– Ну ладно, – помолчав немного, кивнул дяденька. – Вот вам моя история. Точнее, это не совсем моя история. Это история о моём приятеле, даже, пожалуй что, о лучшем друге. Я его знал лучше всех на свете.
– А как его звали? – осведомился я.
Дяденька опять помолчал, а после ответил:
– Уильям Байрон. Но это не настоящее его имя. Настоящего своего имени он не знал, и ему выпало быть Уильямом Байроном. Для друзей – просто Билли, а для всех прочих – Билли Байрон.
Часть втораяБилли Байрон
1
– Билли Байрона я, пожалуй что, знал всю жизнь, сколько себя помнил, – начал дяденька. – Мы с Билли росли вместе: в одном городе, на одной улице, в одном приюте. И учились вместе, в начальной школе Апостола Фаддея. В самом конце Малберри-роуд.
– Вот и Барни туда же ходит! – воскликнула мама. – Да, Барни? Ну, то есть ходил.
– Ну и ну! – удивился дяденька. – До чего мир тесен. Прямо удивительно. Школа Святого Иуды. Малберри-роуд. Рыбак рыбака видит издалека. Приют наш тоже там был, на Малберри-роуд. Нас так все и звали: парни с Малберри-роуд.
– А я его помню, ваш приют, – оживилась мама. – Его уж сколько лет как снесли. Домов там понастроили и магазин, где миссис Макинтайр торгует. А теперь и этого ничего не осталось.
Вдруг в коридоре заплясал свет от фонаря. Дверь купе отъехала в сторону.
– Это проводник, мадам. Просто проверить, всё ли хорошо, – произнёс чей-то голос. Свет ворвался в наше купе. Пока проводник говорил с нами, фонарь освещал его лицо и фуражку. – Мы тут застряли малость, ну да ничего, скоро выберемся.
– Кто-нибудь ранен? – спросила мама. – В других вагонах?
– Кажется, никто, – откликнулся проводник. – Я, по крайней мере, не слышал.
– А мы долго простоим? – поинтересовалась мама. – У нас ведь пересадка в Лондоне, нам опаздывать никак нельзя. Мы едем в Корнуолл.
– Хорошее дело, – одобрил проводник. – Может, час постоим, вряд ли дольше. Прошу прощения за переполох, мадам. Но мистеру Гитлеру неймётся в игрушки поиграть, вы ж понимаете. Я к вам ещё зайду. А пока сидите себе тихонько.
И он ушёл. Дверь за ним закрылась, и снова сделалось темно.
– Так на чём я закончил? – спросил дяденька. – Вернее, я только начать успел.
– Вы сказали о приюте на Малберри-роуд, – напомнила мама.
– Вот-вот, именно так. Когда мамы не стало, мой отец отдал меня в приют. А сам как сквозь землю провалился. Я с тех пор его ни разу не видел. И скатертью дорога, я считаю. А приют, скажу я вам, не самое плохое местечко. Всё-таки нам давали имена, и крышу над головой, и кормёжку. Правда, этим дело и ограничивалось. Ночью стояла холодина, а кормёжка была отвратная. Зато в школе всё шло путём. Нас, приютских, там, понятное дело, дразнили, обзывали по-всякому. Голытьба с Малберри-роуд, вот как нас звали. Но с нас-то всё как с гуся вода. Зови хоть горшком, только в печку не ставь. Мы с Билли всё делали вместе: и прогуливали вдвоём, и в угол нас ставили рядом, и линейкой по рукам нам попадало обоим. Билли, скажу я вам, тот ещё был бездельник; весёлый такой, настоящий шалопай.
И он всегда рисовать любил, ещё со школы. Особенно птиц. То и дело птиц рисовал: дроздов, малиновок, ворон. Он вам любую изобразил бы. И людей он рисовать умел. В школе он всех перерисовал поголовно, и учителей тоже. Тем-то не всегда это нравилось. Они думали, Билли над ними насмехается, а он ни капли не насмехался. Просто рисовал, и всё. Мы с ним школу закончили в один день, вместе ушли из приюта и вместе поступили на работу в гостиницу. Мы там служили истопниками при котле, приглядывали за садом и ещё красили и расписывали всё, что скажут. В общем, были на подхвате. И жили мы там же, в крошечной каморке на чердаке. Обращались с нами не как с сиротами, а скорее как с рабами. За два года у нас только раз случился отпуск. Всего один день. Мы поехали тогда в Бридлингтон.
– И я туда ездил! – обрадовался я. – Я оттуда привёз раковину, с моря.
И тут мне опять вспомнился наш дом весь в развалинах, моя совершенно особенная раковина, автобус и оловянные солдатики. Теперь их у меня нет, и уже никогда не будет.
– У нас с тобой много похожего, – улыбнулся дяденька. – Бридлингтон – дивное местечко. Нигде больше не ел такой рыбы с картошкой. Помню, сижу на берегу, любуюсь морем, а сам мечтаю отправиться в плавание, посмотреть дальние страны, заглянуть за горизонт. А Билли подобрал на берегу кусочек агата, такой чёрный, блестящий. Сказал, заберу на счастье. Он и впрямь оказался счастливым, тот камешек. Но это я забегаю вперёд.
