Потом, когда мы добрались до лагеря, Билли достал альбом и принялся рисовать эти гробы. Теперь в альбоме у него не водились ни скачущие жирафы, ни парящие грифы, ни красное африканское солнце, ни киты с альбатросами над океаном. Теперь он рисовал лицо раненого солдата, лежавшего в хвосте медицинского обоза, и согбенную старуху, что вела вдоль дороги лошадь или корову. А однажды вечером он нарисовал маленькую девочку. Та девочка изменила жизнь Билли навсегда, а он даже не знал, кто она и откуда.
Как-то раз мы топали через деревню. Поперинж она называлась, недалеко от Ипра. И Билли смотрит: на обочине сидит девочка. Коленки обхватила, покачивается и хнычет тихонько. Мы все её видели, пока строем шли мимо. Босая, вся трясётся, и до того несчастная, что хоть плачь. Мы таких уже навидаться успели, но эта девочка сидела уж совсем одинокая, словно никого у неё в целом свете. Билли шагал мимо неё, как и все мы. Но вдруг он выбежал из строя и прямиком к ней. Сержант на него заорал, но Билли и ухом не повёл. Колонна замедлила шаг и встала. Сержант чуть глотку не надорвал, ругал нас по-всякому: чего, мол, встали, а ну шагом марш! Но никто из нас с места не двинулся. Мы стояли и смотрели, как Билли присел возле девочки, заговорил с ней, вроде как успокаивая. Но такую разве успокоишь.
Тогда Билли, недолго думая, подхватил её на руки и понёс.
Тут сам майор прискакал на лошади вдоль всего строя. И тоже давай орать на Билли, чтобы тот оставил девочку и вернулся в строй. Майор из седла вовсю разоряется, костерит Билли и так и сяк, а тот стоит и спокойно слушает. «Вы что себе думаете, рядовой? – гремит майор. – Мы в няньки не подряжались! Хотите спасти эту девочку, так поберегите силы для противника. Дайте немцам пинка, чтоб катились до самой Германии! Так вы и девочку спасёте, и тысячи других таких же. А теперь отпустите ребёнка, рядовой, и марш в строй!»
А Билли ему: «Простите, сэр, никак не могу. Я дам немцам пинка, как вы приказали, но сначала мы доставим девочку в полевой госпиталь. Иначе ей не жить. Ей помощь нужна, доктор нужен, а у нас ведь доктор найдётся, верно, сэр? Она слабая, как котёнок. Не могу я её бросить. Ни мамы у неё нет, ни папы, одна она на белом свете. И это всё война с ней сотворила. У каждого мама с папой должны быть и дом тоже. А у неё ничего нет. Надо нам хоть что-то для неё сделать. Нельзя её так оставить, верно, сэр?»
Тогда майор и примолк. Ни он, ни сержант ни слова больше не сказали. Так что Билли вернулся в строй, но уже с девочкой на руках. Укутал её в свою шинель и нёс до первого госпиталя. И по дороге с ней разговаривал. Как мы дошагали до госпиталя, все остановились передохнуть, а Билли положил девочку на носилки и подержал её за руку напоследок. Санитары пришли и унесли её в медицинскую палатку.
И никто из нас не мог забыть эту девочку. А Билли она и вовсе в душу запала. Он всегда говорил, что героем его сделала та девочка. Слова майора тоже даром не пропали, но главным было то, как девочка поглядела на Билли в последний раз. Столько боли было в её глазах, столько отчаяния. Если Билли правильно её понял – а уверенности тут, конечно, никакой, – она пыталась сказать ему своё имя: Кристина. Вот и всё, что Билли о ней знал. Шли недели, месяцы, а Билли снова и снова рисовал её в своём альбоме и под каждым портретом подписывал: «Кристина». И чем больше он её рисовал, тем чаще о ней думал и говорил. И тем сильнее убеждался, что должен как-то помочь ей и таким же ребятишкам, осиротевшим за годы войны.
Билли так и рвался поскорее покончить с войной. Покончить с горем и болью.
Мы и ахнуть не успели, как очутились на линии фронта и впервые в жизни засели в окопы. Про окопы эти и говорить нечего. Одно скажу: кротам да червям природой назначено в земле жить, но уж никак не людям. То пушки вразнобой постреливают, то вступят снайперы, а тебе главное не высовываться. Боялись мы, да и как не бояться? Мы знали, что фрицы в нас целятся, что они совсем рядом, в какой-то сотне ярдов[11], сидят в своих окопах по ту сторону ничейной полосы. Мы слышали, как они болтают и смеются, а иногда и музыку заводят. Но их самих мы не видели, а высунуть голову и поглядеть охотников находилось мало. Их снайперы ведь только того и ждали. Первого, кто погиб на моих глазах, вот так и подстрелили. Гарольд Мёртон его звали, всего-то восемнадцать лет было парнишке. Тихий такой, даром что голосистый. Петь он любил. В церковном хоре пел дома. Он родом из Манчестера был, болел за «Манчестер юнайтед». Голос у него был что надо. Минуту назад мы с ним болтали о том о сём, а через миг его не стало.
