, соглашаясь:
- А зачем я поеду? Надоело, и устал. Со всей этой музыкой кончать и кончать!.. Мне на это наплевать, а просто изумительно, до чего кругом сволочь! Без единого пятнышка, кругом! Еще письма не хватало. Вспомнила дорогого мужа, как деньги понадобились! Ат... любовь! Я даже очень рад, что письмо! Мне даже это легче. Чем все это противнее, тем мне и легче!..
- Да, брат, другие люди, они могут даже убивать за измену!.. таинственно лепетал Дрожжин, горестно роняя голову все ниже. - А я что? Я ни разу ее даже ударить не мог... До того моя слабость... И вот решу, знаешь: ударю! Но жалко!.. Как это, думаю? Я ее ударю, а вдруг ей больно? Он всхлипнул и стукнул себя кулаком по голове. - Так и надо дураку... Слабость!
Наутро Орехов проснулся с тяжелой головой, но нисколько этому не удивился, ничего другого и не ожидал.
Еще не совсем проснувшись, он уже начал думать. Прочитанное письмо вошло в него и бродило, не находя себе настоящего места, точно в заброшенном, темном доме, неверными шагами бродило, наугад открывая двери, по пустынным комнатам с закрытыми ставнями.
Почему его не оставляют в покое? На кой черт ему все письма на свете? Никому он не нужен, и ему никто не нужен. И очень прекрасно. Так зачем же к нему лезут, суют конверты под дверь! Плевал он на все письма! Думать о них не желает!
Но письмо лежало на столе и тикало. Не вслух, но так же явственно, как мина замедленного действия. Как счетчик такси, как будильник, подбирающийся к часу, когда ему надо затрезвонить и поднять весь дом на ноги.
Письмо вмешалось в его жизнь, оно не давало додумать один-единственный, самый главный вопрос, который можно было окончательно распутать только с глазу на глаз о тем черным одноглазым, который все решит, разом освободит ото всей этой по всем швам расползшейся жизни, этой комнаты, толчеи воспоминаний и мыслей, ото всего тошнотворного, как вчерашняя водка на донышке липкого стакана.
Да какая она ему жена? Жена по алиментам!.. И все-таки минутами в нем просыпалась какая-то не то старая боль, не то брезгливая жалость при воспоминании о ней. Потом вдруг и брезгливость исчезла, и он, поймав себя на этом, скрипел от бешенства зубами, перекатываясь на смятой постели, бил кулаком подушку, переполняясь отвращением и презрением к своему слюнтяйству, даже Дрожжин понимает и видит, что его только опутывают, обманывают, просто деньги выжимают! И кто? Она!
- Ну, погодите вы у меня!.. - грозил он кому-то "им всем", стискивая кулаки. - Ну, погодите!.. - собираясь вот-вот решиться, встать и сделать. Вот только что?..
А вдруг, пока он рассуждает, тот взял да исчез? В страхе он соскочил с постели и босиком бросился к чемодану. Отпер ключом, подсунул ладони под все вещи на самом дне и тотчас нащупал плоский маленький пакет, завернутый из предосторожности в две газеты и туго перетянутый бечевкой.
На месте! Увесистый, очень маленький трофейный браунинг.
Сразу на душе делается спокойнее, когда знаешь, что он при тебе: безотказный, готовый к услугам, надежный.
Заперев чемодан, Орехов опять ложится додумывать, принимать решение. Но то время его жизни, когда расстояние от принятия решения до выполнения было не больше расстояния между буферами двух сцепленных вагонов - пальца не просунешь, - теперь это время прошло. Он совсем было принимал решение в самом деле взять да и съездить на денек! Нагрянуть, по выражению Дрожжина. И не двигался с места. Решал, что ехать совершенно ни к чему, никому это не нужно и ничего не может изменить. И все-таки вдруг опять решал съездить, глянуть своими глазами. И опять не двигался с места.
Наконец, на третий или четвертый день после письма, он как-то почти нечаянно зашел к начальнику и довольно неуверенно, вяло попросился в отпуск дня на три.
Начальник, которому действительно не хватало хороших водителей, сразу же ему отказал, но на всякий случай пообещал подумать, - может быть, недели через две что-нибудь можно будет устроить. Тогда Орехов твердо уперся и объявил, что дело у него срочное, ему нужно съездить немедленно. Именно в ту самую минуту, как ему отказали, он понял, что ехать должен не откладывая.
- Брось, брось, - сказал начальник. - Что у тебя вдруг загорелось? Не могу, - значит, не могу! - Он был в добродушном настроении, и если называл на "ты" и "своими ребятами" водителей и механиков, которые, конечно, говорили ему "вы" и часто были намного его старше и по возрасту и по стажу работы, то исключительно потому, что был уверен: им приятен такой подход по-простому. И когда его начальник говорил ему "ты", это тоже было приятно, означало дружественную простоту отношений, в то время как "вы" неприятно настораживало.
Орехов подумал: как удивился бы начальник, не обиделся бы, а именно изумился, если бы он с ним заговорил тоже на "ты". И уже с удовольствием, вежливо повторил, что ехать надо немедленно.