Вот после того выходного на море мы и стали задумываться. Рабской жизнью в гостинице мы насытились по горло. Совсем уже нам стало невмоготу. Тогда я и повстречал солдата. То есть мы с Билли оба повстречали. Это случилось воскресным днём в парке. Солдат играл в оркестровом павильоне, и мы с ним разговорились. По его словам, он, пока в армии служил, уже весь мир успел объездить: и в Африке побывал, и в Египте, и даже один раз в Китае. А мы с Билли где бывали? Только в Бридлингтоне. У Билли семьи не было, у меня не было. Котёл растапливать, в саду копаться и двери размалёвывать за ломаный грош нам не больно-то нравилось. А солдат нам тогда сказал, что в армии харч дармовой и вполне приличный, да и кормят вволю. Так что, долго ли, коротко ли, мы взяли и завербовались в армию. Выдали нам форму и винтовки, научили ходить строем туда-сюда, стрелять немножко, сапоги и кокарды до блеска чистить и следить, чтоб экипировка была в порядке. Ну, мы и ходили строем туда-сюда. Тот солдат в парке не соврал: кормёжка и впрямь была приличная; кормили нас задаром и всегда вовремя. Ходить строем всё лучше оказалось, чем спину гнуть день-деньской. Разве что в армии на тебя орут без умолку: иди туда да делай то. А ещё чаще орут, что того нельзя и этого нельзя. Мне как-то пришло в голову, что очень армия похожа на приют. Зато в армии у нас приятелей много завелось, мы все друг за дружку стояли горой. В общем, мы не унывали.
А потом в один прекрасный день нас всех усадили в поезд – с винтовками и при полной экипировке. И через несколько часов мы уже шагали по улицам под звуки оркестра, и все нас приветствовали, и флаги развевались. Мы были прямо как всамделишные герои. Вверх по трапу мы взошли на борт огромного корабля. И радовались: это же как есть большое приключение, наконец-то дождались. А как корабль вышел в море, нас давай наизнанку выворачивать от морской болезни. И Билли тоже. Но он держался бодряком, наш Билли. Весёлая он душа, никогда носа не вешал. И всё время рисовал. Буквы-то он писал еле-еле. Зато рисовал как, вы бы знали!
В море я, понятное дело, раньше не бывал. Но как побывал, так мне на всю жизнь хватило. В море ведь как: под ногами всё качается и в животе болтанка немилосердная. И скажу я вам, очень нам на твёрдой земле полегчало. Пускай даже строем идти пришлось, пускай на нас орали всю дорогу. А прибыли мы в Африку. В Южную Африку.
От твоего папы это не близко, сынок. Но Африка – везде Африка. Мы же хотели мир повидать – так на здоровье! Солнце жарило, и всё было тики-так, вот разве что мухи кусались и животы болели.
– Тики-так? – озадаченно переспросил я. – А как это?
– Это значит, что всё хорошо, – пояснил дяденька. – Когда печалиться не о чем. Мы ведь горя не знали, веселились да радовались – всё у нас было тики-так. Тот солдат из оркестра обещал нам Африку – и вот она, Африка! Мы своими глазами видели жирафов, и львов, и слонов. А закаты тамошние! Солнце огромное, красное и так близко, что, кажется, рукой дотянешься и потрогаешь. Сражаться-то мы ни с кем не сражались. Маршировали туда-сюда, шутки шутили и сидели сиднем. Вспоминаю сейчас и думаю: вот счастливые денёчки! Еды досыта, кругом друзья, солнце пропекает до самых костей. Билли знай себе рисовал, всё больше разных зверей. Но и насекомых тоже, и деревья, и птиц, конечно. Грифов, орлов. Его хлебом не корми – дай посидеть возле палатки и порисовать. Видели бы вы его альбомы – там, почитай, вся Африка собралась.
А в четырнадцатом году мы и опомниться не успели, как нас снова погрузили на корабль. И отправился наш пароход из Кейптауна через то же самое бурное море – только дым столбом. Мы возвращались в Европу, потому что уже шла война с немцами. Кайзер собрал огромную армию, и мы спешили на фронт – драться с кайзеровыми солдатами, спасать храбрую маленькую Бельгию. Туда пришлось бросить все войска, какие были, и нас в том числе. Но мы не унывали, наоборот, даже радовались. Нам уже наскучило сиднем сидеть и строем ходить взад-вперёд. Билли, так тот весь извёлся, никак не мог дождаться, когда же начнём воевать. Да и все мы дождаться не могли. Мы же солдаты, верно? Уж мы-то этим фрицам зададим жару. Мы дурачились и песни распевали, пока плыли, – если, конечно, нас морская болезнь не крутила. Никто не догадывался, что нас ждёт на самом деле. И я так думаю, оно и к лучшему.
2
Билли больше нравилось на палубе. Он говорил, там не так мутит от морской болезни. Сидел на палубе и рисовал китов, дельфинов и всяких морских тварей. И особенно альбатросов: они парили в воздухе, зависали над ним подолгу, крыльями еле шевелили. Поэтому их легче было рисовать.
Но вскоре пришлось Билли отложить альбом: мы высадились на берег и двинули маршем через Бельгию. Нам уже сказали, что война идёт не то чтобы очень гладко. Но мы пока что и войны-то не видели. Мы были всё те же бесшабашные ребята, всё так же балагурили и распевали песни. И Билли громче всех. Билли наш всем солдатам был солдат: толковый, никогда не отстанет, из строя не выбьется и всегда первым вызовется на любую работу, хоть даже самую неприятную.
Пушки грохотали всё ближе и ближе. Мимо нас тянулись обозы с ранеными, и мы видели, сколько в тех обозах лежит народу. Попадались и телеги, доверху гружённые мебелью и разным добром. Иногда за телегой шла корова или лошадь на привязи. И целые семьи тащились по дороге – все измученные, ребятишки ревут во весь голос. Глаза бы не смотрели, до того их было жалко. Так что мало-помалу шутки наши прекратились и петь мы перестали. Мы шагали через опустевшие деревни: вместо домов одни развалины, на обочине мёртвые лошади и мулы со вздутым брюхом. А однажды мы набрели на церковь без крыши, так там возле стены лежали сотни носилок и пустых гробов. К тому времени мы уже догадывались, для кого те носилки с гробами.