Так мы и сидели в окопах: курили, писали письма, резались в карты и рассказывали истории – совсем как я сейчас. Билли рисовал свои картинки – частенько это были наши портреты, и они хорошо получались. Ели мы тушёнку. Много-много тушёнки с хлебом. Если везло, перепадало и варенье, самая капелька. Ну и ещё мы спали. Вернее, пытались. Фрицы будто знали, когда мы ложимся. Мы только задремлем, а они тут же давай палить из пушек. Нам полагалось по очереди нести караул, а рано утром по боевой тревоге мы вставали на стрелковую ступень внутри окопа. Потому что на заре фрицы шли в атаку: в полутьме, в тумане, в рассветных лучах. А мы их поджидали в боевой готовности: штыки примкнуты, патрон в стволе. Билли всегда первым поднимался по тревоге, первым вставал на ступеньку, словно приманивал неприятеля. Будто у него руки чесались схватиться с фрицами.
В самые тёмные ночи нас посылали в разведку за «языком». С нами всегда ходил или кто-то из офицеров, или сержант, или капрал. Надо было выбраться из окопа, проползти по-пластунски по ничейной полосе, проскользнуть под колючей проволокой и спрыгнуть во вражеском окопе. А там захватить какого-нибудь немца, то есть «языка», и притащить его на допрос. Если вызовешься идти за «языком», тебе потом выдадут двойную порцию рома. Но желающих что-то находилось не особо много, кроме разве что Билли. А ведь Билли и ром-то не жаловал. Любил он только пиво. Но он каждый раз вызывался за «языком». Его даже кое-кто прозвал Билли-чокнутый, но Билли не обижался. Никакой он был не чокнутый, мы все это знали. Он так и говорил: «Я не чокнутый, но и не герой». Ему просто не терпелось покончить поскорее с войной, чтобы детишки, вроде маленькой Кристины из его альбома, не становились сиротами. Вот он и старался как мог.
В первый раз, когда раздался свисток и мы выбрались из окопа наверх, Билли вёл нас за собой. А кругом треск, грохот, пальба, пулемёты строчат, винтовки бабахают, дым стеной, все орут. Мы с перепугу чуть живые, да и Билли тоже. Он всё шутил, что у него-то есть счастливый камешек из Бридлингтона, с таким талисманом он не пропадёт. Но, думается мне, Билли, как и все мы, быстро разобрался, что к чему. Не важно, первым или последним ты вылезешь из окопа; не важно, бежишь ты или идёшь. Важно, что ты из окопа вообще вылез. А дальше, на ничейной полосе, всё зависит только от случая. Пулю и шрапнель ты не обманешь. Они в тебя либо попадут, либо нет. Бывает быстрая смерть, как у Гарольда Мёртона, бывает долгая. Бывает, выйдешь из боя без единой царапины. Или зацепит тебя слегка, в полевом госпитале подлатают, полежишь несколько дней – и снова на передовую. А то можно и серьёзное ранение схлопотать, с которым отправляют лечиться на родину.
«За пазухой у госпожи Удачи» – так это Билли называл. Если переживать обо всём всерьёз, нечего на войну и соваться. Нужно принимать всё как есть, иначе не сдюжишь. На твоих глазах друзья гибнут, как бедняга Гарольд, и ночами тебе не спится, и дрожь пробирает. Но Билли, если видел кого раненым, если кто из друзей погибал, это его только заводило. Он ещё решительнее рвался в бой – стрелять в немцев, брать их в плен. Только так можно положить конец войне, считал он. Только так.
Билли серьёзно ранили в битве на Сомме[12], в октябре шестнадцатого. Шрапнель угодила ему в ногу. В полевом госпитале он сказал доктору: вы, мол, меня подлатайте по-быстренькому, мне назад на фронт надо. А доктор ему: про фронт и думать забудь. Билли тогда взял и сам ушёл, но его вернули. Доктор ему говорил, что рана у него нехорошая, глубокая, опасная. Что ему надо лечиться как следует дома, в Англии. И его отправили домой. Сколько-то недель Билли провалялся в Англии – в Сасскесе был его госпиталь. Окно у него в парк выходило; там олень бродил, лебеди плавали в озере. А Билли только и мечтал поскорее вылечиться. Он рисовал оленя и лебедей. И Кристину, и своих друзей – чтобы не забывать, что есть у него резон вернуться в окопы.
А во сне ему всё время являлось лицо маленькой Кристины. Его тянуло назад, к товарищам, на фронт. Ребята ведь стали для него семьёй, другой-то у него не было – вот он и хотел к ним попасть поскорее.
3
Билли вернулся на фронт спустя месяц или чуть больше, но многих ребят он уже не застал в живых. Пока он лежал в госпитале, им пришлось туго. Очень многие погибли или пропали без вести, многих ранило. В своей новой семье Билли недосчитался чуть не половины. И во всём он винил себя. Будто бы зря он позволил увезти себя с фронта, надо было приглядывать за ребятами, а он вместо этого прохлаждался на белых простынях в красивом доме. На фронте его место, и никак иначе, так он для себя решил. И он стал сражаться ещё яростнее – не только за маленькую Кристину, но и за своих друзей, за тех, кто ещё живой. И пообещал себе, что теперь-то он их не бросит, что бы ни случилось.
Ближе к осени семнадцатого года, при Пашендейле[13], Билли снова ранили. На этот раз пуля попала ему в руку. Его хотели снова отправить лечиться в Англию, но он взял и сбежал ночью из полевого госпиталя. И вернулся к своим. В госпитале его хватились и решили сперва, что он дезертировал. Его кинулась искать военная полиция, чтобы арестовать. Нашли его в самом неожиданном месте – в окопе рядом с товарищами. Побег на линию огня дезертирством никак не назовёшь. Пришлось полиции оставить его в покое.