- Что? - удивился начальник, точно кончив разговор, Орехов давно ушел и вдруг вернулся обратно в комнату и заговорил про старое. - Мы же с тобой уже договорились. Я сказал. Вот вернется через две недели Калугин из отпуска, тогда посмотрим. Что у тебя, братец, за спешка?
- Мне сейчас нужно, - раздольно и медленно повторил Орехов, глядя прямо в глаза, вернее, в веки начальника, потому что тот уже углубился в перелистывание каких-то ненужных бумаг, разложенных по столу.
- Я сказал, - поставил точку начальник.
- Я вам объяснил, что мне очень нужно и именно теперь. И всего на три дня.
- Не проявляй напрасно назойливости у меня в кабинете, - строго сказал начальник. - Да, да. Свои замашки прежние бросить пора. Ты про них забудь! Давно пора!
- Какие мои замашки? При чем тут какие-то замашки? - совсем затихая, спросил Орехов.
- Такие. Прежние. Ты тут рядовой водитель, и больше ничего. На общих основаниях.
- Значит, нет? Ну ладно, подам заявление.
"Заявление" означало - об уходе.
Начальник перевернул листок и с таким живым любопытством заглянул в следующий, точно увидел там очень веселенькую картинку.
- Кланяться не будем! - проговорил он с мстительным удовольствием, целиком поглощенный разглядыванием картинки. Ему уже было совершенно неважно, что он теряет водителя первого класса. Сейчас ему хотелось только получше осадить Орехова.
И Орехов вышел из комнаты, мягко притворив за собой дверь, прошел через обширный двор мимо бензоколонок и распахнутых ворот гаража по испачканному маслом асфальту в диспетчерский домик у выездных ворот, попросил там перо, чернила и листок бумаги и твердым почерком написал это самое заявление.
Через несколько дней вечером, когда он сидел на краю своей койки, не замечая, что давно уже стемнело, кто-то постучал в дверь.
Из плохо освещенного коридора вошел человек и остановился на пороге, ослепнув в темноте.
- Там у двери выключатель, - сказал Орехов, не двигаясь с места.
Вошедший пошарил по стене, нашел и повернул выключатель, но свет не зажегся.
- Еще раз!
Выключатель щелкнул во второй раз, и лампочка в пожелтевшем газетном колпачке фунтиком зажглась.
Орехов узнал Миронова, старшего механика, пожилого, сутулого, всегда озабоченного, точно слегка согнувшегося под тяжестью всяких самых неблагодарных нагрузок, которые на него вечно наваливали по безотказности его характера. Орехов так и ждал, что кого-нибудь да пришлют к нему еще разок для переговоров. Значит, этот тяжелый разговор взвалили не на кого другого, а опять на Миронова.
- Можно к тебе? - спросил Миронов, стоя на пороге с портфелем под мышкой, пузатым, потертым, с надорванной ручкой портфелем, в жизни не видавшим, наверное, ни единой бумажки. - Я по всему двору плутал, тебя искавши.
- Присаживайся, - сказал Орехов и, опять опустив голову, стал внимательно наблюдать за своими непрерывно шевелящимися пальцами босых ног.
Миронов неуютно присел посреди комнаты на табуретку, положив портфель на колени, и оглядел штукатуренные стены, низкий потрескавшийся потолок и два маленьких окошка без подоконников.
- Плохие у тебя жилищные условия, - грустно сказал Миронов.
- Да ну?.. А у тебя?
- У меня?.. - Прежде чем ответить, Миронов минуту растерянно моргал, точно ему в первый раз в жизни пришло в голову, что у него тоже могут быть какие-то жилищные условия, и не без труда припоминая, какие же они у него, в самом деле. - У меня, ты спрашиваешь? - И, наконец припомнив, улыбнулся с некоторым удивлением: - Да, действительно, у меня тоже неважные... А что поделаешь? Давно ли война кончилась? Кругом нехватки...
- Слыхал про войну. А тебя насчет чего прислали? Стыдить меня? Или уговаривать? Или еще что?
- За что тебя стыдить? Стыдить тебя не за что.
- Так ведь не сам же ты пришел. Все-таки прислали?
- Конечно, мне товарищи поручили. У тебя, скорей всего, с начальником разговор вышел? Может быть, недоразумение. Ты обиделся на что-нибудь? Поцапались? Хорошо было бы уладить, если возможно. А?.. Он ведь может обидеть человека.
Орехов поднял голову и незло усмехнулся:
- Ай-ай! Он же начальник. Разве начальники плохие бывают? Как у тебя язык поворачивается.
- Я не говорю, что плохой. А недостатки у него есть. Вот с людьми... Не ладит, нет...
- Если он с людьми плох, так чем же он, по-твоему, так хорош?
- Ну вот, сам видишь, ты обижен. Сгрубиянил он тебе? Это с ним не первый случай.
- Я не обидчивый. А охоты работать вот именно обязательно под его руководством - что правда, то правда! - нет у меня такой охоты.
- Ах, как ты так рассуждаешь, товарищ Орехов. Конечно, ты обижен и раздражен! - сокрушенно говорил Миронов. - Не у начальника ты работаешь. Ты с ним и сталкиваешься-то не часто. А?
- Столкнулся, и вот опротивел.
- Ну, поговорим, расскажи мне. А? Я по-товарищески!
- Что говорить? Уезжаю я по личным причинам. А руководитель он, по-моему, дрянь.